Тому, кто "на депрессии женат"

ХОЧУ СКАЗАТЬ...

что не бывает жизни без печали и скорби, без мук и страданий, боли и отчаяния, и учиться выходить из них человеком, израненным, покалеченным, но не озлобленным, исполненным доброго света и разума, — едва ли не самое высокое духовное предназначение человека;
Тому, кто на депрессии женат

     что даже абсолютно благополучная человеческая жизнь нередко сопровождается пониженным психическим тонусом, вялым душевным настроем с депрессивным оттенком и враждебностью, недовольством собой и близкими — всем, что именовалось когда-то в стародавние времена меланхолией (в переводе с греческого слово это означает «чёрная желчь»). И каждый нормальный человек должен знать, что меланхолия — вариант нормы, её надо перетерпеть, пережить, не совершая скоропалительных действий, а главное, не размахивая словами-саблями, которые могут больно ранить других и о которых потом горько придётся сожалеть;
     что бывают печали и потрясения такой глубины, что вынести их на белый свет, рассказать о них кому-то — всё равно что вывернуть себя наизнанку. И если это противно вашему духу, лучше не бередить оголённые струны сердца, а нестерпимую душевную боль рассредоточить во времени и пространстве, в разноцветьи и разнообразии мира природы, у которой есть все снадобья, их надо только увидеть;
     что все мы запряжены в повозку цивилизации, которая мчится столь стремительно и бесповоротно, что память — тонкая ниточка между прошлым и настоящим — едва успевает нанизывать только факты, оставляя в небытии богатейшую палитру красок, звуков, запахов — весь многозвучный и многокрасочный фон бытия, который, если и был случаен, но в конечном итоге закономерен, ибо множество дел, великих и малых, есть чудесное переплетение и взаимопроникновение среды и человека;
     что мы так заорганизованы и стреножены в остроугольном человеческом мире, что не смеем поднять глаза к небу, наклониться к божьей коровке, погладить зелёную травку... Кто подсчитал, что теряет душа человеческая, лишённая прикосновений живой природы?
     Скептики вряд ли найдут для себя нечто существенное в этих заметках. Но жизнь поставляет всё больше людей ранимых, несущих свою обнажённую, незащищённую душу. Как им помочь? Чем утешить? Чем заслонить от жестоких штормов жизни и внутренних противоречий? И возможно ли это?
     Спокойствие? Да разве пойдут они на такой компромисс, на такую самоизмену? Ведь это означало бы крушение личности, предательство идеалов. Скорее они согласятся сгореть дотла, израсходовать себя полностью, чем поклоняться демону спокойствия и умиротворения.
     А если так, то этим хрупким созданиям надо определиться в другой линии поведения и реагирования, не столь эмоционально-разрушительной и не слишком бесчувственно-твердолобой. Короче, выбрать свою стезю, а выбор нам предоставлен.

И ОБ ЭТОМ ДАВНО СКАЗАНО:

     А. Кемпински: «Чтобы спокойно принимать свои поражения, необходимо научиться реально смотреть на самого себя и окружающих, необходимо сызмальства учиться проигрывать».
     М. Бурно: «Чем смягчается сложный, напряжённый человек? Конечно, чаще каким-то глушителем (вино, лекарство, табак и т. п.), но это смягчение грубое, небезопасное. Другой способ смягчения древний, стихийный... Это общение с природой».
     «...в зрелости понимаешь: человек не может быть по-настоящему человеком не только без других людей, хотя бы немногих, но и без природы».
     Сенека: «Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным». «Берегись усиливать свои боли и ухудшать своё положение жалобами. Боль легко перенести, если не увеличивать её мыслью о ней».
     М. Горький: «Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта: в этом чувстве исчезали мои огорчения, забывалось неприятное...»
     А. Герцен: «Человек проживает свою жизнь, окружённый ужасным шумом, не имея минутки, чтобы поразмыслить, проходит озабоченный и полный беспокойства, не наслаждаясь даже».
     Д. Дефо: «Такова уж человеческая натура: мы никогда не видим своего положения в истинном свете, пока не изведаем на опыте положения ещё хуже, и никогда не ценим тех благ, которыми обладаем, покуда не лишимся их».
     Аристотель: «Не случайность, но целесообразность присутствуют во всех произведениях природы, и притом в наивысшей степени, а ради какой цели они существуют или возникли — относится к области прекрасного».
     А. Лингнер: «Истинное убежище для отдыха, открытое для всех людей, есть и будет природа».
     А. Лук: «Горе и скорбь — неотъемлемая часть человеческой жизни. Без этих чувств духовный облик человека стал бы ущербным».
     В. Леви: «Оптимизм без постижения трагизма бытия — мыльный пузырь». «Знаете ли, кого можно считать душевно здоровым? Того, у кого хватает юмора на себя». «Не забудь же: на всякое несчастье найдётся другое — ещё страшней. Вопроси и узнай, что тебя миновало? И благодарствуй, и пойми — тебе повезло».
     К. Паустовский: «Истина простая. В каждом дне жизни всегда есть что-нибудь хорошее, а подчас и поэтическое. И когда вы приводите в порядок свою жизнь, вы невольно вспоминаете главным образом это её поэтическое и разумное содержание».
     М. Аврелий: «Измени своё отношение к вещам, которые тебя огорчают, и ты станешь от них в безопасности».
     Г. Бочаров: «Ничто в природе земли не испытывает отчаяния — лишь человек. И оно тем сильнее, чем меньше человек с природой слит».
     Б. Паскаль: «Существует достаточно света для тех, кто хочет видеть, и достаточно мрака для тех, кто не хочет».
     В. Лихоносов: «Природа мудра: к горю привыкают так же, как к счастью», «...наступает время, когда понимаешь, что чего-то ты уже не можешь в этой жизни. Не дано. Не твоё оно, как ни бейся. Надо же это признать».
     А. Луначарский: «В жизни всегда рядом со всякой скверной имеются более светлые краски: сужу по себе и думаю, что при достаточном желании всегда можно перевести усталый от мерзостей глаз на какую-нибудь отрадную картину и на ней сосредоточить своё внимание».
     И. Кант: «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».
     К. Степанян: «Человек испытывает тоску и безысходное отчаяние только тогда, когда его собственные боли и проблемы заслоняют ему окружающих... Трагедия — в ограничении мира рамками собственного существования».
     Б. Шоу: «Жизнь, счастливая и несчастливая, исключительно интересна».
     Р. Рождественский:
     «Каждый проходит во времени!
     Каждый проходит.
     Каждый.
     И каждому — поочерёдно —
     то солнечно,
     то темно».

И ВСЁ ЖЕ...

обобщая афористические изречения учёных, писателей, поэтов, необходимо напомнить вам эти истины вот здесь, на ундоровской земле, где у вас есть возможность и, главное, время остановиться в стремительном вихре жизни и заглянуть в себя, в собственную утомлённую душу, наполненную всевозможным житейским хламом и лавиной нужной и ненужной информации. А заглянув туда, попытаться сделать генеральную уборку, избавиться от излишнего и ненужного, вычистить, высветить, выбелить самое сокровенное и необходимое, пролить в душу свет. Необходимо, чтобы свет вашей души вы сумели пронести по глухим и тёмным закоулкам жизни, не расплескав и не уронив.
Я хочу, чтобы вы обрели самую надёжную, вечную и возвышенно — прекрасную опору для души, имя которой — природа.

СТУПЕНИ ВОСХОЖДЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДУХА

В силу профессиональных обстоятельств автору этих строк иногда приходится вести психотерапевтический приём в присутствии других, уже принятых пациентов. И однажды случилось непредвиденное.
Тому, кто на депрессии женат

     Пациентка средних лет, порассказав свои беды и горести и выслушав врача, села на кресло чуть поодаль от места приёма и углубилась в чтение альбома по психотерапии. Приём между тем продолжался, исповедальный приём: что ни человек, то потрясение; что ни судьба, то утраты; что ни жизнь, то страдание. Когда мы остались одни, пациентка каким-то изменённым, приглушённым голосом сказала: «Знаете, я не читала, я всё слышала. Меня давно надо было посадить на такой приём. Мне полегчало. Я поняла: другие люди чувствуют так же, как я, и у них горе больше моего». Замечательное прозрение!
     ...Сегодня повеяло весной. Весна, даже самая ранняя, даже её первое дуновение, что улавливается в конце февраля, оголяет, обнажает душу, оставляя её неприкрытой. Вот засверкало солнце, пробежало по белым нетронутым снегам, вот полилось на эту белую благодать пронзительно синее отражение неба — и рвётся повязка, открывается красная пульсирующая рана. Это неутихшая боль. Она просится наружу, на свет. Дадим ей возможность вылиться человеческим словом, коли в своё время она иссушила собой все источники, все родники души, так, что не хватило слёз.
     Это к тем, кто подвержен депрессии, переменчивой душевной погоде, всевозможным невысказанным и невыплаканным страстям, кто думает, как в пословице: «Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу», кто искал и не нашёл для себя сочувствия, понимания, а точнее, созвучия собственной печали, — это к вашим ногам я бросаю эти строки, скорее ритмичный плач, чем стихи, скорее причитание, чем проза, горячие угли пережитых пожаров, сполохи потрясений. Стихи — это всегда выплаканные слёзы, после них душа отдыхает, и пишутся они, когда душевная боль становится нестерпимой. И если хоть одно опалённое перышко коснётся душевных струн, — ваша боль поутихнет: вы не первая и не последняя жертва опалы. Стихотворное «я» не есть автобиография, оно приложимо к любой личности, болящей, томящейся, переживающей. Всякая печаль достойна выражения. Перед вами — человеческие исповеди, поэтически оформленные автором этих строк.

КАК РАЗДАВАЛИ СЧАСТЬЕ

Притча

     Мудрый волшебник идёт по земле. Раздаёт счастье. Людей много. Счастья мало.
     Идёт мудрец по земле, в соломенной шляпе, в полотняной рубахе навыпуск, с котомкой за плечами. Воистину странник. Вот вышел он в чистое поле, где идёт жатва. Горячее солнце нещадно палит крестьянские лица, потные спины мелькают между снопами, блестят на солнце и звенят раскалённые серпы.
     У самой дороги заметил странник двух молодаек. Одна из них, темноволосая, смуглая, с глазами цвета ореха, работала, не разгибая спины. Другая, золотоволосая, располневшая, мерно прохаживалась по стерне, долго разглядывая плывущие на горизонте марева, а потом присела отдохнуть. Подошёл к ним странник:
     — Скажите, добрые люди, далеко ли до Ивановки?
     Черноволосая молодайка живо выпрямилась, увидела странника и зачастила:
     — А вот пройдёшь, мил-человек, это поле, за полем лесок, за леском будет овраг, да осторожней, там через ручей перекинут мостик, шаткие перила у него, держись правее, чтоб не сорваться, за оврагом поднимешься на холм, там и будет Ивановка. Да ты, я вижу, совсем притомился в пути, вон как потрескались губы, попей кваску!
     И она принесла квасу, напоила странника — и с Богом.
     Рыжеволосая молодка между тем не тронулась с места, так и сидела, откинувшись назад, на куче снопов, и водила осоловелыми глазами, позёвывая.
     Подумал тогда мудрец: «Счастье надо отдать рыжей молодайке: пропадёт ведь, ленивая, беззащитная. А чернявая, — та и без счастья проживёт, вон какая бойкая».
     Так и случилось.

* * * *

С точки зрения благополучных лиц и усреднённо-усечённого прокрустова ложа этим пессимистическим опусам место в корзине. Допустим. Но где искать утешение человеку отчаявшемуся? Этот бедолага или, по В. Франклю, homo patiens — человек страдающий, должен знать, что его страдание не единично, что он не есть единственно несчастный экземпляр на земле.
Тому, кто на депрессии женат

     Да, эти строчки — выражение крайнего пессимизма. Ну и что? Найдутся ли столь благополучные личности, не испытавшие в жизни хотя бы нескольких дней, часов, минут подобного отчаяния? Им можно завидовать, а можно и жалеть. Ибо страдание — это тоже жизнь, вся её многоцветная палитра. И после серой меланхолии проясняется, обновляется мозг, свежеет мысль, крепчают мышцы. Подобное состояние не означает, что надо принимать какие-то крутые меры, вершить самосуд и звереть. Нет. Это проходит так же стихийно, как и появилось. Необходимо только терпение, запас душевного добра.
     Ещё великий Аристотель писал об освобождении страданий человека средствами поэзии, в частности, трагедии. Об этом напоминает Ю. Шимкявичюс в сборнике «Эстетотерапия и саногенез» (1988). Любая мука сердца, если она выражена ритмической музыкой стиха, — уже половина муки. Стих по-гречески «ряд», «порядок», и написавший его, и прочитавший упорядочивают душевный хаос.
     В ситуациях безысходных и беспросветных фраза утешителя «всё будет хорошо» более чем наивна. Как пишет В. Леви в своей книге «Везёт же людям...», «Психотерапия не утешение и не накачивание оптимизмом, не подсказки дуракам и не выписывание рецептов, а помощь в расставании с иллюзиями, обучение мужеству». Горе должно быть излито, боль — выплакана, эмоция — отреагирована. Каким образом? Слезой. Песней-воплем. Стихом. Прозой. Физической работой и её следствием — «мышечной радостью». Это первая ступень восхождения человеческого духа — эмоциональная, или подкорковая.
     А когда будут вылиты все слёзы и устанет болеть душа, свершится эта очистительная черновая работа души, когда отшумит гроза и изойдёт первый град эмоций, и доктор время тёплым дыханием неслышно коснётся ваших ран, — тогда обязательно наступит облегчение, душа устанет от непомерной муки, и страдание отпустит вас. Тогда надо раскрыть глаза, вернуть органам чувств их изначальное восприятие, выпрямить согбенную спину, возвыситься духом до понимания неизбежности земного лиха, подняться до самоиронии и, наконец, смирения.
     В упоминавшемся сборнике «Эстетотерапия и саногенез» другой автор, М. Тедремаа, указывает: «Уже во времена Аристотеля считали, что чувство юмора защищает человека и помогает ему чувствовать себя хозяином во всех злоключениях, которые нам приносит жизнь. Согласно Аристотелю, юмор — это чувство триумфа, триумфа над людьми, над разными ситуациями и над самим собой».
     Смею утверждать вслед за великими мира сего, что смирение — как и самоирония, — категория возвышения человеческого духа и средство психологической защиты личности. Это означает: мобилизовать рассудок, временно отступить, дабы сохранить резервы, предотвратить истерическое реагирование. Об этом пишет А. Н. Лук в книге «Эмоции и личность» (1982): «Бывают обстоятельства, когда нужно отказаться от цели, смириться с неизбежным, принять неотвратимую реальность, признать своё поражение. Такое решение может вызвать нарекания и упрёки в малодушии, безволии, недостатке твёрдости и мужества. Приходится пройти и через это, если человек уверен, что продолжение усилий превращается в самоубийственные попытки прошибить лбом стену».
     И тогда мир обретёт для вас иные, неяркие, неброские, сизые краски. Но не погаснет. Польётся ровное нежаркое сияние оставшейся жизни, тихий свет очарования. Не надо понимать это как чисто животное, биологическое существование. Это понимание жизни и судьбы. Быть может, тогда вы услышите внутренний голос, теперь уже голос разума, а не эмоций. И это вторая ступень восхождения духа — рациональная, или корковая. Внутренний голос вам скажет: беды человеческие повторяются, они стары как мир. И зная это, ужели из своего горя надо строить вселенскую трагедию? Ну, погоревали-поплакали, пока свежи душевные раны, как в вышеописанных сочинениях острого периода психотравмы, а поутихшее горе — неужто не хватит сил замолчать его, запрятать подальше от чужих глаз и ушей? Мало ли горя кругом — в мире человеческом, сплошь начинённом страданиями, и в мире природы? Сколько у природы побитых деревьев, сколько отравлено рек и угодий, сколько разворочено степей? Кричит ли она об этом? Слышим ли мы её с вами? С высоты этой ступени на переживания острейшего периода психотравмы можно посмотреть с долей иронии, устыдившись безудержных и бесконтрольных эмоций, а также их излияния через край, на весь белый свет, вспомнив при этом вопрос лермонтовского Мцыри: «А можно ль душу рассказать?»
     А дальше надо кинуть взор в небо, в мир вышний, горний, как говорили в старину, и привязать свой мятущийся дух к тому, что вечно и нетленно, — небу, звёздам, облакам, деревьям. Вот и вершина. Здесь живёт доктор природа. В конечном итоге все мы обращены в космос. Вдумайтесь: день, ночь, месяц, год — всё это понятия космического порядка, вехи на дороге, отмеряющие нашу жизнь.
     Помните: на всех дорогах жизни вас будут сопровождать два доктора — доктор время и доктор природа.

* * * *

Действительность сурова и горька,
И надо бы давно ожесточиться.
Коль не случилось этого пока,
В том Ваша драгоценная частица.

Так просто разувериться в добре
И желчью изойти — да самой мутной!
Но как возьмёшь на душу этот грех,
Когда Ваш образ рядом поминутно?!

И всё-таки день завтрашний страшит:
Петля у жизни делается туже,
Затравлен, замордован и избит,
Не хочешь, — а становишься всё хуже.

ПИСЬМА

А я писала письма целый год,
А оказалось, вовсе понапрасну:
Они дошли, но до чужих ворот,
К чужим дверям, немым и безучастным.

Холодный ветер их не пощадил,
Сорвал и бросил в лужу ледяную.
И синевой размазанных чернил
Накрыло строчку, самую больную.

Потом окутал землю серый сноп
Дорожной пыли, пахнущей, как плесень,
Она сжевала, выплюнула слог, —
А был он чист и свеж, как поднебесье.

Обрывки фраз на лестницах пустых
Совсем чужие люди подобрали,
С кривой усмешкой скомкали листы
И душу мне как будто обокрали.

...А я писала письма целый год
И всё ждала безропотно и свято,
Ждала, что рок мой жалкий снизойдёт
И голос мой дойдёт до адресата.

* * * *

Тонкорогой луны сияние
На морозе снежинками колется.
Мне нельзя загадать желание:
Ведь оно всё равно не исполнится.
Не исполнится, не воротится,
У порога избы не поклонится,
Хоть беги за ним во Вселенную,
Хоть умри травой опалённою.

Мне нельзя загадать желание,
Понапрасну себя не обманывать:
До небес велико расстояние,
А земному не быть и не радовать.
И напрасны тревоги осенние,
И фальшивые все утешения,
Ожиданье весны безнадёжное,
Потому что ушло всё возможное.

Были сильные крылья — поломаны.
Было доброе сердце — подорвано.
Была радость с печалями поровну —
И они тоже в клочья разорваны.

ДОЛЯ

Пусть бы выпала мне
          необычная доля:
Превратиться в деревья,
          цветы и траву.
Чтобы радовать всех,
          кто мне дорог до боли,
Всех, кого на земле
          безответно люблю.
Чтобы, в путь отправляясь
          апрельскою ранью
И домой возвращаясь
          седым декабрём,
Все, кого я люблю,
          согревались дыханьем
От деревьев, растущих
          под самым окном.
Чтоб трава моя пахла рассветом
          и лугом,
Ароматом зелёных
          июньских полей,
Чтоб, устав от дорог
          и от долгой разлуки,
Все, кого я люблю,
          отдохнули на ней.
Чтобы были цветы мои
          не бездыханны,
Осторожно шепну,
          подскажу им, велю,
Чтоб закрыли собой
          незажившие раны
Всем, кого на земле
          безответно люблю.
Пусть же выпадет мне
          необычная доля:
Превратиться в деревья,
          цветы и траву,
Чтобы радовать всех,
          кто мне дорог до боли,
всех, кого на земле
          безответно люблю.

УХОДЯЩАЯ ОСЕНЬ

Уходящая осень,
Я твой лист пожелтевший,
Что дрожит одиноко
На дубу облетевшем.
И не может сорваться
В придорожную лужу,
И не хочет остаться
До декабрьской стужи.

Уходящая осень,
Я твоя паутина.
Бабье лето умчалось —
Только я всё не сгину.
На остывшее поле
Каждый день выползаю
И случайным прохожим
На глаза налипаю.

Уходящая осень,
Я сожжённая нива,
На которой родится
Лишь глухая крапива.
У земли отнимаю
Её сладкие соки,
А взамен возвращаю
Свои жалкие строки.

По следам твоим, осень,
Поспешает пороша.
Ты уходишь, но только
Не забудь меня тоже.
Уведи, ради Бога,
От постылой шарманки.
От людей, где до гроба
Доживать мне подранком.

НЕТ

Для меня на земле
     существует одно только слово,
Как ни рвись, ни крутись,
     постоянно несётся вослед,
И навстречу выходит,
     меня окликая сурово,
И на каждом шагу
     меня ждёт однозначное «НЕТ».

Выхожу на дорогу,
     уже ни на что не надеясь.
Стынут ноги, не зная,
     куда и зачем им идти.
Знаю я, что повсюду
     встречают меня, лиходея,
Миллионы дверей, где написано:
     «НЕ ПОДХОДИ!»

* * * *

О, Боже, для чего мне жизнь
     такая долгая дана,
Что не проехать, не пр
ойти      и не изжить её до дна.
Уж коль заведомо была
     дрянная доля суждена,
Зачем ей длиться до седин,
     зачем тянуться допоздна?
Я так устала от людей —
     они простят меня, небось:
Быть человеком среди них,
     пожалуй, мне не довелось.
Дорога ровною была,
     и даль просматривалась сквозь,
А жизнь поехала-пошла
     и вкривь, и вкось, и вкривь, и вкось...

О САМОУВАЖЕНИИ

О, самоуважение,
Костюм мой выцветающий,
С годами унижения
Всё более ветшающий.

От долгого смирения
До нитки остывающий
И от чужого мнения
Меня не охраняющий,

От тины равнодушия
Увы, не укрывающий,
И все грехи минувшие
Мои запоминающий.

Не молью изувеченный,
А словом продырявленный.
Заштопанный, залеченный
И кое-как подправленный,

И скрюченный от холода,
Засаленный, залатанный...
А как хотелось смолоду
Носиться незапятнанным!

О, самоуважение,
Костюм мой истлевающий,
В огне самосожжения
До нитки прогорающий.

Я НЕ НАРУШУ ВАШ ПОКОЙ

Я не нарушу Ваш покой,
О, милостивый государь,
За Вами бор стоит стеной
И страж по имени январь.

Вас охраняют от меня,
Не оставляя даже ниш,
Ледовый панцирь февраля,
Сугробы белые до крыш.

И вьюга серая со зла
Так распоясалась опять,
Что все дороги замела,
Чтоб я не смела Вас искать.

И не посмею, видит Бог,
И зря волнуется апрель,
Считая, что мне на порог
Пора спустить с обрыва сель.

В лесу весеннем, не таясь,
К Вам невозможно подойти:
Поляны ветрениц, кружась,
Оберегают Вас в пути.

Там дерева совсем не спят,
Смущая трепетом своим,
И дупла чёрные следят
За намерением моим.

А летом мне ещё больней,
И Ваше имя, словно струп,
Срывает жаркий суховей
С моих потрескавшихся губ.

И я его произношу
Одним дыханием, без слов,
Но Вас покоя не лишу,
Вы не услышите мой зов.

Одну-единственную, Ту,
Что Вами слёзно дорожит,
Я не обижу и уйду,
Пусть понапрасну не дрожит.

Я знаю: к осени в долу
Лесок берёзовый подрос,
А на октябрьском на балу
Нет ослепительней берёз.

И если Вас они пленят,
То этот час благословлю:
Я тоже их земной наряд
Давно без памяти люблю.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Давным-давно не видно Вас нигде,
Не год, не месяц, а всего лишь день.
Но белый свет уж беден на цвета,
И я живу, но жизнь не та, не та.

Просторен мир, но слишком уж велик
И холодно-бездушно-однолик.
Позавчера ещё была теплынь,
Цвела ромашка, а теперь — полынь.

Ещё вчера оранжевый закат
Снял вполнеба, рдел осенний сад.
А нынче — ветер, всюду скрип и стон,
И здесь, в саду, хозяйничает он.

Хранят молчанье дальние миры,
Хотя они надёжны и добры.
До самых звезд я посылаю взгляд,
Но без ответа он летит назад.

Вас нет на небе, нет и на земле.
Печать тревоги на моём челе.
Осенний мрак ложится на леса
И на мои потухшие глаза.

А рядом — люди, вот они спешат
И день-деньской кружат и мельтешат.
И сколько их! Но всё не те, не те.
Давным-давно не видно Вас нигде.

НЕКРАСИВАЯ

Мне больно жить среди людей:
Я к ним привязываюсь сердцем,
Но видя в них своих судей,
Невольно закрываю дверцы.

И удаляюсь в серый скит,
В свою монашескую келью,
Где не страдает, не болит
Душа, поющая свирелью.

Где мне уютно и тепло
При свете розовой лампады,
И где не существует зло,
А больше ничего не надо.

О, сколько судных глаз и уст
В миру безжалостно-бездонном!
И как секли меня без чувств
И аполлоны, и мадонны!

И как блистали все они
Своей божественною статью,
Во все торжественные дни
Нося изысканные платья!

И между ними я была
Всегда ущербно-безобразной.
Сия мирская кабала
Меня косила ежечасно.

Воспоминанья ворошу,
Но угасает свет лампады,
Из тёмной кельи выхожу —
В миру играют серенады.

И чей же это синий взгляд?
Зачем ловлю его сполохи?
Мне не положено наград,
А всё ищу земные крохи.

А всё пытаюсь погасить
Природы горькую ошибку
И на лице изобразить
Хотя бы жалкую улыбку.

ПРОЗЯБАЮ

Думать о Вас не хочу,
Видеть я Вас не желаю,
Только смиренно молчу —
И потому усыхаю.

Больше вослед не гляжу,
Ваши следы не читаю,
В Ваши края не хожу —
И потому увядаю.

Синие Ваши глаза
К озеру не примеряю,
Но так нежны небеса —
И потому замираю.

Лёгкие Ваши шаги —
Этого и не скрываю —
Я отличу от других —
И потому вспоминаю.

Старые письма живут
В хижине и, остывая,
Всё ещё пальцы мне жгут —
И потому не листаю.

В горнице Ваших речей
Я уже не обитаю,
Нет у меня и ключей —
И потому я дичаю.

В Ваших окошках огни,
Я их давно избегаю,
В грёзы приходят они —
И потому я страдаю.

Лица чужие вокруг,
К ним ничего не питаю,
Скучно пожатие рук —
И потому отвергаю.

Жертва от Вас не нужна,
Милостей не принимаю —
И потому я одна
Долгую жизнь коротаю.

КРАХ

Ну, вот и пришёл
Долгожданный покой,
Покой или крах
За последней чертой.
Глубокий обрыв
У меня за спиной,
А прямо — гора
До небес высотой.
И выхода нет,
И не надо спешить,
И рваться туда,
Где торопятся жить.
Не надо страдать,
Не надо любить,
И храмы воздушные
Зря возводить.
Теперь закрывай
Свой кровавый манеж,
Негодная жизнь
И убогий рубеж.
В груди у меня —
Превеликая брешь
И целое кладбище
Добрых надежд.
О, детство моё,
Горемычный исток,
Бросаю тебе
Запоздалый упрёк:
Куда ты неслось,
Ошалелый ездок,
Куда торопилось,
Не чувствуя ног?
Зачем ты поило,
Кормило меня
И грело, совсем
Не жалея огня?
Ужели затем,
Чтоб до судного дня,
Таясь, ожидала
Меня западня?
Зачем укрывало
Зелёным крылом,
От землетрясенья
Хранило мой дом?
Неужто затем,
Чтобы жизнь потом
Плевала в меня
И хлестала кнутом?
...Мудрейший Хайям
Знал немало невзгод
И прав был
На восемь столетий вперёд,
Когда написал
Для разинь и сирот:
"Без смысла приход
И без смысла уход".

* * * *

О, слепая моя душа,
Что ты мечешься день и ночь?
Что ты бьёшься об стенку зря
И покоя мне не даёшь?
Для чего ты стучишь крылом,
Ведь оно перебито прочь.
Чуешь, осень уж за окном,
И мне нечем тебе помочь.
Ради Бога, прошу, не рвись
Улетающим птицам вслед.
Нам с тобой не подняться ввысь:
Не дано, понимаешь, нет.
Не желаешь смириться, да?
Так ведь выхода нет, поверь:
Три стены холодного льда
И одна закрытая дверь.

О, слепая моя душа,
Потуши огонёк свечи,
Ты одна, может, и хороша,
Но со мною — черней ночи.
Вот какая беда, беда:
Почему ты досталась мне?
Не желаю тебе вреда,
Не сиди со мной в западне.
Я останусь, а ты — иди,
Попытайся, рискни, взлети,
Но надейся лишь на одно,
На единственное крыло.

И взлетела моя душа,
Однокрыла и горяча,
И пробила собою брешь,
Словно брошенный в небо меч.
Засверкали вовсю тогда
Три стены холодного льда,
И со скрипом открылась дверь.
Хочешь — верь, а хочешь — не верь.
Мне б шагнуть за порог, туда,
Где от солнца бежит беда,
Но куда же я без души?
Потеряюсь в степной глуши,
Не увижу цветов во ржи,
Не замечу истоки лжи,
Не сумею прочесть следы,
Не найду для себя воды,
Выпью слёзы свои до дна,
Не дойду до людей одна.
Да и к людям зачем спешить?
Без души я приду к ним жить...
Не могу!
...Надо мной блестит
И сияет ледовый скит.

НЕ НАДО ПРИВЫКАТЬ...

Не надо привыкать,
Не надо прикипать
Ни сердцем, ни душой
Ни к кому из людей.
Они уйдут опять
Фортуну догонять,
А мне по ним страдать,
Словно я — лиходей.

Зачем мне эта боль?
Далась мне эта грусть!
Ушли они — и всё,
Уехали — и пусть.
Что дорого мне здесь,
На этой стороне,
Что трепетно люблю,
Осталося при мне:

И поле за окном,
И травы под рукой,
И Волга за углом,
И роща над рекой.
Я выйду за порог
И песню запою,
И вырву из души
Напраслину свою.

Однажды на заре
Я вышла за порог.
Навстречу мие шагнул
Проснувшийся лесок.
И сразу всё во мне
На миг оборвалось,
И мысль, как стрела.
Пронзила меня сквозь:

Вон тот могучий дуб
Напомнил мне опять
Учителя, того,
Что лучше не сыскать.
Обыкновенный клён —
И статен, и пригож —
На брата моего
Он чуточку похож.
А этот карагач
У леса на краю —
На первую любовь
Суровую мою.

И все, кого пришлось
Мне в жизни потерять,
Вдруг встали предо мной,
Чтоб мучить и карать.
Они ушли свою
Фортуну догонять,
А мне по ним болеть,
А мне по ним страдать.

«НЕСИ СВОЙ КРЕСТ...»

Я устаю. Смертельно устаю.
А как пройти мне жизни полосу?
На силе воли только и стою
И силой воли тяжкий крест несу.

Я принимаю сей законный крест,
Не отвергая, вовсе не ропща.
Никто не слышал, кажется, окрест,
Как я стонал и полз, едва дыша.

И не ищу спасительный бальзам,
В награду не желаю ничего.
И этот крест я тоже выбрал сам,
И он мне люб, и кто я без него?

Не рассчитав своих немалых сил,
Я их потратил рано и сполна.
Но отчего же новых не скопил,
А исчерпал последние до дна?

И, обессилев, вовсе занемог, —
Всё оттого, что в гору так спешил.
Нести свой крест вполсилы я не мог
И горевать вполсердца, вполдуши.

А что другие — те, кто созидал,
Растил пшеницу, строил корабли,
Кто брал вершины, а не наблюдал, —
Не тратя сил, неужто бы смогли?!

И почему-то лица их чисты,
Не видно поз согбенных и кривых.
Как будто легче были их кресты
Иль не бывало вовсе таковых.

Но нет, другим не легче моего.
Я грешен сам — о, Господи, прости!
И устаю, как видно, оттого,
Что я свой крест не жажду донести...

Продолжение: СВОЯ СТЕЗЯ