Случилось это давно, во дни моей жалкой студенческой молодости. Почему «жалкой»? Да потому, что не каждому его молодость – пора цветения. Та потерянность в стремнине жизни, та нескончаемая депрессия от невозможности вписаться в мир земной, что угнетала меня в юные годы, никак не сравнима с сегодняшним моим светлопраздничным и созерцательно-философским мироощущением. Да я свои седины ни за что не променяю на молодость свою горемычную! Об этом писал еще В.В.Вересаев.

Училась я в чужом и чуждом во всех отношениях городе, годами казнилась на частных квартирах, беззащитно-забитая, скомканная душой и телом, полуголодная из-за вечно занятой коммунальной плиты в окружении грузных и грозных соседок, в напряжении и страхе перед хозяйкой, которая – вот она, в полутора метрах от моего ребристого дивана, и я денно и нощно у неё на виду: ни ширмы, ни занавески, ни стены между нами. Прозябание с разодранной кожей. Говорят, обитатели зоопарков живут тем дольше, чем более просторны их вольеры, и самое главное для них – наличие укрытия, чтобы было куда спрятаться от вездесущих чужих очей.

Я была довольно начитанна. Но могла ли питать мою душу литература соцреализма, которая блистала отвагой и мужеством с пафосом воинственного преодоления любых препятствий на столбовой дороге прогрессивного человечества? «Прогрессивное человечество» меня пугало. Я ужасалась своей никчемности и безликости, болтаясь между небом и землёй, не находя себе никакой опоры. Еще и молитва к Богу в те времена служила предметом осмеяния. Как было подступиться к миру?

И вот непонятно откуда попало мне в руки стихотворение неизвестного автора, переписанное чужой рукой. Кто-то подсказал, что это некрасовские строки, но в доступной мне литературе ничего подобного не было. Запомнилось следующее.

Я за то глубоко презираю себя,
Что живу, день за днём бесполезно губя,
Что я силы своей не пытав ни на чём.
Осудил сам себя беспощадным судом.
И лениво твердя: «Я ничтожен, я слаб»,
Добровольно всю жизнь пресмыкался, как раб.
Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил всю жизнь, никого не любя,
Что любить я хочу и люблю я весь мир,
А брожу дикарём, бесприютен и сир... .

Душевное моё состояние походило на прорвавшуюся плотину в весеннее половодье, когда мутные воды застойного водоёма изливаются широким потоком, ничем уже не ограждаемые. К-а-а-к? Разве есть такая поэзия? Разве она ТОЖЕ имеет право на существование в этом краснознамённом героическом мире? Господи, ужели Ты помнишь о нас, отверженных и ничтожных, убогих и раздавленных жизнью?

Вот тогда излились мои первые слезы после долгих лет cухого горя. «Сухого» потому, что нельзя было плакать: везде люди – на учёбе, на работе, в автобусе, в бане; везде и всюду приходилось подавлять своё естество, не похожее на других.

С этим стихом бродила я по городу, опьянённая безграничным созвучием, и сами собой, почти без усилия, начали тогда слагаться мои собственные стихи-горемыки как эквиваленты слез, исповедей, совершая в душе очистительную, оздоровительную работу, позволяя жить среди людей, ОСТАВАЯСЬ СОБОЙ, не пугаясь их, не отгораживаясь, а ИЗУЧАЯ дивное разнообразие человеческих характеров и даже любуясь ими, как июльским разнотравьем!

Лет через десять на учёбе в Москве из уст Марка Евгеньеньевича Бурно я услышала название давнего оздоровительного чуда, произошедшего со мной. То была терапия творческим самовыражением.