Прогулка

Я начинал свою психотерапевтическую деятельность, если можно так выразиться, среди дефензивных людей, и слова Семёна Исидоровича Консторума о том, что психотерапия в некоторых случаях не бальзамическая повязка, но подобна хирургическому скальпелю (или операции), вызывали здесь по меньшей мере настороженность. В самом деле, «скальпели» наделали уже порядочно неприятностей, всем хотелось «бальзамической повязки».

Мне в то время такой «повязкой» служил до некоторой степени один только парк. Я и сейчас там бываю, был даже сегодня, и вот почему хочу об этом рассказать.

Декабрь уж давно наступил, а на дворе теплынь. Пасмурно так, что писать при дневном свете можно лишь на подоконнике, что я как раз и делаю. За окном дождь, мокрые деревья, мокрые дома, лужи на асфальте, остатки снега на земле. Унылая картина, что ни говори! Да, лето было жаркое и сухое, осенью дождей было мало, поэтому хорошо, что теперь земля набирается влаги, заполняются водой всякие ямки, рытвинки и трещинки. Это хорошо, от этого лучше, спокойней на душе. Но на улице картина всё же унылая.

Совсем не то в парке. Это замечаешь сразу, как только поезд метро выходит из тоннеля. Сначала видишь мокрые деревья под дождём, такие же деревья, что и на улице, но там картина унылая, а здесь — я долго не мог подобрать подходящего слова — естественная, что ли, здесь это в порядке вешей. Меняются времена года, меняется погода, как это было и во времена царя Алексея Михайловича, чей дворец окружён прудами, питаемыми речкой Серебрянкой, над которой как раз проходит поезд, так это и теперь.

За деревьями не столько видишь, сколько угадываешь, а потом и видишь недолго лесной простор под серым небом. Пришвин говорит где-то, что вот увидел большую воду, и душа стала большой. Нечто подобное испытываешь и здесь, но только поезд слишком быстро проходит мимо. Затем он входит в берёзовый лес и останавливается. Здесь я и выхожу.

Негустой берёзовый лес хорош во всякое время дня и при любой погоде. Не пройдёшь и десяти шагов, как глаз отыскивает любезную сердцу отдалённость, смягчающую душу картину. Воздух здесь кажется необычайно нежным. Тропинка от тепла и дождя размякла и очень удобна для ходьбы, снег весь усыпан прелестным лесным мусором. И всё время слышен в тишине убаюкивающий шорох дождя на снегу...

Но вот и опушка. На открытом месте видишь засохшую траву вроде полыни и пырея, а справа кусты ивняка и чёрной ольхи. На веточках висят прозрачные дождевые капли, так что кажется издали, что ива зацветает...

Перехожу по мостику мутную в это время Серебрянку и с пригорка смотрю на отдалённости, на лес в дымке. И понимаешь сердцем в эти минуты, почему Чайковский говорил, что «восторги от созерцания природы выше, чем от искусства». Вспоминаются также удивительные слова Ушинского о влиянии прекрасного ландшафта на развитие молодой души...

Издали пытаюсь разглядеть, сбросили ли громадные лиственницы последние свои жёлтые иголки. А в это время вижу, как внизу промелькнула фигурка лыжника, потом другая и третья. Я-то стою на голом мокром асфальте, а там, видно, хорошая лыжня... И вспоминается один год из давнего прошлого...

В тот год, помнится, я значительно подтянулся физически. Сдал норму второго или даже первого разряда по лыжам, освоился с перекладиной. Когда-то я и раза не мог подтянуться, при сдаче норм ГТО мне помогали, легонько поддерживая за ноги. А теперь я мог без особого труда и десять раз подтянуться, и легко перелезть через любой забор, если только я мог допрыгнуть или дотянуться до его верха. Но всё это никак не влияло на душевное состояние (а оно было весьма неважным), весь этот спорт ничего не давал.

Я смотрел на разноцветные шапочки лыжников и жалел о том потерянном времени и о том, что без бинокля не могу разглядеть, остались ли ещё иголки на ветках лиственниц, а подойти ближе уже было некогда — слишком много скопилось всяких мелких дел. Но, уходя, я чувствовал, что буду жалеть, что не подошёл к лиственницам, так уже бывало. Толстой правильно говорит, что человек, у которого слишком много обязаностей (или слишком мало сил, — добавлю я), пренебрегает обязанностями к своей душе, а это главное. Действительно, когда всё время занят другим и другими, оставляя творчество, то видишь, как исподволь теряешь себя, слабеешь и всё хуже выполняешь любую работу. Так что, пожалуй, я зря не подошёл к лиственницам.

Возвращался я к метро быстрым шагом, спешил, но всё-таки не мог не заметить, как чудесно изменяется шум дождя на протяжении всего недолгого пути. На проталине он шуршит по-осеннему в опавших мокрых листьях, у моста волшебно сливается с тихим журчанием речки возле случайного препятствия в виде зацепившейся за берег ветки, в траве мягко шелестит, шуршит в лесу на снегу, а у станции метро постукивает по железным карнизам. И эти изменения заметно смягчали напряжение спешки...

Таким образом, получается, что на природе нет гнетущего ощущения от дождливого декабря, на природе вообще всегда лучше, чем на улице. Я уже говорил об этом и буду говорить ешё, потому что это не очевидно и потому, что я сам склонен это забывать. И, разумеется, всё это имеет настоящий смысл в рамках Терапии творческим самовыражением и, следовательно, в русле Активирующей психотерапии С. И. Консторума, которого с благодарностью помним. Ибо без творческой активности получается то, что называется общеукрепляющим действием пребывания на природе, а нам этого совершенно недостаточно, чтобы, к примеру, потеснить депрессию, смягчить или даже вовсе снять деперсонализацию...

Конечно, мне хотелось коснуться и других тем, привести пример того, как важно, помогая другому человеку, действовать в соответствии с его характером (а не своим), особенно, если это женщина... Мне хотелось рассказать и о том, как, помогая другому, получаешь иногда нежданную помишь от природы сам, получаешь иногда гораздо больше, чем даёшь. Но я робею перед такими темами и всё откладываю их на будущее, а сам опять поворачиваюсь к любезному мне деревцу ольхи, покрытой серёжками, или иду по лесной тропинке, усыпанной берёзовыми семенами-«самолётиками»...