Различные приемы самопомощи творческим самовыражением, естественно и глубинно переплетающиеся между собой, — не просто отвлечение от тягостных расстройств настроения, а целебная духовная увлеченность своими, близкими душе, общественно-полезными делами, просветляющими возвращением из аморфной напряженности к себе самому.

Творчески самовыражаясь в любом деле во имя добра, человек испытывает чувство общественной полезности и проникается светлым мироощущением, целебным в самом высоком смысле. Светлое мироощущение есть, по сути дела, духовность.

Духовность, духовное понимается здесь широко — не только религиозно, шире. Ведь духовность несут в себе и такие нерелигиозные люди, как Дарвин, Чехов, Павлов, Платонов и еще многие другие знаменитые и неизвестные труженики прошлых времен и нашей теперешней жизни. Важно попытаться рассмотреть-осмыслить сейчас светлое мироощущение, духовность — именно в простом человеке, которого (при всем его духовном бессмертии) не станут изучать историки, искусствоведы, литературоведы, другие ученые.

Что есть духовность в самом широком смысле? Способность к нравственному, диалектически доброму познанию мира, отношению к миру с размышлениями-переживаниями о смысле своей жизни, о своем пути в Человечестве, о добре и зле, о своей ответственности перед близкими, вообще людьми. Духовность, если она есть в человеке, зреет-сгущается с годами, особенно к старости. Усиливается она и серьезными хроническими болезнями. Высокая духовность всегда печально-светла и лишена страха смерти.

Может быть, яснее расскажет-покажет это мой психотерапевтический очерк прежних лет «Духовность» (1978).

Духовность

Почти каждую осень приезжаем с женой к ее родителям в южнорусский городишко. Зинаида Аркадьевна, учительница жены в младших классах, приходит к нам обычно один раз за весь месяц нашей жизни в городишке. Пьем чай с печеньями, едим арбуз, а потом провожаем старушку домой, на другую улицу, за полкилометра от нашей.

Зинаиде Аркадьевне восемьдесят семь лет, уже лет десять она на пенсии. Она похожа на позднюю южно-русскую осень своим солнечно-сухим теплом. Засохшие желтые листья остались лишь на верхушках пирамидальных тополей, но голые стволы и ветки — сухие, теплые. В высохшей легкой траве нет уже соков, но нет рядом и луж, грязюки — как у нас на севере. Редкие волосы учительницы мне тоже видятся высохшими, даже пластмассовая гребенка в пучке волос кажется живее этих волос. А шерстяная ее зеленая кофта, старая, заштопанная, но опрятная, как будто бы понимает всем своим устало-добродушным видом, что она последняя кофта в жизни учительницы, новую хозяйка уже не купит.

Зинаида Аркадьевна — из тех, внешне грузных, сангвинических женщин, которые очень легки, бесшумны в движениях, до глубокой старости сохраняют ясную голову и мягкий юмор. Мы с женой осторожно ведем ее, легкую, под руки, мимо белых домов с синими ставнями, по крупным ровным булыжникам старинной улицы, уютно посыпанным подсолнуховой шелухой. Руки учительницы еще мягкие, с круглыми вдавленными ногтями, но, кажется, уже тоже подсыхают снаружи, ноги все в венозных узлах и наверняка болят, но дух легок и крепок, как пряные запахи осеннего привяленного винограда и яблок.

— Не беру с собой нитроглицерин, — говорит Зинаида Аркадьевна своей добродушно-ворчливой скороговоркой. — Чтоб не привыкать.

Идем по бывшему кварталу учителей. Здесь местным школьным учителям полвека назад дали дома, но с тех пор многие из этих учителей умерли, а оставшиеся в живых стары и больны, никто из них уже в школе не работает.

Висит, дрябло-пряно чернеет над деревянным забором, среди редких виноградных листьев, последняя кисточка «изабеллы», теплая от солнца.

Часто останавливаемся, чтоб Зинаида Аркадьевна передохнула. Она живет одна. Летом приезжает внучка с правнуками. Правнуки уже в Краснодаре в школе учатся.

— Вот мне теперь уже и некуда ходить, — вздыхает учительница. — К Яновской все ходила, бывшей нашей школьной директрисе... Яновская умерла.

Почти все люди, что встречаются нам, здороваются с Зинаидой Аркадьевной. А те, кто обгоняют нас, оборачиваются и тоже здороваются. Это все ее бывшие ученики.
— Я тут шестьдесят лет отучительствовала, — говорит Зинаида Аркадьевна.

Лет пятнадцать назад были мы в школе на выставке всяких предметов, сделанных ребятами: игрушечные автомобили из дерева и металла, планеры, яблоки из воска, чучела птиц и т. п. Тут же, среди родителей и учителей, вертелись ребята, сделавшие все это. Про нескольких ребят Зинаида Аркадьевна сказала тогда: «Шалопай жуткий, учится из рук вон плохо, но руки золотые».

Смотрю на руки самой Зинаиды Аркадьевны — с коричневыми пятнами старости, подсохшие снаружи, кожа, как пергаментная, тонко морщинится. В этих, еще мягких, руках светится духовная сила завидной отработанности организма, когда, в сущности, все свое отдал в мир и тело сделалось легкое, как пух, но за все это добро накопилась за всю жизнь духовность, мудрая трезвая ясность оптимистической печали, которая уже, мне думается, не может высохнуть, пропасть, а только переходит при общении в других людей и, вот, в меня тоже.

Мне интересно было, чувствует ли она сама свою духовность, но не знал, как об этом спросить. Вспоминал навязчиво, как, в студенчестве, профессор-терапевт говорил в лекции, что гипертоник идет к смерти по одной из трех дорожек — мозговой, сердечной или почечной. Врачебностью своей понимал, что Зинаида Аркадьевна идет, видимо, по сердечной дорожке, но в то же время отчетливо чувствовал, что главное ее, существо ее, никакого отношения к этой патологической анатомии не имеет. Существо ее, то есть духовность, выше физической смерти, она вечна, поскольку светится или хоть чуть теплится в тысячах учеников, а значит, как-то отдается и в их детях, внуках. Ведь научить человека читать, писать, делать всякие предметы, рассматривать внимательно природу и людей — это значит научить делать что-то свое, человеческое, независимо от того, в какую он пойдет профессию.

Встретили старого учителя. Он сидел на скамейке возле своего дома, читал книгу о лекарственных травах, рядом лежала «Медицинская газета», которую выписывал. Учитель сразу же стал рассказывать, что был вчера у врача, сделали электрокардиограмму, инфаркта, слава Богу, нет, но вот давление все-таки высоковато. Он спросил Зинаиду Аркадьевну, не знает ли она какого-нибудь нового лекарства от давления.
— Нет, не знаю, — с сожалением ответила она, но в то же время я почувствовал, что ее не интересует этот мир больного тела и мнительно-ипохондрических переживаний, она выше его в своей духовности.

Духовность, в сущности, есть печально-светлая мудрость, видящая главное сквозь мелочные тревоги.

Вспомнился к сему знаменитый жизнерадостный артист оперетты. Он умер глубоким, но бодрым стариком, на сцене, как и хотел. Однажды его возмутили упрашивания врачей измерить и у него тоже кровяное давление. «Я не желаю знать свое давление!» — сказал он раздраженно и принялся хохотать и подпрыгивать, разучивая новую роль.

Это, однако, по-моему, не истинная духовность, а опьяняющая влюбленность в чувственные краски жизни, быть может, добрая душевная сердечность, но не духовность. Истинная духовность внешне спокойна, проникнута не всегда отчетливо-осознанным, но всегда глубинно-интуитивным пониманием бесконечных диалектических связей всего и вся в мире. Пониманием себя самого как крошки, песчинки самодвижущейся Природы, но песчинки необходимой и в известном смысле вечной. Потому человека с высокой истинной духовностью, невозможной в легкой молодости, не может сильно испугать его повышенное давление и т. п.

Природа никогда не исчезнет, она только принимает разные формы существования. Истинно духовный человек относится к своей будущей, даже возможно скорой, смерти достаточно спокойно — как к падению осеннего листа с дерева Природы.

— Ну как, Зинаида Аркадьевна, думаешь, поживу еще? — спросил старик с книгой о лекарственных травах.
— Поживешь, конечно, — успокоила его она.

Потом, когда отошли подальше, сказала:
— Бедняга, такой мнительный, все только медицинское читает да осматривает себя и к врачам ходит. Химию преподавал.

Я не выдержал, спросил:
— Зинаида Аркадьевна, а вот вы чем сейчас живете?
— Воспоминаниями живу. Все вспоминаю, как кого писать, читать учила, у кого какой был характер. Читаю тоже. По хозяйству немного вожусь. Вот сверстников хожу сюда утешаю, подбадриваю. Приходят изредка нынешние учителя посоветоваться или мои ученики... Летом — правнуки. Еще телевизор. Весело живу. Но, конечно, пора мне уже, пора помирать. Отработалась. Шестьдесят лет отучительствовала.

Ей не нужна слава. Она, Зинаида Аркадьевна, живет в людях, которых учила, и невольно — в их детях, внуках, поскольку ее учительский труд сказался и скажется в том родительском воспитании, которое получили и еще получат дети. Она сознает, что останется в людях после своей смерти, и не страшно умирать, светло на душе. Понимая, что, конечно, «для каждого свое», подбадривает неловких своих сверстников.

Духовность — это умная доброта, одновременная многогранность понимания вещей без эмоционально-субъективной суженности взгляда. Духовность обычно печальна всепониманием, но и светла, поскольку выходит из убежденности в том, что, при всей случайности появления на свет, ты необходим миру во все времена, прошлые и будущие. Как нельзя представить себе развитие природы и человека в будущем без дел Аристотеля и Толстого, так нельзя представить себе, если вдуматься как следует во все сцепления, связи, мир будущего без одного-единственного дела давно умершей в толстовские времена школьной учительницы или крестьянки.

Подходим к дому Зинаиды Аркадьевны. Деревянные ставни покрашены голубой краской. Это она сама красила. И сама еще помидоры во дворе сажала.

У калитки водопроводная колонка, к которой учительница ходит с детским ведерком, чтоб легче нести воду.

Как глубинно все же единство осени природной и человеческой! Сколько общего в мягком увядании, в коричневых листьях — и коричневых пятнах старости на коже, в почти мертвой высушенности трав — и человеческих волос, в духовной умудренности вечера, осени, старости... Вот она — истинная цельность Природы, с диалектическими кругами, спиралями. Вода из этой колонки, если только задуматься, как подробно и крепко связывает между собой все — в человеке и в помидорном кусте, человека и помидор — с их бесконечным природным будущим и прошлым.

Когда возвращались в поезде в Москву, с нами в купе ехали две милые, живые дамы, правда, накрашенные так толсто, что за почти двое суток в поезде ни разу не умылись, а только подкрашивались. И вот одна из них во время завтрака с соленым красным помидором, капавшим на кусок черного хлеба, спросила нас:

— Вот объясните нам, пожалуйста! Вы — врачи, умные люди... Почему это так? У нас в отделе есть жалкая, и по должности своей, женщина — кривоногая, лысая, извиняюсь, а друг у нее, видите ли, часто за границей бывает, шмотки ей потрясающие оттуда присылает. Недавно вот голубую дубленку привез. Почему так?
— Может быть, в ней духовность есть, — пошутила жена.
— Что? — спросила другая дама.
— Духовность, — повторил я.
— А-а! Да, да, — закивала она понимающе головой. И подруга ее тоже. — Где б купить семьсот пятьдесят граммов этой духовности!

Недавно Зинаида Аркадьевна прислала нам поздравительную открытку к Новому году. Дрожащей слабой рукой написаны дрожащие слова, увядающие с каждой буквой. Еле разобрали, только с догадкой. Но адрес был написан другой, крепкой рукой, чтоб открытка не заблудилась.