Прочла о судьбе Маргариты («В ловушке своего тела» от 23 февраля с. г.) и не могла не откликнуться. Ты счастливый человек, Маргарита, просто не понимаешь этого. Потому что существует пол, психика которого – твоя, значит, выход возможен. В этом смысле мне жить страшнее. Пола, в «психологическую шкуру» которого мне хотелось бы влезть и в ней жить, нет на земле. Оба – враждебные и чужие.

С детства не люблю взрослых. Никогда не мечтала вырасти. Пугалась: вдруг и мы станем такими же? Нудными, злыми, вечно врущими. Девчонок тоже никогда не уважала – они верноподданные взрослых, тысячелетиями нянчатся с куклами, послушно готовясь к будущему. Мальчишки другие – они выдумывают новые миры и живут в них. Они всегда казались мне высшими существами – именно за этот дар. Все мое детство прошло в мирах, выдуманных старшим братом. Как я тянулась за ним, и никак не могла дотянуться! Кукол не просто не любила – презирала за тупость. А наши плюшевые звери были добры, отважны и только прикидывались игрушками – на самом деле каждый жил наполненной и непохожей на других жизнью вольного лесного существа. Все детство дружила с мальчишками и только с мальчишками. Никогда не была сорвиголовой и сама мальчишкой стать не мечтала. В играх я была скорее принцессой всех стран и народов, неприкасаемой младшей сестрой. Чем-то вроде знамени. Что мне после этого было искать в девчачьем шушуканье, сплетнях и мелкой зависти? Но лет в 11 исчезло мое волшебное королевство, где я была первой среди равных. Мои мальчишки будто ослепли – они теперь видели во мне девчонку и в свои игры не допускали. На них наползла тень взрослости. Где больше нет и никогда не будет чистого «мы». Будут «он» и «она». Вечные соперники в жизненной игре. Изначально лишенные уважения друг к другу и оттого отчаянно мухлюющие. Два вечных лагеря, разъединенных любовью и спаянных враждой.

Я не хотела в это играть. Меня не устраивали правила. Если мир таков – тем хуже для него. У меня будет свой. Кое-чему у мальчишек я уже научилась. Лес и книги. Книги и лес. Они прорастали друг сквозь друга, поэтому лес был сказочным, а книги шумели вершинами. Своим лесом признавался только солнечный сосновый, своими книгами – только два отростка литературы – фантастика и классическая поэзия. Любимым занятием лет с тринадцати было разгуливать одной по лесу и читать вслух стихи понравившимся мне деревьям. По характеру каждого. «Тигр, о тигр светлогорящий» подходило для вековечного дуба. «Разве сердце не кажется вам солнечным органом» – осведомлялась я у чешуйчато-золотой сосны. Было это ужасно забавно, но и в чем-то всерьез. У каждого свой Диснейленд, и у каждого возраста – свой. Потом, в шестнадцать, забавлялась, глядя в глаза ужа – кто кого пересмотрит. Могла независимого зверя – кошку – заставить взглядом оглянуться. Когда еще подросла, оказалось, что своя мелодия есть у каждого дня. Свое лицо – стихотворная строка, схватывающая настроение. Интересно, что наяву мне писать стихов не хотелось, а во сне часто пела свои собственные песни, но последняя строчка исчезала с пробуждением, и было этого абсолютно не жалко. И абсолютно не оскорбляло, что существовал мир, где меня считали ненормальной, – мир девичьей «птицефермы», нашего чисто женского техникума. Там вершиной мировой литературы единогласно признавалась «Консуэло». Наивысшей мудростью – переписанное в альбом суждение «Женщина рождается для постели». В чем и практиковались. Именно в том возрасте мир, обещанный мне книгами, начал сбываться. В походах по горам и берегам невиданных рек. В звуках акации-тамбурина, чьи зерна стучат на ветру в огромные серповидные стручки. В чистоте маленького камчатского водопада, который можно увидеть только рано утром, пробравшись – на звук – через заросли травы выше твоего роста, отчаянно мокрой. В плитках черной слюды – если смотреть через нее на солнце, оно становится таинственным, как луна в полнолунье.

Единственное, что отравляло мне жизнь, – окружающие видели во мне женщину, мужчины оглядывались на улице, и их сальных взглядов было не смыть никаким дезодорирующим мылом. Никогда не понимала прелести ощущать себя желанным куском колбасы. Дичью, которую вечно гонят. Дичью, которая вечно хочет поймать охотника и наносит боевую раскраску и натягивает камуфляж. Обычные взрослые игры, в которые я играть не хотела.

Но взрослый мир ловил меня – и поймал. Я встретила мальчишку тридцати шести лет. Это невозможно – но это случилось. Он жил по кодексу мальчишеской дружбы – самой чистой из всех возможных, где нет страшнее подлости, чем предать своего. Это чудо, когда принимают тебя всю, со всеми зарослями твоей души, принимают в замечательное дело, как в детстве принимали в свою игру. Это ощущение абсолютной защищенности, и не нужно точить когтей и шипов – если будет нужно, прикроют тебя и спасут. Это чистая гордость – у тебя есть сокровище, друг-волшебник, воплощение всех сказок о мужском благородстве. И он выделяет тебя из всех и иногда зовет Королевой – за одаренность в деле, которому вы служите вместе. Он оказался удивительным учителем. Он сумел убедить меня, что несовершенства людей, так меня отпугивающие, не так уж важны. Что в каждом есть золотое зернышко женственности ли, мужественности ли, которое надо только разглядеть. Я поверила – и словно оттаяла. Мир взрослых перестал пугать меня. Они стали похожи на плюшевых зверей моего детства – в каждом, невидимое для многих, жило неповторимое существо. С тех пор я бродила по миру людей, как по собственному лесу, где абсолютно нечего бояться, где вереск цветет, сосны осыпают золото пыльцы, где тысячи живых существ – каждое похоже только на себя – и ни одного врага. И не надо никого бояться, не надо прятать свой внутренний мир – никто не сломает и не растопчет.

Потом мы расстались – такое было горе! Потом встретились – такое было счастье! Он так странно-страшно изменился. Я повторяла ему его собственные слова, но он не принимал их. Он считал теперь, что мир мерзок и грязен, что женщины в нем – предательницы, а мужчины – завистники. Я слушала – словно черный яд отсасывала, – и ему становилось легче. Он был человек в беде, он, столько раз спасавший меня. Как же было страшно слышать от него, каким он видит мир сейчас. Однажды снился сон. Мы идем вдвоем по какому-то бурому болоту, вдоль канавы с гнилой водой, и выходим на окраину города из облупленных бетонных домов. На замусоренной автобусной остановке на разломанной скамейке лежит труп с перерезанным горлом. Жуткое ощущение этого сна длилось, длилось наяву. С каждой встречи я возвращалась как отравленная. Не понимала, что происходит. А отдышавшись, снова звонила ему, и снова встречались, и снова будто во сне брели по болоту. Я кое-что понимала в практической психологии, кое-что предпринимала, и кое-что помогало. Именно тогда мне припомнилась притча о мертвой и живой воде, игравших разную роль – одна сращивала раны, другая оживляла. Наверное, чувствовала уже тогда свою роль. Так весна прошла, лето, осень, а в начале зимы он женился. Сидел у меня и рассказывал о будущей семейной жизни деловито, как шкап покупал. Господи, да хоть бы там любовь была безоглядная, красота писаная, море обаяния. Да хоть что-нибудь повыше бытовухи!

Как мне кричать хотелось: «А что же будет со мной?» Но ведь он был мне другом, доверился, посоветоваться пришел. Мне все казалось, что это какой-то дикий розыгрыш: да скорее Земля хлопнется на Солнце, чем мужчина придет к любящей его женщине повествовать о свадьбе с другой. Кто же он тогда? Именно тогда у меня начались галлюцинации. Показалось, что вижу цвет его души: все черным-черно, только на донышке свет, но он не дает ему пробиться. Все казалось: вот сейчас возьму и умру, но ничего подобного – выжила. Занялась делом.

В то время я «специализировалась» на приношении счастья. За словами «счастливая рука» стоит какой-то неизученный психологический механизм. Именно эту особенность подметил Грин – его Бит-Бой, приносящий счастье, был неизлечимо болен. Именно в этот жуткий одинокий год я просто раздаривала счастье налево и направо. Стоило мне принять участие в чьем-нибудь деле – и человек выбирался из тупика, и ему начинало удивительно везти. Год и 23 дня я изображала живую птицу счастья. А на двадцать четвертый сошла с ума. Друзей как громом поразило, хотя именно это было нормальным – организм не дойная корова, вечно жить в таких жутких «ножницах» внутреннего и внешнего бытия невозможно. Меня смотрели профессора, со мной носились психологи, тестировали, изучали.

У каждого – свой бред и своя мания величия. В бреду я стала наконец своим женским идеалом – Фрези Грант, бегущей по волнам и спасающей от жизненных кораблекрушений все человечество разом. Принято думать, что бред – это нечто туманное. Чушь. Он ярче реальности и запоминается лучше. Это ощущение предельного счастья, вершины, после которой незачем жить. Какое тут к черту милосердие – снова вталкивать человека в реальность, да еще в реальность сумасшедшего дома. Что вы делаете, создатели отрезвляющих лекарств! Вы не спасаете – вы плодите калек. Задумывались ли вы, зачем природе понадобилось сумасшествие? В ней ведь все закономерно, это не тетрадь двоечника, где надо исправлять ошибки. Может, сумасшедшим дано больше нормальных, но на другом языке. А вдруг это просто иная форма бытия?

По мнению моего лечащего врача, причина срыва была в том, что я упрямая максималистка и фантазерка и мне нужно повернуться на 180 градусов и жить нормальной жизнью – как все. И я попробовала. Начала с того, что запретила любимому приходить ко мне в больницу, но до конца акцию нормальности довести не смогла, не сумела выговорить «Это ты столкнул меня в болезнь». Он так и остался в благородной роли непонятого – хотел совершить добрый поступок, а его грубо оттолкнули, заявив: «Я очень устаю, у меня бывает по шесть человек за день». Выйдя из больницы, я продолжала свою нормализаторскую деятельность. В тот вечер, когда собирался клуб мечтателей, где меня ждали, стала ходить на лечебную гимнастику – и растеряла друзей. Присмотрелась по-взрослому к человеку, влюбленному в меня, и поняла, что нужна ему прежде всего как отмычка к славе, к которой он так хочет, но сам не может пробиться. И между нами выросла стена. «Люди, желающие странного», стали казаться странными и мне, и я перестала им помогать. Нормальный мир оказался туп и сер. Мне так и не удалось заразиться нормальными интересами. Наслаждаться завистью других. Черпать смысл жизни в строительстве дачи. Рожать детей от первого встречного – лишь бы их иметь. Моя беда в том, что мне неинтересна взрослая жизнь. Это не зависит от моего желания. Где-то внутри раскромсанного внутреннего мира обнажается его скелетик, и скелет этот – детский. От этого невозможно вылечить, как этого не понимают мои мудрые врачи? Когда я пытаюсь «жить как все», этот детский скелетик долго не выдерживает, но ломаться не хочет и снова забрасывает меня в страну детства. И снова в бреду я слышу слова о своем высоком предназначении, беседую на равных с Космическим Разумом и любима чьей-то бессмертной душой, которая бьется в одиночестве уже вторую тысячу лет. Не помню, у кого из латиноамериканских поэтов были стихи: «И под луною безумия вправду королевство досталося ей». Да, там я счастлива. По ту сторону сознания я не только нормальна – я Королева.

Каждому – свое. Когда любимый приходит к любящей его женщине за советом о свадьбе с другой, кто-то из них ненормальный. И если она и в этой ситуации считает превыше всего кодекс детской дружбы – «главное, чтобы другу было хорошо», – то ненормальна именно она. И сумасшедший дом – самое подходящее для нее место. Такова реальная жизнь. Я смирилась с этим.

Но редко-редко мне снится сон, и я просыпаюсь счастливой и спокойной. Мне снится, что я совершенно нормальна, просто живу в сумасшедшем мире и из-за своей нормальности в него не вписываюсь. Потому что совершенно нормально сойти с ума от неразделенной любви. Нормально любить единственный раз и последний. Абсолютная норма – лепить свой блистающий внутренний мир, а не вить семейное гнездышко, если детство прошло на диких развалинах семьи. Нормально стремиться к чистоте. Нормально из обыденности выкраивать чудо. Нормально ждать добра от каждого встречного. И все потому, что жить по нравственному кодексу детства – это нормально.

Но потом я просыпаюсь окончательно. И серый день без лица за окном. И любимый мой мертв. А на столе – вечный пузырек с таблетками. И я заглатываю их и выхожу в абсурдный мир, где еще один день придется притворяться нормальной.

Те из знакомых, кто не знает о моей болезни, считают меня на редкость здравомыслящей женщиной, только немного печальной. Но печаль, по их мнению, нормальна: «она же одинокая». И начинают сватать своих знакомых – с той же деловитостью, с какой шкап покупают.

А врачи говорят: «Это у вас эндогенная депрессия, нарушение биохимического состава головного мозга. Пейте таблетки, пейте».

Все вытоптано в душе и растащено. Мой покойный блистающий мир, не хватит слез, чтобы оплакать тебя! Ты сбылся, ты существовал, я вылепила тебя и в тебе жила. Тебя пристрелили предательски. И только теперь я могу хоть на весь свет кричать: «Любимый, что ты сделал со мной?» Ничье существование от этого не усложнится. Он умер, так ничего и не зная о своей вине. Ушел счастливым и спокойным. Он был мне другом. Я не могла иначе.

С. Т., г. Рига.
Записала Рената ЛАРИЧЕВА.

И не только записала. Напомнить хочу: И. Павлов писал о представителях слабого типа нервной системы: они способны нормально жить и работать, но только в тепличных условиях. Такова их особенность. И это нормально. А здесь врачи посоветовали выйти на мороз – чтобы вылечиться, стать как все. Но не единственная же в мире школа рижских психиатров! Вдруг есть еще шанс восстановить «внутреннюю теплицу», оживить духовный мир, согреть, помочь оттаять? Вдруг существуют другие средства лечить душевные раны, чем авоськи непомогающих таблеток? Вдруг это не конец? Отзовитесь, профессионалы!