Как-то прошлой весной поехал я на дачу. Вышел утром из душной электрички, увидел весенний лес, услышал пение птиц, вдохнул полной грудью свежий воздух, но всё это не произвело на меня ровно никакого впечатления. И в таком безразличии ко всему на свете шёл я минут десять, как вдруг послышался приглушённый шум поезда вдали. Я слушал этот знакомый звук и вспоминал почему-то самых моих близких умерших людей. Прежде всего вспомнилась мать, которая очень любила нашу природу, особенно зимнюю, стремилась поехать на дачу в любую погоду; вспомнил затем тётку Клавдию Васильевну, которая, напротив, к природе была равнодушна, но подолгу жила с нами на даче... Эти воспоминания что-то неуловимо переменили в душе — жизнь стала теперь наполняться ощутимым смыслом: захотелось пойти в лес, захотелось и в саду поработать, и музыку послушать, и пофотографировать, и, главное, написать, как получилась эта светлая перемена, — словом, жить захотелось как следует. Я почувствовал себя почти счастливым.
Вот это вспомнилось, когда я читал небольшой рассказ Пришвина «Ключ к счастью», который заканчивается так: «Сегодня в хаосе цветов и звуков роскошного луга синей фацелии один солнечный лучик попал на венчик крохотной гвоздики, и она вспыхнула рубиновым огнём и привлекла моё родственное внимание ко всему миру цветов и звуков. Венчик крохотной гвоздики в этот раз и стал ключом моего счастья». А в моём эпизоде таким ключом был отдалённый звук поезда. Вообще всё в этом рассказе Пришвина чудесно относится к психотерапии в той её части, которая связана с творческим самовыражением. Разумеется, этот ключ в другой раз может и не открыть заветные ворота. В самом деле, поезда у нас ходят часто, но далеко не каждый раз возникает тот целебный эффект, о котором я рассказал.
«Но ты продолжай вертеть каким-нибудь ключом, в этом весь твой метод — вертеть, трудиться с верой, любовью, — и замок тогда непременно откроется сам», — говорит Пришвин. Он был творческим человеком и, следовательно, имел в виду творческую работу. И тут я вижу первую трудность, поскольку творчество нередко понимают ложно, по-газетному. Но что такое творчество на самом деле? Не берусь давать определения, а просто расскажу такой случай. Как-то, сидя в коридоре диспансера, я рассматривал запылившийся уже стенд фотографий, среди которых были и мои снимки. И тут только я впервые подумал, что вот прожил жизнь, а нет у меня ничего такого, что было бы для меня более свойственно, характерно, чем эти нехитрые снимки. Они просты, но повторить их всё же невозможно — это я знал по опыту. Они, вероятно, весьма далеки от технического и тем более художественного совершенства, но привлекают всё же внимание людей. А раз фотография, вообще работа имеет эти признаки, то есть характерна, оригинальна, интересна для других, то это, наверное, и есть творчество.
И хорошо, что Пришвин в своём рассказе не говорит, как и какими ключами надо вертеть, а то бы мы копировали его и теряли бы на этом время напрасно, поскольку приёмы и ключи должны быть свои. И тут я вижу другую трудность. У разных людей могут быть совсем разные, так сказать, области целебного творчества. Это, к примеру, хорошо видно по реакции творческой группы на чтение или слушание рассказов Пришвина. Одни оживают, находят себе в этом подкрепление, другие скучают (как это бывает со мной на классе рисования), третьи и вовсе засыпают, тихонько посвистывая носом. Действительно свою область найти далеко не всегда просто, но, главное, можно. И среди множества областей по меньшей мере одна кажется мне пригодной для всех без исключения — это творческое общение с живой природой, хоть и говорит иной, что цветочки и насекомые его не интересуют. Как-то больной сказал мне, что дважды побывал по моему совету в лесу, но лес не помог. Я отвечал, что надо побывать ещё и ещё и приноровиться как-то так, чтобы лес помогал, а потом написать, как это получилось, рассказать, разумеется, по-своему.
Да, мои опыты показывают, что целебное действие имеет в первую очередь личностная сторона работы, а не художественная, не практическая или техническая. Почему именно личностная? Не знаю, как не знал до конца Пришвин, при каких условиях открываются ворота в желанный мир, но у меня есть ещё сколько-то времени. Но как сообщить работе личностный характер? Мне кажется, что для этого прежде всего необходимо душевное равновесие. Впрочем, Станиславский считал необходимыми даже для начала творчества, как минимум, четыре условия: внимание, доброжелательство, спокойствие и, кажется, бесстрашие. Мне же, напротив, думается, что эти условия как раз возникают в процессе творчества. Так или иначе, но нужно стремиться к душевному равновесию, к естественности состояния.
Но как быть тому, кто вообще не ведает такового, вечно пребывая в угнетённом состоянии или же беспрестанно переходя от угнетённости к болезненной возбуждённости? Тогда, я думаю, тоже нужно обратиться к живой природе. «Чувство природы врождённо нам от грубого дикаря до самого образованного человека», — говорит С. Т. Аксаков. И я думаю, знаю по опыту, что длительное (по нескольку часов кряду) пребывание в лесу, в поле, у реки или озера способно пробудить это чувство, чувство естественное, которое, пробудившись на время, далее может служить основой и ориентиром на нашем пути к душевному здоровью. Замечу ещё, что пребывание это должно быть по преимуществу созерцательное, без каких-либо утилитарных целей и посторонних рассеяний. Я даже думаю, что без созерцания хоть век живи в лесу, а действительной его красоты не увидишь и основательной помощи не получишь, во всяком случае, сам я это вполне ощутил... Впрочем, здесь я хочу прервать свои рассуждения и предложить читателям в погожий летний день пройти вверх, скажем, по речке Талице от того места, где она впадает в Ворю, до самых истоков, то есть до Мураново или хотя бы до села Софрино. И на этом пути наверняка встретится неожиданно ключ к счастью, как говорит о нём Пришвин, но теперь уже это будет ВАШ ключ.
28. 6. 1994