Звонок. Вера отворяет дверь, впускает в дом мужчину с бородкой, в очках.

— Добрый вечер, доктор, — здоровается она. — Раздевайся. Редко теперь заходишь.

Лесная герань

— Что с девочкой?

— Сильно кашляет.

Сергей снимает грубый прорезиненный плащ. Моет в передней руки. Умывальник старинный, в мраморе. Уже два месяца Сергей читает «Анну Каренину» по главе на ночь, он думает, что у Вронского был, верно, такой же умывальник. Проходит в большую комнату с двумя окнами, за которыми — жёлтые от вечернего солнца грядки с ростками клубничной рассады. Сергей садится в новое синее кресло возле телевизора, Вера — на диван. За грядками видится забор из круглых обструганных палок, обрыв и подальше — река. Виден и противоположный берег реки в нежно-апрельской травке, тихая вода, серая фигурка рыболова с белым удилищем. Дальше, за рыболовом, осинник — ещё без листьев, но пушисто-розовый от серёжек.

— Где Витька? — спрашивает Сергей.

— В магазин пошёл. Колбасу привезли, слыхал?

На подоконнике в молочной бутылке — ветка с вялыми зеленоватыми листьями. У стены — огромный, как сарай, красный, грубо сколоченный гардероб. Под потолком розовая люстра в виде трёх толстых цветочных бутонов. Вера большая, неуклюжая. Старый диван вмялся под ней. Из застиранного тёплого халата с васильками вылезли её большие круглые колени в ямках и розовых пупырышках от прохлады. Под халатом дышит круглый, ещё не окрепший после беременности, живот.

— Вот и удрал от нас наш Мухин, — смеётся Вера.

Сергей смотрит на её чистые крупные пальцы ног в босоножках.

— Знаешь, прошлым летом, когда я ещё только приехал сюда, я думал, вы с Мухиным расписаны...

— Индюк тоже думал.

«Зачем же я об этом? — ругает себя внутренне Сергей. — Какая ерунда, расписаны, не расписаны... Надо бы строже глядеть на себя сбоку, выпускать из себя лишь нужные слова».

Солнца всё меньше. Голубое небо бледнеет. Сергею хочется удрать от этой раздражительно-капризной, всем недовольной женщины. На днях потребовала: «Поезжай в город, купи мне сметаны и апельсинов». Он понимает, она кормит грудью, а Витьке всего шесть лег. Конечно, Сергей ещё будет ездить и ездить для неё в город, но зачем требовать это таким тоном, словно он в чём-то серьёзно виноват. Он лишь приходил к ним в гости.

— Пойдём к девочке, — говорит Сергей.

— Будить жалко. Ты что, спешишь куда?

Сергей чувствует в этом вопросе: не завёл ли ты себе здесь какую? Он работает врачом меньше года и должен но договору работать здесь ещё два с лишним года. Потом думает перебраться в городскую квартиру и глубже погрузиться в науку. С утра до вечера он принимает больных в сельской амбулатории, осматривает больных в маленькой участковой больнице. Вечером изучает медицинские книги, а перед самым сном ещё и читает главу из «Анны Карениной». Его уже тянет домой поесть картошки с яичницей и сесть за письменный стол. Хочется побольше позаниматься в эти дни перед началом рыбалки, пока вода в реке ещё мутная.

Зима

Вера на два года старше Сергея, ей двадцать семь. Она работает тут, в селе, учительницей начальной школы уже лет восемь. О ней говорят: добрая, да вспыльчивая. Бывает, швырнёт в классе тетради на пол и так громко на ребят крикнет, что коза отбегает от школьных окон на всю верёвку. Витьку Вера родила от ветеринара, который ей понравился своей высокой худой фигурой, задумчивой молчаливостью. Он не обижался, когда Вера ни за что ругала его, а только внимательно, с печалью наблюдал за движениями её рта. Через год после женитьбы ветеринар стал слышать в голове просящий голос Веры: «Избей меня, пожалуйста». Ветеринар молча бегал за женой и бил её кулаком по плечам и голове. Его увезли в психиатрическую больницу.

Психиатры сказали Вере, что этот больной голос и непреодолимое желание ему подчиняться не пройдут ещё много лет, может быть, всю жизнь, если только не появится какое-нибудь сильное лекарство. Тогда Вера вспомнила, что настоящей любви у неё к ветеринару никогда и не было. Она развелась с ним через суд с помощью документа из больницы, чтобы выйти замуж в другой раз и чтобы у Витьки был здоровый отец. Тут приехал в деревню молодой доктор Мухин. Уже через неделю он пришёл в этот кирпичный дом у обрыва лечить Витьку от простуды. Собрался уходить. Вера в тёмной передней рассказала ему всё про ветеринара. Мухин сказал, что сам несчастный, потому что нет ни родных, ни друзей, ни любимой женщины. Прибавил, что ему вдруг стало хорошо рядом с ней в этой тёмной и какой-то родной передней с мраморным, старинным, умывальником. Мухин даже тихо заплакал. Вера тоже всхлипнула и обняла его большими голыми руками. Так Мухин переселился из больничной комнатушки в кирпичный дом. Ещё через дна года приехал Сергей, и Мухин по утрам в больнице жаловался ему на Веру. «Я, коллега, измотался с ней, — вздыхал он. — За ерунду, ну, например, хлеба, как ей кажется, мало купил, кричит на меня: «идиот, осёл». И ещё веником замахивается. Если б я раньше знал, что у неё такой характер... Я ведь не ветеринар-шизофреник, а живой, ранимый человек, и каждое её раздражение для меня психическая травма. Что мне делать, коллега? Что делать?» Мухин заглядывал Сергею в глаза, как заглядывают растерянные в себе, беспомощные, но и хитроватые люди, когда просят о помощи. Сергей от нерешительности, застенчивости смотрел мимо Мухина, кусая губы. Он плохо ещё знал коллегу и остерегался советовать. Но приходил по вечерам в кирпичный дом, в гости, по просьбе Мухина, чтобы вечера не были такими мучительными для этой семьи... Смотрели телевизор, пили чай с вареньем из крыжовника. Витька сидел у Мухина на коленях и держал его руку в своих руках, как автомат. Когда на экране стреляли, Витька тряс эту худую руку, будто тоже стреляет, и делал звуки: «кх, кх...» Вера ела в темноте варенье десертной серебряной ложкой, смотрела на экран и по временам добродушно ворчала: «Во, дура! Чего к нему пристала?» Или так: «Хороший мужик! И галстук красивый. Мухин, купить тебе такой галстук?»

Сергею сперва думалось, что Мухин хитроватый нытик, врун, преувеличивает дурное в Вере. Но как-то он пришёл в гости пораньше. Звонков его в доме не услышали, и он вошёл без разрешения. В передней, возле умывальника, лежал животом на полу Витька и ревел, а мать била его свистящим прутом. Заметив Сергея, она бросила прут и крикнула: «А что ж он кисель без спросу лакает!» За стеклянной дверью, на кухне, сидел за столом Мухин и чинил свой фонендоскоп.

— Что ж ты Витьку не защитил? — спросил его на другой день Сергей.

— Пробовал, да самому попало. Это не баба, а тигр.

— Почему ты не уйдёшь, коли так? Ведь не расписаны. Пусть найдёт другого мужа, покрепче. Который Витьку в обиду не даст.

Мухин оживился, он давно хотел услышать этот совет.

— Я боюсь скандала, — объяснил он. — Нажалуется и начнут таскать в райздрав, облздрав... Неприятности... Смотаться же отсюда к чертям собачьим могу только через три месяца. В общем, немного подожду. С тобой вот жаль расставаться.

Сергей подумал, что про последнее Мухин врет. Он подозрительный, трусливый, с дрожащим узким лицом, говорят они друг с другом осторожно, друзьями никогда не были. Месяца через три Сергей заметил, что Вера беременна.

— Помирились? — спросил он Мухина.

— Да что ты! Это она нарочно устроила, чтобы удержать меня. Да и на меня романтика нашла. Знает, что не оставлю её в таком положении... В общем, ещё полгодика подожду. Ты приходи, пожалуйста, почаще. Вера сейчас с этой гормональной перестройкой совсем бешеная.

Две недели назад, прощаясь перед отъездом с Сергеем, Мухин спросил:

— Надеюсь, коллега не осуждает меня?

— Зачем же ты с ней девочку родил? И Витьку зачем на коленях держал? Ведь знал уже, что уедешь.

— Да, виноват, романтика нашла.

Тина

С тех пор Сергей был в кирпичном доме лишь дважды и притом днём, дабы не пошли сплетни. Он осматривал девочку; суховато, не глядя в глаза матери, пояснял, что делать, чтобы девочка ночью не требовала часто плачем её кормить. Старался уйти как можно скорее. Вера вздыхала, прощаясь, и Сергей чувствовал: она хочет поговорить с ним о том, как ей жить дальше. Ведь теперь из взрослых жителей деревни он ей, похоже, ближе всех. А Сергей не хотел говорить с Верой о её жизни, потому что не мог ей помочь. Сегодня в конце рабочего дня ему передали записку: Вера просила придти к больному ребёнку. И вот он пришёл.

— О чём доктор задумался, — спрашивает Вера. — Не о моей ли судьбе?

— Наградил тебя бог характером.

— Да, характер паршивый. За ерунду накричу, обругаю, а через минуту никакой обиды. Что мне делать с собою? Ведь это я только механически ору всякие плохие слова, а никакой долгой злости нет во мне. Надо в это время что-нибудь хорошее мне сказать — я и сникла вся, всё прошло, только тепло, нежность появились. А Мухин, наоборот, злился на меня, пыжился, и я от этого пуще бесилась. Ты полечи меня от дурного характера.

— Надо себя воспитывать.

— Я уже пробовала.

— Значит, мало старалась. Вот теперь расти детей без отца.

Вера взглянула ему в глаза зло и покраснев.

— Ты что, сомневаешься, что детей на ноги поставлю? Сопляк ты бородатый после этого! Четверти века не прожил, женщину, небось, не познал, а тоже лезет мораль читать. Довольно мне Мухин про мой характер пел. Психопатка, говорил, истеричка, вот твой диагноз. И уехал, гад паршивый! И ты...

— Не сердись, — просит Сергей. — Ты расскажи, почему не расписались?

Вера прикрывает халатом голые крупные колени в ямках, смущённо трёт рукой курносое лицо. В её светлых жидких волосах лежит толстая и, сразу видно, чужая коса.

— Мухин каждую ночь ворчал, что не уживёмся мы с ним, что расходиться надо, — бормочет Вера. — И на аборты всё посылал и посылал. Я ездила и ездила в район, и мне вдруг там сказали: хватит, больше нельзя, теперь рожайте. Родила. Поглядел Мухин на своё произведение. Эх, говорит, не сумела сына родить, а то б я ещё подумал... Ну, разозлилась я, наорала черти чего. Он шмотки забрал и был таков.

— Деньгами-то будет помогать?

— Сказал, до нового года не пришлёт. В счёт телевизора, кровати и вон кресла, в котором сидишь. Мы всё это вместе купили.

— Ну и крохобор...

— Э, ты мало про него знаешь. Сказать, когда он вставал? Полвосьмого! За полчаса до работы! Я в пять вскакиваю, печку топлю, завтрак готовлю, воду ему для бритья грею, а сядет есть и ругается... плохо прожарено... ты-ты-ты, бы-бы-бы... Фу, проклятый!

— Вернётся — простишь?

— Думаешь, легко с двумя детьми! Мухин хоть воды из колодца принесёт, в город, в гастроном, съездит.

— Воды и я тебе принесу.

— Да, вот если б ты меня взял, тогда б я ему кукиш.

Вера произносит это с грустью. Сергей чувствует, что краснеет. «Надо убираться отсюда», — тревожится про себя он.

Солнце зашло, клубничные грядки стали серыми, сумерки. Вера, обиженно надув полные губы, смотрит в пол. «Ребёнок она, — думает Сергей. — И физически тоже — ребёнок. Колени с ямками, руки, лицо — всё как у смешного глупого ребёнка, только крупное. Впрочем, в каждой милой женщине есть что-то детское. А если нет, она не милая». Потом Сергей представляет, как эта неуклюжая женщина-ребёнок и он живут в этом доме и она кричит ему оскорбления за всякий пустяк, мешает читать, записывать, думать. Да, в гостях ему сдерживаться легче, а вот как с женой дома — это ещё неизвестно... Избави бог! Сергей с особым удовольствием думает теперь, что он не муж этой женщины и может сейчас уйти от неё к своим книгам и тетрадям. Когда-нибудь в городе у него, конечно, будет жена, но не с такими большими ногами и не психопатка.

— Ну, возьмёшь меня с моими двумя детьми? — волнуясь, спрашивает Вера.

— Ты смеёшься, да? — пугается Сергей.

— Шучу, конечно. Просто ты единственный человек, с которым я могла бы долго жить. Так и не знаю, люблю ли тебя... Запуталась в любви. Только вот тянет мою душу к тебе. Ты чистый, добрый. Спрятаться в тебя хочется, забыть всё дурное, грязное. Отдохнуть на твоей груди и жить с самого начала — по-умному, ясно, без истерик. Я бы, наверно, не могла при тебе психовать. Ну, только пораздражаться ещё смогу немного. А ты сдержанный, мудрый, с высоты можешь на всё смотреть и на себя тоже. Соображать можешь, когда что сказать, когда промолчать. А с Мухиным мы орали весь день друг на друга, нос в нос, и всё из ерунды.

Сергей приподнимает голову, смотрит в большое лицо Веры с пухлыми губами. Ему даже хочется сейчас, в сумерках, обнять, приласкать всю эту женщину с белыми несчастными круглыми коленями. «Но ведь это не любовь, а только жалость в апреле», — с грустью думает он.

Прошёл в тишине целый час. Потом в детской заплакал ребёнок.

Сергей встаёт, они идут в детскую.

Ежа

— Тебе нравится моя девочка?

— Нос твой.

— Там всё моё. Такая же баба, как я. От Мухина у неё только кожа на спине. Сергей укладывает девочку грудкой на ладонь и слушает спинку фонендоскопом. «В лёгких всё в порядке, — подумывает он. — И вид у девочки здоровый. Просто маме хочется за меня замуж». Положив девочку на спину, слегка мнёт ей живот, слушает фонендоскопом сердце. Потом просит Веру взять ребёнка на руки и с ложкой смотрит девочке горло. «И не кашляет девочка, — думает он про себя, — и не от чего ей кашлять».

— Ребёнок здоров, мама. Я пойду в другой дом.

— Ступай, ступай, — говорит Вера с раздражением. — Мне уже надо кормить ребёнка. И Витьке кашу греть. Что-то долго он не идёт. Очередь большая, что ли?

Надевая в тёмной передней тяжёлый плащ, Сергей чувствует, что Вера, верно, раздражена.

— Ступай! — сердито кричит она. — Ступай себе! Только в душу мне больше не лезь!

Он открывает дверь. Темно. Грязь на дороге уже не примёрзла, как вчера вечером. Стало быть, через несколько дней вылезут, заблестят липкие листочки. Тогда самое время ловить щук на майских жуков. «Сейчас поем картошки с яичницей, — думает он, — и буду жить дальше, буду лечить больных, читать по больным, читать на ночь «Анну Каренину» и ловить рыбу. И пореже стану ходить в этот кирпичный дом. Не психиатр я, не моё это дело лечить скверный характер».

Сергей идёт по мягкой грязи мимо почерневших изб с соломенными крышами, чуть голубоватыми от звёзд. Пытается представить свою будущую настоящую жену — маленькую, изящную, весёлую, на высоких каблучках. Но он не может придумать, какой у неё рот, какие руки. Всё это заслоняется знакомыми белыми коленями в ямках. Они близко, в кирпичном доме, только позвонить, войти и обнять. «Это апрель, — думает Сергей. — С весной можно бороться мыслями. Давай, давай рассуждать. Жениться на этой женщине — значит, потратить всю свою энергию на то, чтобы сдерживаться. Одно дело работать за письменным столом в тишине, другое — слышать в это время за спиной «осёл», «индюк» и прочее. Это первое. Во-вторых, если жениться на ней — прощай, будущая городская больница. Никто не даст нам в городе жильё для такой большой семьи. А один я могу и угол снимать. Не будет города — не будет и науки. Будет работа, огород и справочник практического врача. Хотя поговаривают, что маленьких больниц не станет скоро совсем. Говорят, построят и у нас большую больницу с лабораторией. Тогда станет совсем здорово: и наука, и лечение, и бодрящий чай, и рыбная ловля, и грибы. Выходит, можно жениться на Вере. Впрочем, какая же всё это ерунда! Почему я должен на ней жениться? Навязчивость какая-то. Это пройдёт. Вот замёрзну немного и пройдёт». Чтобы замёрзнуть, Сергей проходит мимо белой одноэтажной больницы, в которой живёт. Он старательно ищет что-то в душе, что напрочь исключило бы женитьбу на Вере, но не может найти. Характер, верно, раздражительный, вспыльчивый, но от доброго слова вся сердитость уходит. Вера говорит, что хорошо ей будет только с ним, потому что он знает, когда сказать, а когда промолчать. Что будет с ней без него? Мать-одиночка с двумя детьми. Прокорми себя и детей на зарплату учительницы! Вот, хотел замёрзнуть и не замёрз. Сергей ощущает в себе странное тёплое чувство, не похожее на жалость. Явно хочется ему заботиться об этой женщине с детьми, ездить для них за едой в городской гастроном, покупать им подарки. «Я с удовольствием читаю медицину, помогаю больным и даже хочу что-то открыть в медицине, — думает он. — Но, может быть, именно эта женитьба есть единственное поистине благородное дело, которое я только и могу сделать в жизни. Дети получат отца, буду рассказывать им о природе, о людях, помогу делать уроки, пойдем искать грибы. Стану читать Вере «Анну Каренину», поучу её сдержанной, красивой жизни. Без меня же ей будет плохо». Сергей останавливается и рассматривает чёрные избы, чёрный колодец с голубоватым от звёзд ведром. Ему кажется, что колодец, ведро, избы, больница и другие ночные деревенские предметы столпились вокруг него, задумчиво на него смотрят, понимающе кивают головами и думают: «Да, ты рассуждаешь правильно, поворачивай назад к кирпичному дому». Сергей быстро идёт к обрыву. Неужели они все завтра проснутся в кирпичном доме? Не знал он, что существует такое радостное внутреннее мужское чувство заботы о женщине и чужих детях. «Это, конечно, опасное опьянение, — думает Сергей. — Вчера ещё ничего не было, и вдруг трах-тарарах». Что если все его переживания образуются и направляются инстинктом? А пройдёт апрель, успокоится инстинкт и он будет думать и чувствовать противоположное? Разве можно спешить в таких делах? Сергей останавливается. Витька, наверно, уже пришёл, кашу ест. Увидит его — и что подумает? Сергей вспоминает, как Вера порола Витьку, как сказала: «В душу мне больше не лезь». Как сравнила с индюком. Нет уж, прежде чем туда идти, надо долго думать. Сергей поворачивает к больнице. Где же его сдержанность? Слабовольный мальчишка. Мотается туда-сюда. Сергей ступает по остаткам грязного снега медленно, неуверенно. Он знает, что у чёрного телеграфного столба снова повернёт к обрыву. Что будет потом, неизвестно.