Молодой учитель биологии и химии Селиванов, по обыкновению, рано утром пошел со своей суетливо-застенчивой дворнягой Златой за детский сад, на собачью лужайку.

У каменного забора детского сада, мимо которого они шли, и на лужайке – необыкновенно крупная, мягкая майская зелень. Громадные уже лопухи, двудомная крапива с дырками, глухая крапива-яснотка белая, любимая его крапива. В детстве как часто он высасывал из ее цветков нежно-сладкий прохладный нектар. Высокая трава с холстинковыми зонтиками болиголова, сныти над ней, желтая сурепа. Учитель различал в этом живом царстве колбаски лисьего хвоста, метелки мятлика – «петушка или курицы», ежу – зеленые ежики ползут в разные стороны по разветвляющемуся стеблю. Все это наполнено росой и рассеянным солнцем.

Селиванов удивлялся такой роскошной нежной ранней пышности в середине мая. Он уже подумывал – не от радиации ли такое? Не от чернобыльской ли катастрофы?

Злата упоенно ела зелень возле лип с мягкими прозрачными листьями. Потом ела зелень возле живущей здесь еще со времен исчезнувшей деревни заскорузлой, одичавшей яблони с голыми еще, старческими узловатыми ветками, но уже с бело-розовыми цветками.

Собака носилась, фыркая, в мокрой траве, были видны только ее беспородные уши, как коричневые рваные тряпицы. Учитель не заметил, сделала она там, в траве, свои дела или нет.

Вот уже и возвращаются по асфальтовой дорожке в свой белый девятиэтажный дом, мимо белокаменного детсадовского забора, обросшего двудомной крапивой и болиголовом.

Недалеко от синего мусорного контейнера с грязными коробками и битыми черными бутылками, рядом с асфальтовой дорожкой, среди желтых одуванчиков и уже бело-опушенных ворона бьет клювом по голове голубя, должно быть, старого и больного. Голубь, защищаясь, раскрыл крылья и спрятал, подогнул голову под свою грудь. Селиванов и Злата прогнали ворону, но она лишь отошла недовольно в сторону, и рядом, на ветке татарского клена, довольно низко, сидели еще две вороны и угрюмо-злобно смотрели на голубя. Голубь вяло сложил крылья и поднял голову. Пух на голове покраснел от крови, слипся местами. Но голубь немного приободрился и пошел к асфальтовой дорожке.

Учитель и Злата посмотрели на него, оглянувшись назад. Нужно было уже умываться, готовиться в школу, помогать жене на кухне и потом еще завтракать.

Учитель оглянулся еще раз – ворона снова била-убивала голубя крепким старым клювом. А две другие вороны так нетерпеливо присели на своей ветке, будто готовы вот-вот спрыгнуть.

Селиванов быстро вернулся к голубю, таща за собой на поводке Злату, прогнал ворону.

Его удивило, что собака спокойно относится к этому непорядку в Природе. «А может, это как раз порядок? – подумал он. - Голубь стар или болен, ворона действует, как санитар. Через нее дарвиновский естественный отбор уничтожает слабое, нежизнеспособное. Потому собака спокойна. Хотя ворона сама уже старая, но пока еще сильнее голубя. Потом придет и ее черед».

Голубь лежал перед Селивановым, раскрыв слабые, грязноватые крылья, засунув голову под грудь, тяжело дышал, не пытался уже встать на ноги.

Учителю так жалко сделалось голубя, что готов был унести его домой и лечить. Но дома был еще хищный кот. И жена не разрешит. И голубь болен, наверно, каким-нибудь заразным орнитозом. Ему естественно умереть среди Природы. Но жалко, жалко голубя, как вообще какую-то уходящую, исчезающую живую жизнь.

Швейцер в своем религиозном мировоззрении благоговения перед жизнью, отмечая, что даже жизнь микроба священна, полагал, что по необходимости возможно пожертвовать одной жизнью ради другой. Он покупал у туземцев орленка, чтобы спасти его, и убивал для этого каждый день несколько рыбешек на корм орленку. Но при этом важно по-швейцеровски испытывать нравственную ответственность подобного выбора. Вот и он, Селиванов, делает сейчас свой духовный выбор: больной голубь умрет, чтобы вокруг было здоровее и жили съевшие его вороны-санитары.

Учитель все же не мог успокоиться, потому что в душе возникли вопросы: а почему голубь не должен умереть естественной смертью, без битья клювом по голове? Ведь вороны могут поесть, чтобы продолжалась их жизнь, и что-то другое питательное на помойке? Швейцер говорит о необходимости, а необходимости-то нет, просто голубь для ворон повкуснее старого хлеба или засохшей каши. Голубь, как и больной, старый человек, мог бы еще пожить без вреда для другого живого, если взять его в дом.

Селиванов запутался. Да, надо спешить делать добро, но как разобраться, какое в данный момент добро важнее, нужнее?

Пришлось идти со Златой домой. У парадной двери учитель снова обернулся – уже две вороны убивали голубя. Селиванов не вернулся к нему.

Когда он шел в школу, не было уже в том месте ни голубя, ни ворон.

«Зачем же больного голубя брать домой?! – оправдывался перед собой учитель. – Ведь уже взял с улицы котенка, больную Злату...» Но все равно тягостно, душевно неуютно было ему на уроках и в перемены. Хорошо, что все были в этот день уроки химии, а не зоологии, ботаники.

После уроков Селиванов читал в домовой конторе лекцию пенсионерам об экологии. В перерыве вышел на улицу и смотрел на здоровых, молодых голубей на дорожке, возле овощного магазина, под серым небом. Вернувшись в комнату-красный уголок, удивился, что его слушатели, пожилые люди, по очереди пьют возле крана воду из его ярко-желтого синтетического стакана, который принес с собой в портфеле, чтоб не сохло горло. Но удивился этому как-то тупо-туманно, без живого отвращения, как случилось бы в другой день.

Вечером снова пошел на собачью лужайку со Златой.

После дождя терпко пахли в полутьме молодые листья липы, просвеченные электрическими фонарями. И Селиванов уже чувствовал, как сердится-негодует в душе на таких невоспитанных, нетонких пенсионеров. Ему с детьми и животными, растениями было горазде легче, спокойнее, нежели со взрослыми людьми, в которых он часто ошибался, не знал, чего ждать от них. Он вообще часто запутывался в отношениях взрослых людей друг с другом, в политических событиях, но успокаивал себя тем, что, как бы ни было тягостно в обществе людей, всегда зато и зимой, и весной будет Природа, и он будет к ней ходить.

Наутро он уже живо порадовался на лужайке, что какой-то одухотворенный целитель так заботливо помазал голубым лекарством ранки и язвы на липах, яблоне, татарских кленах.

Снова пошел дождь, теплый, и просачивалось сквозь тучи солнце. Он подумал, как же не промокает опушенный одуванчик, как устроена его круглая бело-прозрачная шубка, чтоб не промокнуть. Ведь нет же над ней крыши?..

Пышная, мягкая трава, двудомная крапива, яснотка, болиголов, сныть, лопухи – все это было в крупных каплях дождя. И уже по-настоящему свежо, живо, спокойно на душе. «Ну и что же? Про голубя я уже, кажется, не переживаю, что ли? – подумал он. – Ведь почти забыл уже несчастную птицу... А ведь как страдал, а? Зачем же тогда страдал? Как понять все это?»