Зоолог Назаров с тощим рюкзаком и фоторужьем сел в Таганроге в поезд на Москву из Еревана.

В купе его как будто бы уже ждал незнакомый крупный телом старик-армянин с седыми усами, бакенбардами, орлиным взглядом и носом. На его печально-добром лице виделось, что он измучился в одиночестве, а теперь рад худощавому молодому интеллигентному человеку в серых помятых брюках и в серой рубашке. Назарова это огорчило. Он поздоровался, но не показал виду, что заметил жадную приветливость старика, положил рюкзак и фоторужье на свою полку, вышел в коридор, прошел мимо нескольких купе и там встал у окна.

Поезд тронулся. Был южно-русский июльский солнечный вечер.

Для Назарова самое лучшее сейчас, если б оказался в купе один или ехал с людьми, не обращавшими на него внимания, а то даже с такими людьми, которым он в тягость, – и тогда можно со спокойной душой стоять и сидеть в вагонном коридоре, смотреть в окно, записывать, то есть иметь счастье быть только с самим собой. А этот армянин, конечно, начнет сейчас же душевно расспрашивать, откуда, куда, зачем, женат ли (...) Как тяжко сидеть перед незнакомым человеком, конфузиться и думать: вот если бы не было людей, а только птицы и цветы, вот тогда бы и у меня не было никакой застенчивости. Врать не хочется, а правду не поймет, сочтет за сумасшедшего. И, кроме того, так тягостна всякая потеря времени!

Действительно, с точки зрения практичных людей, жизнь его нелепа, беспомощна. 12 лет назад закончил Московский университет и с тех пор (ему уже 34) работает по специальности младшим научным сотрудником без ученой степени. Добросовестно, однако без вдохновения выполняет с некоторой пользой для сельского хозяйства несложную лабораторную работу, пишет по положенной статье в год, получает скромную зарплату. Писать диссертацию и жениться не собирается, живет в квартире с соседями, а душа захвачена романтически-непрактичным делом, исследованиями, которые (в чем он убежден) никогда не напечатают.

Главный интерес его жизни, как выяснилось для него еще в студенчестве – в том, что хотел бы соединить свои научные познаний о птицах и нежность к ним с изображением птиц русскими писателями. Как именно высвечивается, уточняется душевная особенность автора в его отношении даже к одной конкретной птице, то есть как видятся через птиц душевные портреты писателей?

Самое прекрасное для Назарова – это, почитав о птицах в русской прозе, притаиться в каком-нибудь месте, где вот так же мог бы слушать и смотреть птиц описавший их писатель, например, Тургенев. Назаров смотрел на маленького нежно-серо-коричневого южного соловья из семейства дроздовых, принимал в душу и разбирал подробно его песню, чувствуя всем существом, что это же потомок того самого тургеневского соловья, ощущая духовную пьянящую его связь с Тургеневым через живую птицу. Он рисовал птиц карандашом, акварелью, фотографировал – именно так, как могли бы их видеть и любить его писатели. При всем этом, понятно, замечал в сравнении и свое, индивидуальное отношение к данной птице, становился тогда понятнее самому себе – и смягчалась его тревожная напряженность от такого возвращения к себе самому через птицу, очищения от туманно-наносного, разлаженного.

В глубине Назаров считал, что эти его научно-поэтические занятия помогут отчетливее понять писателей через их отношение к дивной пернатой природе, зримо уяснить с помощью всего этого свое отношение к созданному писателями и увиденному в природе, а значит, быть более самим собою с продуманным чувством своей индивидуальности, по-своему, творчески совершать свою каждодневную работу.

И вот неделю назад, уже в отпуске, Назаров в своей заставленной книгами и цветными фотографиями птиц комнате перечел чеховскую «Степь» и тут же бросился именно в эти, тоже июльские таганрогские степные места, чтобы увидеть чеховских коршунов, услышать, как чибисы плачут и жалуются на судьбу, как птица, прозванная степняками сплюком, кому-то кричит: «Сплю! сплю! сплю!», – а сова хохочет или заливается истерическим плачем. Назаров провел в таганрогской степи двое суток с блокнотом, эскизником, фоторужьем, сухарями, куском сухой колбасы; он и спал там, в душистых травах. А теперь едет назад к своим книгам, и хочется очень многое продумать, обсудить с самим собою и своим блокнотом с картинкой нивяника на обложке, который многие не образованные в растениях люди называют ромашкой.

За окном поезда богатейшее лилово-розовое, красно-синее разноцветье южно-русских трав, которых завтра уже не будет. Вон мальва какая прелестная! А тут этот старик-армянин. Вообще в вагоне одни армяне. Они его заговорят своим добросердечием. Полная армянка с дочкой уж дважды за эти четверть часа кофе в купе пили, все ходят по коридору с медной туркой и крохотными белыми чашечками, влажно-томно на него посматривая, вот-вот начнут угощать.

Впрочем, это, конечно, прекрасно, вот она – бесценная, мягко-приветливая доброта общения, на которой мир держится, но что делать, если он не сангвиник, если, только поздоровавшись с соседом по купе, уже начал скучать по себе самому, для своей духовной работы. Но вот так стоять и сидеть здесь в коридоре тоже трудно, когда даже спиной знаешь, что добрый армянин ждет тебя.

Назаров вздохнул и пошел в купе. Там старик уже накрыл стол, от которого у зоолога, мало евшего два дня в степи, зарябило в глазах. Армянские газеты расстелены на нижней свободной лежанке под полкой Назарова, и на них громоздились куски баранины, завернутые в надорвавшийся лаваш, ярко-прозрачные помидоры, желтоватые малосольные огурцы, закусочные травы, вареные картофелины, крупные луковицы, какие-то жареные черные баклажаны в фольге, грязная крупная соль в солонке которая оказалась чистой каменной солью, смешанной с перцем. Назаров вспомнил, что еще в Таганроге, подходя на станции к поезду, приметил вывешенные из вагона за окно вот эти опустошенные теперь две веревочные сумки, красную и синюю, набитые тогда свертками и зеленью.

Армянин усадил его рядом с собой, закрыл дверь купе, и стали пировать как друзья. Старик предложил выпить домашнего вина. Назаров отказался. Он вообще не пил вина с юности, заметив однажды на студенческой вечеринке, что, охмелевший, уже не является самим собою в том смысле, что его духовная индивидуальность как бы растворяется в чем-то, то есть свое время охмеления проживает как не он сам, Назаров, а как кто-то немного другой, не совсем понятный ему. «Зачем же терять часы своей индивидуальной духовной жизни?» – подумал он тогда и перестал пить спиртное вовсе. Старик не обиделся, выпил сам за здоровье спутника тонкостенный стаканчик золотого вина – единственного, которое, как сказал врач, можно ему пить при его диабете. Назаров помялся и все-таки заставил себя сказать:
– Извините, но как член клуба трезвости должен напомнить вам...
– Что глоток натурального вина принесет мне вред?
– Ну, даже если нет физического вреда, то как-то сдвигается, хоть чуть-чуть размывается духовная индивидуальность, а ведь это самое главное, чтоб душа человека была чиста.
– У меня чистая душа. Я честный человек и от вина не пьянею, а только обожаю его вкус и как оно ароматно кусает меня внутри.
– Для вкуса можно пить соки.
– Соки? Разве тот вкус? Разве в них столько солнца? Разве они кусают?

Назаров подумал, что достаточно сказал уже противоалкогольных слов как член клуба, что трудно и бесполезно говорить с этими гурманами.
– Я уважаю ваши мысли, – сказал старик-армянин. – Такие мысли и поступки за трезвость обязательно должны быть в нашей жизни.

Помолчали. «Сосед – хороший человек, – думал старик по-армянски. – Он, конечно, непрактичен, сразу видно, но добр, чист, и я уважаю его размышления о трезвости, потому что понимаю, что такое творческая индивидуальность. Только моя индивидуальность от вина расцветает».

Заметив, что молодой человек смотрит на ордена и медали, позванивающие на его пиджаке на деревянных плечиках у стенки, старик рассказал, как в войну, в рукопашной заколол штыком молодого немца и вдруг увидел под порванным мундиром серый джемпер, совсем такой, какой ему самому подарила жена. И тогда так горько подумалось, что и у немца тоже есть жена или мать, подарившая ему этот джемпер.

– Вы вяло едите, – упрекал старик. – Вот какой хороший кусок баранины, а вот зелень. Вы называете это «трава», а мы «зелень», потому что это – для человека.

Опьяневший не от гастрономических ощущений, к которым был малоспособен, а просто от гостеприимства и утоления голода, испытывая потребность отблагодарить искренностью, Назаров рассказал старику в ответ на его расспросы всю правду про себя.

Старик назвал занятия Назарова «красивым романтическим чудачеством». Отметил, что все его дети – кандидаты наук, но хоть не смеялся. Отметил также, что бывают еще не такие «хобби», это ничего, лишь бы они снимали душевную нагрузку и помогали профессиональному делу. Он сам оказался заместителем начальника крупной строительной организации в Армении. С семи утра до семи вечера ездил по стройкам, ругался, показывал, как надо работать, хвалил, но главным делом, смыслом своей жизни считал изобретательскую работу, которой лет сорок уже предавался по вечерам и в выходные дни в своем большом доме, наполненном теперь детьми и внуками.

Когда после ужина и напившись чаю сидели они за чистым вагонным столиком друг против друга, старик торжественно спросил, откинув орлиную седую голову:
– Вы в ресторане давно были?

Назаров покраснел всем своим тонким узким лицом. Он вел в клубе трезвости биологический кружок с выездами на природу. Это – и его общественная работа, и возможность раз в неделю в течение двух часов на досуге пообщаться с людьми без вина, высказывая и тем уточняя, углубляя свои мысли о живой природе.
– Я не пью вовсе вина, я от души в клубе трезвости и уже сказал вам об этом, – проговорил он.
– Да я не об этом. Как вам в ресторане хлеб давали? Стоял нарезанный хлеб в вазе, да?
– Ну?
– Так вот. Люди выпили вина, поели, ушли, а хлеба всегда несколько кусочков остается.
– Ну и что?
– А то, что этот хлеб работники ресторана обязаны выбросить в ведра для свиней. Я подсчитал, сколько таким образом пропадает хлеба ежедневно по всей стране в ресторанах, кафе, столовых. Это – уйма! И вот я изобрел приспособление для хлеба в ресторанах и столовых и еду сейчас с ним в Москву. Это такая хлебница, показать не могу, еще секрет. Но можно нажать на что-то – и выходит к тебе кусочек хлеба, который берешь, не притронувшись к другим кускам. И значит, оставшийся хлеб не пойдет на выброс. И во всем мире пока никто больше об этом не додумался. Только немцы додумались давать гостю буханку и нож, чтоб отрезал себе кусочек, а потом другой, если понадобится. Я еще приспособил к этой хлебнице соль, перец и увлажнитель, чтоб хлеб не высыхал. Да, молодой человек, гениальное открытие часто очень просто. Немец Зингер придумал всего-навсего дырку в игле и стал известен на весь мир А Эйнштейн всего три буквы придумал. Что скажете?
– Это, должно быть, очень полезно, то, что вы придумали, – закивал растерянно Назаров. – И про джемпер молодого немца – это так важно. Ужасная, обезличивающая вещь – война. Выходит, солдат Чехов мог бы проткнуть штыком солдата Золя, не зная, кто перед ним, Тимирязев – Дарвина...
– Да, война никому не нужна. Мой сын, врач, нарисовал картину: Христос со своего креста протестует против ядерной войны. Нужна жизнь, яркая, живая, веселая, с бараниной, зеленью. И мои хлебницы во всех ресторанах и кафе расставить.

Дверь в купе открыта. Догорает солнечный вечер. За окном ворочаются привязанные авоськи, красная и синяя, несколько отощавшие. Старик сказал, что завтра утром сделает себе укол от диабета и надо будет все это доесть.

Завтра утром – Курск, Орел, уже, наверно, не будет мальв, южных трав, а – северная темно-зеленая трава, массы лиловой лесной герани, желтая сурепа, красивые головы чертополохов, цветущая бело-розовыми цветками картошка, светлые крупные коровы, черная грязюка. Но эти же сороки будут летать вдоль поезда.

Поезд вовсю шел уже по украинской земле. Они стояли в коридоре вагона у окна. Старик рассказывал об африканских странах, о политических деятелях. Многого Назаров тут не знал, попадал в тупик; старик качал неодобрительно головой, но сам не знал, как называются цветы, травы за окном, не мог отличить сойку от голубя, интересовался только той природой, что годится для вкусного стола. Все ворчал:
– Вот почему тут по ходу поезда не посадить редиску, укроп, груши, яблоки? Что это тут все за бездомные цветочки! Кому они нужны?
– Так ведь это ж природа, дикая природа, которая мудрее нас. И есть ли что-нибудь выше ее на свете?
– Выше этих лютиков?
– Это не лютики, это козлобородник луговой.
– Да, но что он для человека?
– Он – его отец, мать, воздух, одежда, ум...
– Хорошо сказали! – вздохнул старик.

В Иловайске к ним в купе сел хмурый, напряженный пассажир с красным бугристым лицом, в старой соломенной шляпе. Старик хотел было и ему рассказать про свою хлебницу, но тот заспешил в ресторан. Глядя в окно, старик рассказывал:
– Вот здесь жила одна из моих любовниц, кандидат наук. Еще лет 8 назад я к ней приезжал. И муж у нее прекрасный, тоже математик. Он все спрашивал меня: расскажи, почему она любит тебя больше меня, что ты ей такое говоришь? А у вас есть любовницы?

Женский вопрос был очень труден для Назарова, он сконфузился. Но тут же вспомнил, как старик восхищался мужем своей любовницы, и засмеялся.
– Как у вас все просто, мило, – заговорил он. – Наверно, мужья ваших любовниц не могли на вас сердиться всерьез, и ваша жена – тоже. Это как писатель Хемингуэй на свой день рожденья в своей семье собирал и всех своих прежних жен, и всем было весело. У него было четыре или пять жен? Не помните?

Старик не знал. Он не читал ни Хемингуэя, ни Астафьева, ни Айтматова, ни Распутина. Он снова рассказывал об Африке, где, оказывается, бывал как строитель, смеялся, что и там в ресторанах с хлебом такая же история.

Назаров кивал головой, соглашался:
– Да, это полезная вещь – ваша хлебница, столько будет экономии.
Впрочем, он это думал головой, а чувством полагал, что как-то все это с хлебницей вроде бы смешно, чудачество какое-то, но практическое чудачество, не романтическое, как у меня. Главное же, Назаров отметил про себя, что не жалко ему времени на такое общение, ему интересно. Не вышло, слава Тебе, Господи, того, чего боялся. Хоть и сконфузился несколько раз, а нет той застенчивой унизительной зажатости, как бывает в банальной обстановке, когда сидишь не в своей тарелке. Это потому, что здесь не банальность, а своеобразие, притом в основном, сквозь всех любовниц, направленное к добру.

– Да, – вздохнул старик, показывая какую-то бумагу, – запросил Францию, ФРГ, США. Нигде нет такой хлебницы.
– Мама с дочкой все пьют и пьют кофе из своих крохотных чашек.
– А, не обращайте внимание! Провинциалки в американских джинсах. Культурность всем показывают этим турецким кофеем, темнота. Ну ладно, поскольку мы с вами так замечательно сошлись в чувствах и мыслях, вот вам моя визитная карточка. Приезжайте в Армению в гости, птиц наших будете изучать. На озеро Севан повезу. У меня такая замечательная жена. Все дети – врачи. Внук в детский сад ходит – и уже делает дедушке укол от диабета.

Назаров поблагодарил душевно, но у него не было такой карточки, написал свой адрес на листке из блокнота с цветами нивяника. Уже лежа в темноте на своей полке, Назаров думал: «Мы действительно близки нашим чудачеством. Только он именно практический, не стеснительный чудак. Чудак – значит одержимая, заостренная до смешноты индивидуальность. И вот, выходит, всякие, даже чудаковатые индивидуальности духовно тянутся друг к другу, а банальные дураки – сами по себе. Это как породистые собаки разных пород, даже если одна собака во много раз меньше другой, но обе породистые, дружелюбно тянутся друг к другу, а на беспородных дворняг лают. Но очень важно, чтоб это наше чудачество в конце концов все же заканчивалось какой-то серьезной общественной практической пользой: чтоб пошла в дело его хлебница и напечатались мои странные статьи».

Назаров засыпал в темноте купе с уютно-теплым ощущением в душе, когда поехала вбок дверь, вошел, видимо, их сосед, вернувшийся из ресторана, и распространил тяжелый для Назарова запах крепкого спиртного.– Ну что? – спросил внизу старик-армянин. – Ну, как вам там в ресторане подавали хлеб?