Шестнадцатилетняя Ольга, угловатая и длинноногая, постучалась рано утром к отцу. Отец, профессор биологии, впустил ее в кабинет, смутившись, не посмотрев ей в лицо, только заметил боковым зрением печальные, неловкие движения дочери. Еще не старый, пятидесяти трех лет, он, как обычно, работал уже за своим письменным столом.

Ольга присела на красный диван, на котором отец спал ночью между застекленными книжными стенами. Рядом на стуле лежала авторучка с лампочкой внутри, чтобы записать в темноте мысль. Ольга очень любила отца, а мать не любила: в матери что-то было колбасное, чуждое размышлению, духовности. Сварливая, не понимала она важности отцовского дела, подозревала в душе, что только жулик, хоть и под маской стеснительности, может получать так много денег за возню с жуками, бабочками, срисовывание их, наблюдение за ними лежа в траве. Она даже полагала, что эта странная и плохая черта мужа передалась сыну в виде душевной болезни, из-за которой сын почти половину жизни живет в психиатрической больнице. В то же время мать гордилась, что муж профессор, но как бы ей хотелось, чтоб он был профессор медицины.

Как-то они втроем, без брата, возвращались в поезде с берега Черного моря, где снимали комнату, и мать купалась, загорала, ела вареную кукурузу, помидоры, фрукты, грызла всюду семечки, а они с отцом изучали морских беспозвоночных. Билеты были лишь в плацкартный вагон, и мать полулежала, выставив в проход ноги с коричневыми толстыми растопыренными пальцами, которыми с удовольствием шевелила, ела помидоры с кристаллической серой солью и рассказывала женщинам, как готовить салаты, как в квартире расставила мебель, что ее муж много получает, он профессор, но такой робкий, что даже не мог пойти к начальнику вокзала за купейными билетами. Отец читал рядом английскую книгу, и брезгливость к словам жены виднелась лишь в чувствительной коже уголков глаз.

Еще тогда, года два назад, Ольга внутренне удивлялась – как могли эти два человека пожениться. Отец тогда, за английской книгой, тоже об этом подумал и мог это объяснить только своей небрежностью в бытовых вопросах, в том числе к женщинам, даже в молодости. Был он студент, а она говорливая, милая тогда лаборантка и крупные, сочные жарила котлеты. «Но неужто, – думала Ольга, – отец в молодости не рассказывал ей о таракане или бабочке так, чтоб увидела она в таракане мудрую, поэтическую сложность мира».

Сама Ольга лет с пяти влюблена в биологические прогулки с отцом, эти крохотные экспедиции, хоть к подорожнику, хоть к мухам, которые стали интересней всяких игр в дочки-матери. Ей уже известно, что только этим она будет подробно заниматься всю жизнь. С растерянностью Ольга подумывала иногда, как было бы ужасно, если б отец не был биологом, не рассказал ей еще в детстве о животных и растениях.

Однако вчерашняя вечерняя ссора родителей перевернула в Ольге все.

Отец сдержанно молчал, переживая лишь кожей уголков глаз, а мать кричала, что он, затворник, искалечил ей жизнь, не желает ходить в гости даже к родственникам, и у них никто не бывает, кроме скучного ей «всякого профессорья», что она волочит на себе весь груз хозяйства, а он не может повести ее в театр, она вдова при живом муже и т. д.

И тут Ольга впервые с отчетливым раздражением вступилась за отца «Но мама! – сказала она. – Мы же были четыре раза в театре, и ты спала там! Что же ты скандалишь! Папа не может и не имеет права жить иначе. Оставь нас в покое!»

Мать, ошарашенная этим, замолкла, а потом сказала страшное: «Да знаешь ли ты, дура, что отец не хотел, чтоб ты родилась! Он требовал аборт, вот! Я знаю, ты меня не любишь, а его всегда защищаешь, но если б я не уговорила его, тебя по кусочкам вычистили бы из меня и бросили в таз с ватой и кровью».

Отец сильно побледнел, а Ольга ушла в свою комнату и не заснула всю ночь.

Она догадывалась, что если все это правда, то отец поступил так из-за старшего брата, который, наверно, уже тогда был болен. Сейчас брат снова лежал в больнице, потому что перестал снова вставать днем из кровати и чуть не удавился в ванной на привязанной к трубе простыне. Возможно, поэтому отец не хотел больше детей, и это вполне разумно. Но когда Ольга подумала, что ведь ее, если б мать не настояла, могло бы не быть, сделалось жутко, будто возможно ей и сейчас еще исчезнуть куда-то.
– Папа, – сказала Ольга, – прости, что я рано. Я знаю, ты кончаешь книгу и в восемь у тебя экзамены, но я не спала всю ночь.
– И у меня плохая была ночь, – вздохнул профессор.
– Мама вчера говорила правду? – спросила Ольга.
– Да. Но сейчас я тебя очень люблю и умер бы, чтоб ты жила.

Штора из тонких дощечек опущена, но сквозь нее виден другой белый девятиэтажный дом и за ним елово-березовый лес, голубой от свежих еще иголок и мягкого утреннего солнца.

– Я хочу тебе рассказать, Оля, – проговорил профессор. – Во-первых, Миша уже тогда был болен, и мы порядочно с ним измучились. Он по ночам кричал от страха. Я боялся, что второй ребенок будет такой же. Сейчас, когда ты такая чудесная, я вспоминаю с какой-то болезненной судорогой в душе, что ведь, верно, тебя по моей вине могло не быть. Во вторых, у нас с мамой уже тогда были жуткие отношения, никакого духовного контакта. Впрочем, это тоже не оправдание.

Отец растерялся. Кожа уголков глаз печально сжалась, а добрый мускул под левым глазом несколько раз дернулся. Ольге сделалось на секунду стыдно, что этот очень известный в науке человек с красивой полуседой бородой, в белой рубашке в дырочку, так мучается из-за нее.

– Я крепко виноват, – продолжал он, – хотя не знаю, можно ли назвать виноватым человека, который хотел только лучшего для всех. Впрочем, конечно, могло бы случиться жуткое. Ты, Оля, должна любить маму, потому что она спасла тебя от небытия. Я тебя всегда просил любить маму, когда ты обижала ее, но тогда говорил, что мама тебя родила и вскормила, делает сама всю хозяйственную работу, а мы занимаемся... Но теперь еще вот это. А ко мне ты не сможешь, уже, конечно, относиться по-прежнему, потому что ты не забудешь... Я только хотел бы сохранить с тобой хорошие отношения, хотя бы дружеские.

Ольга заплакала от жалости к себе за прошлую свою эмбриональную беспомощность и от неприятного чувства к растерянному, даже несколько занудливому сейчас отцу и вышла из кабинета.

Мама не проснулась еще: не было и шести утра В окно гостиной видно, как спит стройка больших белых домов, и то же самое в окне Ольгиной комнаты.

Ольга заперлась у себя. Ночью было ей тут трудно одной, а сейчас, напротив, хотелось побыть с собой, чтобы обдумать поступок отца, который казался жестоким, безнаказанным при всей житейской обыкновенности. Она знала хорошо, что аборт совершенно обычное дело, и даже, наверно, большинство женщин проходит через аборт, но то, что этого требовал по отношению к ней отец, ошеломляло ее.

«Все-таки аборт, по сути дела, убийство, – подумала она, не замечая, что думает оборотами слов, которыми говорит и пишет отец. – Настоящее страшное убийство, потому что зародыш, эмбрион человека – это ведь, по сути дела, тот же будущий человек, что и новорожденный. Да, он быстро, за девять месяцев, проходит в утробе матери весь филогенетический путь развития живого от одноклеточного через рыбку с жабрами, обезьянку с шерстью до голенького человечка, которым рождается, но эта рыбка и обезьянка не настоящие рыбка и обезьянка, а человеческие: просто человек, развиваясь, так вспоминает своим телом своих предков. Ведь и малыш своими гримасами и подражанием нередко напоминает обезьянку, однако убить малыша – жуткое судебное дело».

И как было б легко, просто выскоблить ее, Ольгу, из матери и кинуть кусочки в таз! Оказывается, это так было возможно – и она не могла бы сейчас даже переживать это, не сидела бы за своим письменным столом, делая выписки из Брема, Фабра, мечтая о такой жизни, как у отца, – с экспедициями в мир животных, с работой в библиотеке и за письменным столом дома. Чуть научившись писать, она вела дневник наблюдения за погодой, за своей синицей, за мухой в банке, анатомировала и срисовывала в альбом жуков, даже записывала после прогулок с отцом его понятные ребенку, но, как знает сейчас, очень глубокие слова.

А сколько все-таки хорошего сделала ей мама при всем ее трудном характере! Она кормит их с отцом вкусными вещами, держит в чистоте четырехкомнатную квартиру, покупает им одежду и, может быть, только для виду ругается, что все они читают и ловят бабочек, как маленькие.

Но еще мучило Ольгу, как мог отец всю ее жизнь вести себя так, будто ничего не случилось в самом начале ее жизни, еще до рождения! Как мог он столько рассказывать ей интересного, так безгрешно смеяться, делать такие прекрасные фотографии насекомых на воле с телеобъективом...

Она открыла Фабра, стала читать, но слышала в каждой строке голос отца. Открыла книгу отца с его рисунками и фотографиями, и его голос стал сильнее, вспомнилось, как фотографировал он этого жука в парке, и наполнило Ольгу родное чувство, не верилось никак, что написавший, нарисовавший, фотографировавший это, способен был на то. Тогда предположила, что, действительно, и она могла бы родиться сумасшедшей, и как было бы жутко сейчас уже пожилым родителям знать, что останутся от них и после них душевнобольные, беспомощные существа. На кого? Для психиатрического инвалидного дома? Но ведь она, кажется, не сумасшедшая, и даже будет теперь всю жизнь опекать брата.

Ольга никак не могла оправдать отца в его тогдашнем нежелании ее жизни и не знала, как теперь к нему относиться, как идти с ним сегодня в лес на биологическую прогулку, о которой договорились вчера днем. «Это гораздо больше, чем просто убийство ребенка или взрослого человека, – даже пришло ей в голову. – Это уничтожение неизвестных человеческих задатков, совершенно беспомощных рядом с грубой силой». Ольга чувствовала, что где-то не права, потому что ведь разрешены аборты, но через секунду уже казалось ей, что все же она права, а все, кто не согласен с нею, не правы.

Профессор поехал в университет и по дороге все думал об этом же. Сперва пытался логически себе доказывать, что делал все правильно, потому что кому же нужен еще второй душевнобольной ребенок. Профессор, однако, был трезвый и честный мыслитель, ему невозможно было что-то внушить себе успокоительное. Это положение, как и все его научные положения, породило контрположения, которые могли бы предъявить противники.

Первое из них состояло в том, что как раз целесообразнее в таком случае иметь еще ребенка, потому что один душевнобольной ребенок в смысле забот и тревог за будущее не намного меньше, чем два, но возникает возможность рождения здорового ребенка, который после смерти родителей опекал бы больного. Во-вторых, даже душевнобольной не всегда просто несчастье, поскольку нередко талант, а то и гений совместимы с таким заболеванием.

Тогда он выставил другое положение: ведь в то время, по сути дела, Ольги не было, а был зародыш, из которого развиться могло Бог знает что при неблагоприятной внешней среде, инфекционном заболевании матери, например. То есть в этом зародыше, по сути дела, не было человеческого, был, видимо, уровень рыбы с жаберным дыханием. Потому это юридически не считается ни убийством, ни покушением на убийство.

Но и против этого положения возникло сразу другое, более убедительное и нравственно, и научно: все же в этом зародыше с жабрами генетически уже записана была Ольга, и глупо, ссылаясь на возможные токсические, радиационные и прочие удары внешней среды, не иметь детей. Пожалуй, если б он попытался растолковать Ольге про то, что зародыш человека не человек, это была бы самая неудачная их биологическая прогулка.

Механически глядя из троллейбуса на улицу, профессор вдруг остро ужаснулся тому, что ведь, действительно, Ольга могла бы не родиться по его вине. Она не красивая в том смысле, что не очень женственная, а вроде большого серьезного птенца, но у нее настоящий, рано давший себя знать исследовательский талант, преждевременное духовное развитие. Как раз из таких редких неженственных, но тонко организованных женщин выходят значительные ученые.

«А все-таки два больных ребенка хуже, чем один, – спохватился он, чтобы хоть немного себя выгородить. – Вон как мучается Миша без всякого таланта с инвалидностью первой группы в двадцать лет».

Но выгородить себя не удалось никак, потому что опять подумал, что ведь тогда не было б Ольги, чудной его ученицы, такой же несовременной чудачки, как он сам. Без нее только мучался бы в своей семье без единой радости. Как он мог на шестнадцать лет забыть, почти забыть об этом! Не ужасаться этому так же остро, как сейчас!

Почему все-таки настаивал он на уничтожении Ольги больше шестнадцати лет назад? Не из легкомыслия, нет, а наоборот, из слишком глубоких сомнений. Потому настаивал, что не знает часто человек плохих последствий своих поступков, которые в данный момент представляются самыми благородными. А не грызла его про это совесть все эти годы потому, что в его совестливости и теплоте порядочно бессовестной холодности. Почти забыв об этом, воспитывал своими лекциями юношество, наблюдал зверюг, а зверюги вышли лучше, честней его – самоотверженной щедростью рождения себе подобных при любых обстоятельствах.

В университете профессор чувствовал себя так неловко и виновато, что нескольким студентам не мог поставить за плохие ответы меньше четверки, хотя вчера наверняка они получили бы у него двойки.

«Мало того, что я эгоист, подлец, я еще мокрая баба»", – подумал он. Сказал доценту, что нездоров, и сразу ушел.

«Самое страшное, чего я боюсь, – размышлял профессор опять в троллейбусе, – это того, что чудный мой птенец будет меня теперь ненавидеть. И пойдет ли сегодня со мной смотреть лягушек?»

Жены дома не было, а Ольга спросила внешне спокойно:
– Ты так рано? Еще десяти нет. В лес пойдем?
– Ты хочешь? – спросил он.
– Хочу, – кивнула она.
Молча спустились в лифте и пошли в лес. Профессор был в соломенной шляпе и белом костюме, который недавно ему выбрала в магазине жена. Ольга – в светлом платье с соломенной сумкой, в которой стеклянные банки, маленький атлас бабочек, черепаха по имени Федора.

Лес был консервно-окурковый от субботних и воскресных приездов сюда людей.

Ольга выпустила черепаху в траву, и они остановились, но отец никак не мог начать рассказывать о лягушках. Ольга тогда сказала:
– Завтра надо поехать к Мише в больницу.
Она тоже не представляла, как он теперь будет говорить про лягушек.
– Я звонила сегодня врачу, – добавила она. – Миша уже ест сам, без резиновой трубки, но еще много лежит в кровати.
– Да, конечно, поедем, – кивнул отец.

От тяжелого молчания они незаметно разошлись в стороны, и каждый будто что-то сосредоточенно искал в траве.

В елово-березовом лесу лежали старые иглы, краснели в тени намокшие от росы, полуразрушенные земляничины. Под листьями ландыша ромашками, дубками прыгали в солнечных пятнах мелкие лягушата. Летала бабочка-лимонница.

Черепаха ела листья одуванчиков, и Ольге вспомнилось, что отец подметил, что если смотреть на черепаху сзади, когда она ползет, то ее кривые задние ноги похожи на человечьи кривые коротышки в кожаных шароварах. Ольга подошла к отцу и сказала:

– Я папа, повзрослею еще и, видимо, проще буду на это смотреть. А сейчас не могу.

В тоне ее голоса профессору слышалось, что она все же просит его рассказать о лягушках. Он заметил, что рядом с ними, среди двух консервных банок, пивной бутылки и кусков старой газеты стоят ярко-желтые, чистые, как вся природа, маслята. Наблюдая, как просыпается в нем способность радоваться нетронутой природе и меньше ее стыдиться, подумал, что душевная его напряженность все же почему-то несколько спала от слов дочери. Он увидел большую лягушку, она прыгала тяжело, как обрюзгшая, пожилая женщина, и в голове уже возникал о ней рассказ для дочери.

1972

Заключение