День первый
День второй
День четвёртый
День третий
Утром Мухтарбек, полувопросительно:
— Значит, я отменяю олигарха — на выставку едем? Что там за топот за окном — коня выпустили, что ли?
Заглядывает Юра — пожелать доброго утра:
— Там Ленка пошла шоу смотреть: «Ловля Коляна». Что за топот? Это Колян побежал.
Мухтарбек включает чайник. Скоро начнёт подтягиваться народ. Но пока ещё — тихие минуты, когда можно спрашивать:
— Мухтарбек Алибекович, а зачем Вас взяли в армию, в кавалерию? Вы же всё, что можно на лошади, — уже умели. Или после войны — хотелось?
— Армия? Конечно, не хотелось. В самом разгаре работа, готовим новые трюки, на мне тяжёлая работа. Но папа сказал: «Миша, надо».
Зато, знаешь, — он улыбается, — я ведь побывал на Олимпиаде. Олимпийские игры были тогда в Мельбурне, но лошадей из-за карантина в Австралию не пустили. Их надо было везти в Швецию. И мы из Таллинна поехали в Стокгольм. У нас с хлебом напряжёнка, а там — рай. Смеялись — шестьдесят лет как в тюрьме никто не сидел.
Это было время Хрущёва. Обычно нам на ужин давали селёдку и горох. А там кормили по-королевски, лошади наши стояли в королевской конюшне.
И тогда нас отвели в райком. Всех солдат. Офицеры говорили, что это война виновата, что у Советского Союза всё впереди.
— А остальные смотрели, как вы умеете с лошадьми?
— У нас в кавалерии трое были цирковые. Мой партнёр Юра Мерденов, Лёва — он потом стал помкомвзвода, и я. Называлось это всё «конно-спортивный комплекс министерства обороны». КВОКШ — показательная кавалерийская часть, так, кажется...
Генерал у нас был фронтовой, он потом стал консультантом по фильмам. Мы смотрели за лошадьми. Лошади должны были быть ухоженными — мы ведь «показательные». А вот оружия мы не знали. С оружием учились обращаться в армии.
И случай такой. Тогда ведь не было столько манежей. И команда к олимпиаде готовилась на конно-спортивном. Мы, солдаты, ставили препятствия. Разные — никто не знал, какие именно будут на олимпиаде. Тяжёлые! Мучились мы, переставляя их с места на место...
— А я (смеётся) прыгал те же препятствия, что и лошади. У нас полковник был — осетин. Когда никого не было рядом, он разрешал называть его по имени-отчеству. И он меня спросил:
— Мишенька, ты вправду прыгаешь конные препятствия?
Потом он собрал офицеров, и они видели — я брал барьеры в сто сорок — сто шестьдесят сантиметров. А они сложные, двойные, расстояние между ними...
Потом тренера спрашивал полковник:
— Твои олимпийцы через это смогут прыгнуть?
— Что они, лошади, что ли? — возражает тренер. Ему в голову не приходит, что это не шутка.
— А у меня Кантемиров — из цирка мальчик — может.
Они поспорили, И поспорили на что-то большое.
Полковник меня спрашивает:
— Мишенька, не опозоришь?
А мне смешно.
— Да я же, — говорю, — каждый день это делаю.
А там препятствий много. Я их отпрыгал, и они все — спорившие — стоят, ошарашенные... Пытаются понять — как я это сделал?
Самому трудно описать. В общем, подбегал, отталкивался, колени поджимал к груди...
— Чёрт знает, чем он прыгает! Ни могучих ног... Грудью вытягивает...
— Отдай мне его, — говорит тренер.
— Нет, — возражает полковник. — Я его взял у родителей, и в цирк верну целым.
Я к олимпийцам просто потренироваться пошёл: самому после этого интересно стало — сколько смогу взять? Они показали способ — и через три недели я брал планку в сто девяносто семь.
А потом я, те барьеры памятуя, через двух лошадей перелетал, их не касаясь. Когда новые акробаты приезжали, брат всегда их спрашивал:
— Можете через лошадь перепрыгнуть?
— Нет, — говорили они.
— А Мишка — через двух... Спорим?
И они всегда проигрывали.
— А папа с мамой к вам в часть приезжали?
— Нет, я к ним ездил. Помню, брат дал телеграмму: «Будем в Люберцах такого-то числа». И меня отпустили — я тогда уже старослужащий был, два года почти отслужил... На станции спросил диспетчера — где цирковые лошади? Он подсказал. Иду и вижу — из вагона труба торчит и топот лошадиный... Я, не дойдя до вагона, — дождаться не мог, зову:
— Гошенька мой, Гоша...
И такое — переливчатое, заливистое, неистовое: «И-и-и...» Он грудью доску выпирает. Целоваться лезет, и рёв такой! Я заплакал. Полгода мне ещё служить оставалось.
А следующий раз родители были в Ленинграде, когда я приехал. Ухоженный, в кавалерийских сапогах — офицерские сапоги нам носить разрешали. Голубые погоны, как у НКВД. И мама опять плачет: «Мишенька, да когда ж ты вернёшься насовсем?»
И мне повезло: до того должны были служить три года, а тут изменили, и я уже служил два.
Чайник шипит и плюётся, и, как положено благородному электрическому, — сам собой отключается.
Мухтарбек встаёт:
— Ну что — пошли метать.
B этот раз перед мишенью встают трое. К мужчинам присоединяется Лена.
— Давай, Леночка!
— Мухтарбек так говорит, потому что сперва грамотно сдвинул мишень в свою сторону, — ворчит Юра.
— Давай, давай... Вот эту изрешетим и пойдём чай пить.
Это зачаровывающее зрелище. Можно проследить, как нож в полёте — со стороны медленном — несколько раз совершает в воздухе оборот.
— А кто вам их, ножи, делает?
— Есть под Новгородом такой кузнец замечательный...
Нож падает в траву. Лена рукояткой другого выстукивает землю — ищет, и, кроме пропажи, находит клинок, который давным-давно зашвырнул олигарх. Его почти невозможно было найти, он с рукояткой ушёл в землю. Но радость какая — отыскался! И сам по себе нож ценен, и отрада, что работа друга-кузнеца не ушла в небытие.
Сегодня на завтрак Мухтарбек сооружает тосты.
— Я сам, не надо мне помогать. Я их в определённой последовательности делаю. Наташа с Юлечкой любят, когда я готовлю.
— Юлька собиралась встать в семь утра, — задумчиво говорит Юра.
— Значит, надо будить, — откликается Мухтарбек. Человек задумал — выходит, ему это для чего-то надо. И нужно помочь задуманному осуществиться.
— Значит, надо дать ребёнку поспать, — это Юра.
— Олиграху-то звонить можно? Удобно так рано? Сейчас время к девяти.
— Знаешь поговорку? Кто рано встаёт, тому бабло идёт...
Мухтарбек, вкрадчиво:
— А мне брат рассказывал о двух сыновьях. Отец будит ленивого: «Пока ты спал, твой брат кошелёк нашёл. Кто рано встает — тому Бог подаёт».
Лентяй поднимает голову: «Отец, но ведь тот, кто кошелёк потерял — ещё раньше встал».
И, открывая двери в коридор:
— Натулечка, буди Юленьку, тосты готовы, выходите...
В центре стола — домашние заготовки, вчера другом дома привезённые. От тёщи его — Мухтарбеку.
— У тёщи Вадимовой хавка такая зачётная...
— Смотрите, смотрите, с каким видом глядит Берта — на нас и на колбасу! Точно говорит: «Я ваша навеки».
— Я буду чай со сгущёнкой, — Кантемиров придвигает к себе пластиковую коробочку.
— А я с мясом, — говорит Лена.
— С мухами, что ли? — кротко интересуется Мухтарбек.
— Смотрите, триллер — лежит собака, и прямо над ней кипит чайник. А если...
— Она же — каскадёрская собака. У неё, может, трюк такой: «Папа и чайник» называется.
— На выставку нам надо пораньше ехать, чтобы девчонки походили, подпруги посмотрели, — говорит Юра.
— А если мне олигарх денег не привезёт? — Мухтарбек — вопросительно.
— Значит, надо тащить олигарха на «Эквирос». Пусть берёт свою дочку-лошадницу и бабок побольше.
— Но я его сюда звал. Шашлык ему обещал. Некрасиво: обещал мужчина и не выполняет.
Это слово в его обиходе — «некрасиво», означающее всё, что отступает от того, как вести себя должно.
— Один раз привезли к нам чуть ли не принцессу Кипра, — рассказывает Наталья уже мне, потому что остальные эту историю знают. — Такое наплели перед тем — кто приедет, да какая это знать... Мы ведь помощь театру ждали. А приезжают лохушки какие-то. Мы тут все чуть не лезгинку перед ними танцуем, дедушка тоже: «ай-ай...» А они посмотрели, тупо поели шашлыка — и уехали. Нет уж, пусть лучше простые люди к нам едут.
Лена берёт чашку. Пальцы её ещё не приобрели прежней формы. Как лошадь ударила копытом, так и...
Здесь у каждого травмы. Недавно Наталья чуть не отбила копчик — опять же, сбросил конь. Но отношение к боли своей — без нытья, самое ироничное.
— Приехали мы, значитца, в Склиф. Я с попой, Ленка с пальцем. Доктор такой спокойный попался, без эмоций — ну мол, с чем пожаловали, родимые?
— Врач какой-то странный, — басит Юра. — Що б не случилось, он: «Сделайте снимок, сделайте снимок»...
— Может, он коллекцию собирает, — предполагает Наташа. — «Попа народной артистки». Палец...
— Подруги народной артистки, — подсказывает Лена.
* * * *
После завтрака Мухтарбек снова идёт в мастерскую. Нужно успеть доделать до выставки начатые вчера иконы. Отношение ко времени самое бережное. Вчера просила посмотреть вместе «Не бойся, я с тобой», чтобы по ходу спросить о том, о чём давно хотелось.
— Ты подумай, что тебе интересно? Какие вопросы? Ведь два часа тратить...
— «Не бойся» ведь снимали не по порядку?
— Не-е-ет... Начали с тюрьмы на территории Азербайджана. Драки, метание. Там всё больше Дуров...
— Но когда фильм смотришь, он начинается с того, что вы выступаете в цирке. Такой сложный номер — на коне стоя, жонглируете саблями... А Вы же уже года два, как из цирка ушли. Как же... Трудно было — или тело движения не забыло?
— Конь у меня тогда был замечательный. Алмаз. Он этот номер вытянул.
— А ножи? Ведь я смотрю, как здесь они летят в щит — приблизительно в одно место... А там так эффектно — по три с каждой стороны — точно вокруг головы Сан Саныча...
Он морщится слегка, соглашается:
— Кино — жулики, обманщики... Помню, когда в Ялте снимали «молодой Волкодав». Я там лассо бросаю на крестьянина, волоку через огонь... Бандит, одним словом.
И вот, ждём, когда начнут. Уже ночь, и в первую очередь нужно, чтобы артисты отдохнули. А мы... В начале пятого утра нас начали снимать. Рядом друзья из Киева, тоже каскадёры. Мы сидим, зарылись в одежду, холодно. И друг мне говорит, с таким чувством:
— Мухтарбек, как я ненавижу кино!
— Я тоже! — так же, от всей души ему отвечаю.
Pассказывает, обхватив себя руками, изображая замерзшего.
— А нам же надо согреться, мы же снимаемся на незнакомых конях... Тело не должно быть заледеневшим, коня надо чувствовать...
— А сам роман «Волкодав» Семёновой вам понравился?
— Семёнова — умница. Чтобы женщина так глубоко всё это, суть этого — мужской доблести, чести — поняла... А «Волкодав» — бездарный фильм, с претензией на «Властелина колец». Сейчас же кино ляпают на скорую руку — скорей, скорей...
И там тоже вот этого эффекта добивались — нож должен был войти меж головой кнесинки и рукой служанки.
— Мухтарбек Алибекович, но почему Вы... Почему за Вами никто не записывает, не сохраняет всего этого?
— За мной? — мягчайшая улыбка. — Что я... Вот папа... Он был кладезь. Он говорил: «Дети мои, на вас ответственность за весь род».
Мы маленькими ещё были. И он рассказывал... Представь, конец позапрошлого века на Тереке — и по берегу реки бегают пацаны.
А для осетин вода — это святое. Дон, Днепр, Днестр, Дунай — все названия по-осетински переводятся. Самое бережное отношение у нас к воде.
А тут один мальчишка накакал в воду. Дело небывалое! С тех пор эту фамилию называли «поганящие воду».
На ребёнка это действует! Этот случай с водой меня так потряс, я так боялся сделать что-нибудь такое, опозорить свой род!
И про лошадей папа нам говорил: «Успех, который вы несёте, — это пятьдесят процентов — лошади».
Лошади — это..., — отвлекается, откладывает работу. — Был случай. У нас в роду очень хороший конник погиб, его хоронили. Подвели к гробу коня, как положено. И отпустили его — уже на нём никто ездить не будет. И вот выпускают его утром в табун, а вечером лошадь не приходит.
Сыновья к пастуху:
— Где наш конь?
— Когда пригоняют табун — идёт к вашему дому, — отвечает тот.
Вечером сыновья пошли навстречу и увидели. Конь подошёл, тронул мордой знакомые ворота, повернулся... Пошёл на кладбище и простоял у могилы всю ночь.
Или ещё. Убили всадника. Конь над ним встал, и никого близко не подпустил. Невозможно было подойти. А у убитого пояс, на котором висел кинжал. Конь хозяина за пояс взял, и нёс больше двадцати километров — к шатру. Положил около входа и умер.
Это то, что осталось в легендах.
Когда в Гамбурге на территории огромного зоопарка была выставка, культура разных народов... Там у арабов — палатки. Младенцы и ползунки в них, а кто уже хоть немного ходит — те все работают.
И вот вдоль палаток ходит белая арабская лошадь. Если кто из малышей выползает, она берёт за рубашонку и швыряет назад.
И люди собирались смотреть именно на это, ходили и заглядывали в палатки. Правда ли, что так бережно лошадь это делает — и ребёнок даже не плачет?
Вот такие истории нам папа рассказывал. Мы их впитывали. Поэтому я не могу сказать — отец, мать... Мама, папа... это всё в крови.
А у осетин принято, мама говорила отцу «ортолак» — «этот мужчина». И я думал, что это другое имя папы.
Я его как-то так назвал. Мама расхохоталась:
— Это только я могу говорить!
— Михако, — сказал папа, на грузинский манер меня назвал, — тебе повезло. Старших я ремешком воспитывал, а тебя мне не позволяют трогать...
В мастерскую заглядывает Юра:
— Мухтарбек, что — олигарх накрывается?
— Вроде бы. Придётся доставать заначку, — и к случаю поясняет, — когда у Юрки есть карманные, он говорит: «У меня денег, как грязи».
— А когда у Мухтарбека, — откликается Юра, — он говорит: «Я временно богат».
— Как люди, которые всё гребут под себя, — не поймут, что в гробу карманов нет..., — негромко — Мухтарбек.
Ещё есть время до выставки, и он возвращается к работе:
— Но есть иные. Директора конезаводов — они стрелялись, вешались, когда лошадей, да не каких-то — элиту — пускали на мясо. А «туркменбаши»... — с чувством, — скоти-и-ина... сотни лошадей выгнал в степь. Сказал — они сами будут питаться. И пустили. На муку и гибель.
Туркменбаши вспомнив, переходит к другой известной личности:
— Папа познакомился с Будённым, когда работал в Ростове. Шла гражданская, город занимали то белые, то красные. И Будённый ещё тогда говорил: «Алибек, бросай свой цирк, иди к нам». Папа еле отбрехался.
А потом они встретились на съёмках «Смелых людей». И Будённый жалел:
— Ах, Алибек, ты так к нам и не пошёл... Ну ладно, вы сделали красивый фильм. Буяна вот берёшь. Но я вас, конокрадов, знаю — ты его продашь...
Папа возражал:
— Как можно — подарок самого Будённого!
— Мухтарбек Алибекович, а конный театр — это тоже дело чести — папину мечту воплотить?
— Я с детства от него об этом слышал. Задумал: если старшие не возьмутся за театр — значит, надо мне. И Ирбек меня благословил, когда я сказал, что хочу собрать людей. Пора уже было — иначе знал, что постарею и не смогу. И вот теперь, надеюсь, что всё-таки доживу, увижу...
Почему думают, что мы богатые? Потому что сюда машины приезжают дорогие, иномарки? Потому что мы были за границей, и — по их мнению — должны были обогатиться?
Когда нас приютила Болгария — я получал там три доллара за выступление. Я, народный артист. А ребята — по два. Я по коже работал, делал кобуры для пистолетов — и мы сдавали их в продажу.
Раньше мы были в статусе Комитета по культуре. Нам выделяли деньги на лошадей, а их нам не давали, находилось, кому их там прожирать...
Потом мы прикинули — восемьдесят тысяч прожрала еврейская компания. И нас лишили статуса, чтобы мы не вякали. Якобы есть запрет на создание нового театра.
— Какого нового? — спрашиваю. — Мы с 87-го года с гордостью несём звание российского театра.
Когда я был у Лужкова на семейном празднике, то не выдержал и сказал ему, что нас лишили статуса.
— Как? Кто? — возмутился он. — Да я их раздолбаю!
Но ни-че-го не изменилось.
Те, кто это сделал, думали, что мы подохнем. И нас подводили под то, чтобы мы даже не пытались рыпаться. Куда хуже? Даже на сено коням не хватало — друзья помогали их кормить. А эти... «застольные друзья»... Я говорил им: «Да манеж будет — ваши же дети будут не наркоманы, не пьяницы...» В Болгарии нас до сих пор помнят, а здесь...
Он откладывает работу, поворачивается, он не может говорить об этом спокойно.
И снова вспоминаются слова Кости:
«Мухтарбек — человек искусства. С большой, с огромнейшей, с заглавной буквы. Жирным таким шрифтом. А вся мишура, которая вокруг него... ему просто некуда деваться, он должен этим заниматься, должен жить как-то... Но как он устал от борьбы со всем этим!
— Мишура?
— Ну, деньги, бизнес... Надо к кому-то ходить и доказывать, что ты можешь что-то сделать. Смешно, до колик в животе. Такие люди, как Кантемиров, Рязанов — вынуждены доказывать своё право на действие, вынуждены убеждать — дающего деньги — „я могу...“
И ведь это всё ненадёжно — сегодня дали, завтра — нет. И Мухтарбек сидит целыми днями и плетёт кнуты, для того, чтобы продавать — и кормить лошадей. Такой человек занимается тем, что пытается найти средства к существованию своих лошадей!
Очень много людей, которые приходят, — большие такие, богатые, толстые, красивые... гордятся тем, что они его знают, — трясут своими кошельками и животами, хлопают его по плечу, все обещают, но дальше застолий эти разговоры не уходят.
Если каждый, кто приезжает в гости к Мухтарбеку, хотя бы по десять тысяч будет привозить — они озолотятся там — и будут делать нормальные спектакли. А гости приезжают к нему — как на дачу. Лучше бы он не узнал, что я это рассказываю, но меня это настолько терзает, что не говорить я не могу...»
Чем отвлечь его, чтобы не мучителен был ему разговор?
— Мухтарбек Алибекович, а «Не бойся»...
— После «Не бойся» меня узнавали сразу. Характерный: высокий, чёрная борода... Помню — мы в тихом переулке живём, надо было на троллейбус сесть... И вот из троллейбуса выходят люди — и появляется негр — огромный. Он на меня смотрит и улыбается:
— Ты меня не бойся...
Он здоровый, я тоже здоровый.
— Да не боюсь я тебя, выходи... — говорю ему.
— Да нет, вчера... кино... телевизор... Ты меня не бойся...
— Да-да... — киваю ему, чтобы пройти скорее. Поднимаюсь в троллейбус, и вижу — все на меня смотрят и улыбаются.
Ещё один случай. На «Планерной» приезжаю на рынок. Спрашиваю:
— Сколько морковка стоит?
А продавец азербайджанец. Глаз не спускает.
— Ой, ты Рустам! Ты — друг Полада!
— Да-да, Рустам я... Морковь, — спрашиваю, — сколько стоит?
— Эй, Амед! Амед! Смотри, тут друг Полада... Эй, Рустам, куда пошёл, бесплатно дам...
А мне уже и моркови не надо.
Или в метро еду — сижу в уголке, вдруг парень подходит:
— Простите, вы — Кантемиров?
Киваю.
— Ага, — кричит куда-то в глубину вагона, — ты проиграл!
И объясняет:
— Да мы с другом на коньяк поспорили.
И опять вспомнилось к случаю:
— Как с Гусманом познакомились... Мы вернулись из Турции перед самым Новым годом. Приехали в Баку. И было у нас там по четыре выступления в день. Представляешь, что это такое? В десять, в час, в пять и в семь. А Гусман — был главный режиссер ТЮЗа и ставил спектакль — «Человек из Ламанчи».
За два дня до съёмок он посмотрел представление — а я солировал, я там хорошо смотрелся.
И он пришёл в антракте:
— Мне сказали, вы много чего умеете. Каратэ знаете, ножи метаете...
Там была сцена — хулиганы насилуют девушку, а она сопротивляется, надо было кнутом поработать.
— А что от меня нужно? — спрашиваю.
— Поставьте нам два эпизода.
Я к тому времени уже знал, как артисты любят спать. Утром их не добудишься.
— В общем, — говорю, — если в восемь встанете, я могу час-полтора с вами поработать.
Начал к ним ходить. Сперва туго шло. Я мучаюсь, и они мучаются. А потом с такой радостью они стали ходить... Учились метать, хлыстом работать.
Гусман присматривался-присматривался и говорит:
— Мухтарбек, а что, если мы снимем фильм?
— Да я много, — говорю, — как каскадёр снимался в эпизодах.
— Нет уж, чтобы ты — в главной роли.
— Юлий Соломонович, но как же...
— Давай договоримся, ты — Мухтарбек, а я — Юлик. Ты мне одно скажи — даёшь согласие?
— Если, — говорю, — не боишься, что я тебя опозорю, — рискну.
— Не боюсь, — говорит, — я по образованию психотерапевт, и я к тебе уже пригляделся.
Честно говоря, я думал, что это просто «ля-ля». Закончились Бакинские ёлки, уехали мы в Питер... Но года не прошло, и он привозит сценарий.
— Ты посмотри, — говорит, — что тебе не понравится — перепишем.
Гляжу. А там эпизод был, где надо плыть, а мой герой — не умеет.
— Юлик, убирай — стыдно бояться воды, я же плаваю хорошо.
Смотрю дальше. Героиня меня полюбила, и Теймур говорит: «Ты мой кровник — и я не смог тебя убить, ты увёл у меня невесту — и я не смог тебя убить...» Фильм даже назывался сначала «Всё равно я тебя не убью».
Что ж это такое...
— Тоже убирай, — говорю, — некрасиво — невесту увёл, не могу я так.
И если оставить, как есть, мы с ней должны были бы целоваться. У меня жена тронулась бы, она меня и так на съёмки не отпускала.
Он со всем согласился.
И уже мы выбираем мне партнёра.
— Юлик, — спрашиваю, — ты что, с ума сошёл? Какие варианты? Конечно, Дуров! Я его с 56-го года знаю. Если что, я у него под крылом, под крышей... Он поможет.
И Дуров радовался. Там сцена есть, когда они с арестантами прибежали, раздолбали бандитов, и он вроде на меня ругается. Что я, как маленький, что меня невозможно оставить одного, без присмотра... Он ругается, а я его обнимаю.
Он потом говорил:
— Самый сладкий момент, когда ты обнимаешь меня. И когда ты на лошади скачешь... Я любуюсь.
— Это бесконечно красиво. Но ведь там был просто — галоп... Наверное, Вам это было не трудно?
— Проскакать — нет, конечно... Даже не всё получилось — я коня на свечку поднять не смог. С другим была беда: весь путь усыпан камнями, мы их убирали, и всё равно всё убрать не смогли.
А там, где снимали подсечку, — на пляже — народ безответственный, везде битые стёкла. Усеяно ими всё. А я должен был кульбит делать — и в песке рука на стекло наткнулась. И нога тогда уже не работала, нога болталась...
— Где же этот момент, когда ножи сорвались? Когда вы забираетесь на башню?
— Да, тогда... Я забросил, и они сразу полетели вниз. У меня в этот день умирал Алмаз. От столбняка. Я не мог ни о чём думать. Он стоял у меня перед глазами. И я... забылся.
Ножи рассекли ногу, кровь хлещет, я говорю своим: «Отойдите, не запачкайтесь».
— Дурак! — чуть не плачет Гусман, — без ноги остался, а он о нас думает! К чёрту это кино, я тебя покалечил!
Я сразу почувствовал, что сухожилия перерублены.
Все собрались вокруг нас.
Гусман кричит:
— Уходите отсюда!
Зашили меня по живому. Дней десять прошло, повязку Юлик не давал снимать, говорил: «И так на мне грех».
Но ребята прислали мне настоящее алтайское мумиё. И профессор потом удивлялся:
— Это не могло так быстро зажить! Ты человек или собака?
— Вы угадали, профессор, — говорю. — Я родился в год Собаки.
И всё-таки, если бы я лечился сразу, а не снимался — травма не оказалась бы такой тяжёлой. Потом, в Москве, мне делали операцию семь часов. Правда, я в клинике насмотрелся. Видел трепанацию черепа, человеческий череп — как подкова. Врачи заранее знали о больных. Они говорили: «Этот умрёт. И этот».
Моя нога там казалась уже ерундой. И всё-таки семь часов в операционной. Нашли какой-то запасной нерв, раскроили, вставили.
В то время я как раз мечтал о конном театре. До восемьдесят седьмого года снимался в кино, труппу сколачивал, ребят подбирал цирковых, присматривался — кого...
А после этой операции мне приснился сон. Я тогда часто летал во сне. И вот стою на горе, а внизу ходят лошади, красивые лошади. И я полетел к ним. После этого поверил, что моя мечта сбудется.
И вот уже, — с усмешкой, — двадцать первый год сбывается...
И тут же, вспомнив ещё:
— А когда снимали «Парк советского периода» — это было в Таманской дивизии. Один дубль, второй, десятый... А кони подо мной и Никоненко старые. Сколько можно? Они же потом два месяца хромать будут. Никоненко на Эмирчике, царство ему небесное.
Наша группа встала на пригорке — двадцать лошадей. И когда они пошли, это был такой грохот... Что же делалось в кавалерии, где тысячи коней? Страшно подумать.
Тихо:
— Бедные мои лошади.
Когда все возвращались с фронта после войны — к нам пришла лошадь из кавалерии. Рыжая. Она спала, и вдруг начинала ржать так тревожно: «Ии-и-и!» И голову к небу вскидывала. Она бомб падающих ждала.
Несчастное животное!
Кавалеристу на войне труднее всего приходилось. Пехотинец — он, когда привал, сразу может спать завалиться. А кавалерист не ляжет, пока лошадь не обиходит. Разбирали избы, солому старую, чтобы хоть что-то кони могли есть.
— Но зачем же на такую войну, где уже и танки, и самолёты, — брали лошадей?
— Говорят — не зря там лошадь была. Пользу приносили конники, по тылам ходили. Но несчастный всё-таки род войск — кавалерия. Ворошилов — он, кажется, в финскую войну бросил кавалерию против танков. Напугать решил, — с силой, — Скоти-и-ина! Не щадя бросил, ради эффекта. Великий полководец!
А Гусман со своим «Парком»... Он платил по пятьсот долларов за съёмочный день. Там была сцена, когда я тамадой сижу на свадьбе. И спрашивают:
— Кто это в черкеске?
— А это знаменитый конный наездник Кантемиров.
Вырезали этот эпизод. Гусман его снял просто, чтобы мы заработали.
* * * *
— Когда мы стояли на «Планерной», и готовились к Болгарии, — продолжает Мухтарбек, — мне из цирка Никулина позвонил старый знакомый.
— Мишенька, знаешь, тут приглашают из Италии... Фестиваль, и они спрашивают — почему Россия не присылает своих наездников? Евреи хотели поехать на халяву — шесть человек от Мосфильма. Но у них этот номер не прошёл. И тогда итальянцам подсказали обратиться в цирк.
Так что осталось три дня, надо собираться.
— Но у меня оружие — как его оформить? — спрашиваю. — И что — ехать без лошадей?
— Да там есть лошади, тебе дадут выбрать.
Ладно.
Но в Италии нас встретили... Ага, вы из России?.. Всё плохое, мол, от вас идёт — оружие и наркота. И как начали резать! Сёдла резали, всё, что мы привезли... Мне потом столько пришлось шить...
Учредителя конкурса звали Батиста. У него имение под Миланом, — мечтательно, — такое име-е-ение... такие красивые места... Личная церковь, аллея предков, ипподромчик маленький.
В то время у меня уже начинала седеть борода. И Батиста сказал:
— Он старый человек, а у нас состязается молодёжь.
— Не бойтесь, — успокоили его, — он профессионал.
Случилось так, что я выбрал для турнира его любимую лошадь.
— Не возражаете? — спрашиваю.
— Ну что вы, — отвечает он, — я буду гордиться, что на моей лошади ездил сам Кантемиров.
И всё же, что они здесь задумали?
— Я знаю мексиканскую езду, — говорю. — Но я хотел бы взглянуть, что потребуется делать.
Посмотрел их записи — ну, детский лепет.
И вот сел я на лошадь, точнее, не сел — запрыгнул.
— Одним движением? Как в фильмах, когда вы на коня — взлетаете?
— Да... Но лошадь на свечку не поднимаю, управляю по-мексикански. Копьём там надо было что-то пробить, с земли поднять — ерунда, в общем. Спрыгнул, и вижу, что переводчик мне два пальца показывает. Спрашиваю:
— Володя, в чём дело?
— Мухтарбек, считай, что мы два раза в Италии были.
— Как два? Мы же только...
— А так — два. Первый — и последний.
Они — итальянцы — были уверены, что первый приз — меч, останется в Италии. Так всегда было. Иначе быть просто не могло. А другие призы простые. Сапоги вот — до сих пор я их ношу.
Но если меч — их гордость...
Говорю Володе:
— Ты на секундомер смотри, чтобы я — не уложился во время. Сделай мне знак, что всё — время вышло, и я проеду лишний круг... Пусть победит их человек.
И с улыбкой, почти озорной:
— Но я им всё-таки показал, что я умею... Нужна была лоза, чтобы я её рубил. А там лоза — откуда? Мне дали бамбук. Такая роскошь — молодой бамбук...
Этой — «роскошью бамбука» — скрывая, стушёвывая столь же бережное отношение к чужой чести — как к своей.
Работа в мастерской на сегодня окончена. Пора собираться на выставку. Но приезжает гость — вернее, друг, свой человек здесь. Валентин Аполлонов, художник-кузнец. Которого я заочно знаю по статье, по его словам: «Для меня общение с Мухтарбеком — отдушина в жизни. Полученной от этого энергии может хватать на целую неделю вперёд, и в быту, и в моём творчестве».
Может быть, он хотел посидеть с Мухтарбеком за чаем без посторонних? И недоволен, что здесь какая-то пресса?..
Но Мухтарбек непременно представляет.
— А это Танечка, которая...
Куда же деваться? Хоть под стол... Мои записи о фестивале, на котором Кантемирова в первый раз увидела... Не пишу — «живого», потому что он тут же бы припомнил:
— Мне одна дама говорит: «Первый раз вижу живого Кантемирова».
— Вы что, хотели увидеть меня в гробу?
Написанное не для печати — совершенно дико с журналистской точки зрения — к человеку не подошла, (четверть века встречи ожидая — просто струсила), интервью не взяла — в 20 метрах стояла и два часа только смотрела...
Эти самые записи, читавшим их кажутся, не то, чтобы удачными... Они для них знак, что не с хищничеством пришла — выпытывать, потом сказанное по-своему истолковывать, неизвестно ещё — дружественно ли. Словом, что-то от Мухтарбека брать, и его тем самым — утомлять. Знак того, что от меня его можно не защищать.
И Валентину рассказывают про злостного олигарха, не заплатившего.
Валентин пытается незаметно сунуть деньги — сам.
— Ни в коем случае, Валечка... Я пока богатый. Я Наталье бриджи обещал, если коня объездит, и на это у меня заначки хватит. Наташенька, главный наш козодой, налей Вале молока!
— Нету молока, Кантемиров... — откликается Наташа. — Кончилось. Собаки твои выпили. Ты собираться будешь?
И Мухтарбек одевается к выставке:
— Чего они на меня шипят: «Старая, старая...» Это моя любимая рубашка. Ей лет двадцать... Смотри — какая она хорошая, правда?
* * * *
После Новогорска, который как маленькая тёплая ладонь, Москва огромна. От неё кружится голова. Густая — кажется, что машину со всех сторон обтирает — толпа. Люди и авто.
И первая мысль провинциала: «Ну что они так за свою столицу держатся? Да к жизни здесь можно только приговорить решением суда. И то будешь надеяться на амнистию».
Но «Эквирос» проходит в Сокольниках, где уже что-то родное — со всех сторон лес. И Юра уговаривает милиционеров разрешить нашей машине встать поближе к воротам.
— У нас дедушка — народный артист. Ему трудно ходить.
«Эквирос» — отдушина для лошадников.
Здесь царит мир лошади.
По дорожкам катают взрослых и маленьких кони и пони. Пони, как живые игрушки. Но в тихом конском: «фр-р» — столько силы, что на слова:
— Осторожнее, коня ведут! — реагируешь сразу, отступаешь.
Экипажи. Лакированные. Белые, чёрные... Фонарики, куда вставлять свечи — и освещать путь. Здесь оживает прошлый и даже позапрошлый век.
Громадный павильон, где — если лошадьми интересуешься, можно купить всё: от значков и футболок — до уздечек и подков.
Кантемирова узнают не все. Избранные, для кого лошади — смысл жизни. И те, кого судьба раньше с ним сводила. И такое счастье в глазах людей, узнавших...
— Мухтарбек Алибекович!
И снова в памяти — слова Кости: «Мухтарбеку не надо играть доброго человека, он сам таким является. Излучает столько тепла, доброты и нежности, что, когда он приезжал к нам, все наши женщины в него были влюблены — вне зависимости от возраста. Маленькие и большие. Мужской контингент, наши товарищи — они отошли на второй план. А жёны друзей, наши жёны, матери — они все утопали в Мухтарбеке... невероятного обаяния человек».
Но ведь влюбляются — в чужое, родное — любят. И то светлое, чистое, что было дано Богом при рождении каждому, если оно ещё в человеке живо, — узнаёт родное себе — в Мухтарбеке. И не может его не любить.
Он останавливается возле огромного чёрно-рыжего седла. Австралийского. Из натуральной кожи.
— Четырнадцать тысяч? Надеюсь — это в рублях? Есть ведь сёдла синтетические, но это не то. Смотри, меня поражают — пряжки. Это просто чудо. Если олигарх отдаст завтра деньги...
Всем, кто узнал его, он пишет свой новый номер телефона. Звоните, приезжайте. Он ни от кого не скрывается, боясь утомиться общением.
Радостно приветствуют его парни в ковбойских шляпах — им сегодня выступать в шоу. А когда-то они выступали с Кантемировым.
— Когда у нас манеж будет, мы вас к себе вытащим, и сделаем зрелище достойное...
— Это будет супер! — глаза загораются — придёте нас сегодня посмотреть?
— А стройка... Мы можем помочь. Если где, — один из них сгибает руку, — физическая сила нужна.
Мы снова идём меж рядов. Присматриваемся к сбруе.
— Очень достойная выставка. Смотри, как всё недорого. А экипажи — красота, а? Нам, когда театр будет, тоже надо придумать, чтобы зрителей откуда-то, с какого-то места бесплатно подвозить.
Скоро начнётся шоу. Идти ли? Он колеблется. Надо бы — чтобы не обидеть. Но...
— Если зрелище слабое — неудобно будет хвалить.
Мы сидим у входа в павильон, и ждём остальных, которые по ярмарке разбрелись.
— Тут, в Сокольниках, шикарное место. Мы планировали здесь разместиться когда-то. А нас выжили — как собак.
Мы жили на «Планерной», а лошади стояли тут, и это место нам обещали навсегда.
Но директор всего этого была связана с КГБ — и выпихнула нас. Отключили воду, свет, а уже зима начиналась. Единственная радость была, мы ею жили, — что Болгария впереди. Там тепло, там море.
Но мы не могли смотреть, как лошади мёрзнут. Сперва просто привозили им всё — еду, воду, а потом забрали их отсюда.
Друзья наши писали директорше:
— Как вам не стыдно? Как можно так со знаменитым конным театром Кантемирова?!...
Она вне себя была, она считала, что её запугивают, угрожают ей.
Но разве это значит — угрожать? Это же правда, это же стыдно так делать.
— Мухтарбек Алибекович, но такие люди... А таможенники в Брянске, которые тоже не давали вашим лошадям воды, деньги вымогали за каждое ведро...
Он морщится, вспоминать больно:
— Свиньи. Держали нас специально на солнцепёке. И ехали ведь до того кони в жару, намучились.
Таможенники — это отвратительный народ. Каждую тряпку считали. Артисты мои... ведь гроши получали... Они везли из Болгарии кофточки дешёвые — а таможня находила в этом контрабанду. Мы в Германии были — нас фашисты так не обзывали, как «наши» на таможне.
Проходит мужчина, и видишь, как лицо его светлеет — он увидел, узнал Мухтарбека. Спешит поздороваться и обнять.
— У нас чемпионат был по джигитовке, я абсолютным чемпионом стал, — он уверен, что за него обрадуются.
— Это казак из Ростова, — поясняет потом Кантемиров. — У него нет левой стопы, а он садится на лошадь. Да не садится — прыгает. Как он прыгал с лошади на лошадь! Умница!
До начала шоу есть ещё время. Подходит Наташа, отыскиваются Юра с Леной.
— Ну, мы идём смотреть лошадей?
Здесь — выставка. Коней можно посмотреть и даже купить. Ах, какие пони! Шоколадного цвета шёрстка, золотистая грива... Были бы здесь мои дочки — не увела бы.
А Мухтарбек всё больше подходит туда, где в денниках — арабы. Один из коней опустил голову, подбирает что-то с пола. И его не видно почти — одна спина. У Мухтарбека свои цокающие звуки.
— Ну, покажи головку, — ласково. — Ай ты мой хороший.
Расходясь, подходя каждый к тем коням, которые ему интересны, компания наша с удивительным единодушием начинает сходиться вместе у одних и тех же денников и обсуждать — ахалтекинцев, будёновцев...
— Слушайте, пять минут осталось. Мы на представление пойдём или нет? Где наши «почётные» билеты?
Как это назвать — театр? Цирк? Манеж?
Внизу, в полутьме, будто светится поле, покрытое специальным грунтом, чтобы лошадям было удобно выступать.
Почётные гости вообще-то должны сидеть за накрытыми столиками. И мы пытаемся туда Кантемирова отвести. Мы согласны даже передать его с рук на руки женщине-организатору. А сами где-нибудь пристроимся.
И вот уже распорядительница, цепко подхватив Мухтарбека под локоть, ведёт — только его:
— Пойдёмте, сейчас я вас посажу. А ваших людей — вон туда...
Мы ещё не успеваем сесть на места, как он подходит и опускается рядом:
— Извините... Я со своими. Одному мне там нечего делать.
Летит на публику искусственный снег, в свете фонарей — синий. И выходят первые лошади, и перед глазами сказочные — синим, золотым, алым отливающие — юбки наездниц.
Номер. Один, другой.
Постепенно, как вина в дегустационном зале, когда пьёшь одно за другим — и сливается уже вкус их, оттенков не различаешь, — так и здесь. Вроде красиво. Но почему думаешь — когда же конец? Когда нам можно будет обратно в Новогорск?
И кому-то тоже скучно. Он встаёт и идёт к выходу.
— Во время номера уходить — это пощёчина артисту. Так не делают, — тихо говорит Мухтарбек.
Там, внизу девушка в жокейском костюме идёт вслед за конём, держа в руках вожжи.
— Не дай Бог ударит, — он следит пристально. — Когда испанцы так делают, они вплотную к крупу идут. А это — расстояние для убийства. Значит, доверяет она коню.
И вот объявляют джигитов. Это ему должно быть близко. Аланская езда, когда человек во весь рост стоит на двух идущих бок о бок конях. Та самая езда, которой когда-то завораживала публику труппа «Али-бек». И неуместная здесь блондинка, на которой костюм сразу смотрится — просто костюмом. А не родной, исконной одеждой, как на черноволосых всадниках.
После номера один из джигитов — около нас. Обнимает Мухтарбека, на глазах слёзы. Обнимает и не может выразить словами:
— Мой дорогой, мой хороший, отец наш... — всё повторяет и повторяет он. — Залина сказала — здесь Мухтарбек. Я не поверил...
— Это мой ученик, — после говорит Кантемиров, — Руслан. Он у меня героем был...
Наконец, такое, что мы не можем отвести глаз. Белый арабский конь летит через огненное препятствие. Огонь высокий — жар чувствуется в зале. Не восхищаясь артистами — искренне восхищаемся конём, в полёте как бы зависающим над пламенем.
А следом выходит девушка — вращать горящий куб.
В нашей команде сразу оживление.
— Это в пику Наталье. Она в прошлом году работала то же самое.
Юлька, возмущённо:
— Девка номер слизала у мамы.
Тихое, искреннее утешение Лены:
— Плюнь, с такой жопой ничего не слижешь.
И вот ведущий сообщает, что всё хорошее имеет свойство заканчиваться. Не спорим. Можно встать. Размять ноги. Можно наконец-то вернуться домой.
— Но к ученикам моим надо зайти...
Во дворе Мухтарбека сразу окружают. И команда наша отходит привычно. Понимая, что многие имеют право на его внимание. Что он не может принадлежать кому-то одному.
Джигиты мгновенно сооружают на какой-то тележке импровизированный стол.
Мухтарбек снова рассказывает про Ахаза, сбрасывавшего каскадёров: «Представляете, он корду на руку намотал, и так сел. Ну конь и пропёр его, так что корда порвалась». Про Наталью: «Кендарат, волшебница, объездила!» Про начавшуюся стройку. Хвалит выступление:
— Молодцы, темп у вас был хороший.
И поднимает тост:
— Пусть порог вашего дома переступают только добрые люди.
Руслан шёпотом поясняет стоящему рядом:
— Я не знаю, я не могу его хвалить... он для меня просто святой.
Следом обязательно пьют за родителей, живых и ушедших.
И, наконец, Мухтарбек оборачивается к нам:
— Ну что — домой? Не устали? Мы — каскадёры — народ привычный.
За дорогой, с остановкой у магазина — надо же набрать довольно еды, нас много — незаметно проходит вечер. Как тут летит время! Уже почти ночь.
Пока остальные хлопочут с ужином, Мухтарбек садится с молотком — заканчивать «чеканку» икон. Это очень стыдно — ведь устал, ему бы лечь, но попробуй отговорить. Обещал же сделать к отъезду...
Подходит Юра. Все здесь ещё живут — увиденным.
— Да, бедные джигиты...
— Это, конечно, не искусство. Но чем им только не приходится зарабатывать! Детей катают на всём, чём можно...
— Я поняла, что мой мотоцикл такая смирная тварь по сравнению с колесницей! — Лена тоже под впечатлением.
— Да? — это Юлька. — Ты на ней просто покаталась, а маме на выступлениях надо бежать за ней с факелом.
— Я сейчас в конюшню пришла, — продолжает Лена, — и сказала коню своему любимому: «Сколько я нынче лошадей видела, а ты у меня самый хороший!» Песенку ему спела...
— А он кивал и ел морковку, — негромко подтверждает Юра.
День первый
День второй
День четвёртый
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 23 ноября 2007 г.
Nov 20 2007
Имя: Наталия Антонова ;
Город, страна:Самара, Россия
Отзыв: Душевно! Чисто! Возвышенно!
Давно не читала
такого искреннего произведения. Сколько вложено души и сердца.
Спасибо
автору!
И новых творческих успехов!
Nov 10 2007
Имя: 00mN1ck
Город, страна:Осетия, Владикавказ
Отзыв: " - Когда папа женился, и создал
труппу, и родился сын, в двадцатые годы... Многие благородные осетины были к
тому времени уничтожены. Папа собрал несколько человек - кого мог, и увёз за
границу. Вывез цвет осетинской молодёжи, чтобы спасти. Десять человек... один в
один."
" Я читал Микояна. Он писал, что в 1913 году на Кавказе самая могучая
интеллигенция была у осетин."
это правда...еще из 250 тысячного
осетинского населения, русские в живых оставили 16 тысяч (это все до 20 века
успели сделать)
всех дзуары лагов, сказитилей расстреливали...
Nov 25 2007
Имя: Наталия Антонова
Город, страна: Самара, Россия
Отзыв: Продолжение не обмануло ожиданий.
Просто удивляет какой силой таланта нужно обладать, чтобы так проникновенно писать! Так чувствовать не только людей, но и лошадей.
Каждая новая глава, как потрясение и бесконечная нежность.
Огромное спасибо автору!
May 23 2008
Имя: Стрельцова Юлия
Город, страна: Москва, Россия
Отзыв: Добрый день, Татьяна!
Не могу передать словами, как это здорово, что Вам повезло побывать в этом замечательном месте и познакомиться с таким удивительным человеком, как Мухтарбек Кантемиров!
Изо всех сил Вам завидую (в хорошем смысле слова)!
Aug 07 2008
Имя: Жанна
Город, страна: Владикавказ
Отзыв: Спасибо Вам. Прочитала с интересом и удовольствием. Помню передачу Светы Абаевой. Спасибо Вам за внимание к нашим прославленным, но скромным землякам. Здесь их тоже все очень любят.
