День первый
День третий
День четвёртый
День второй
За окном медленно гаснут звёзды. И тихо, уже не во сне, уже просыпаясь, ржут лошади.
Мухтарбек подымается первым. Надо выгулять собак. Надо вынести мусор — два больших голубых пакета битком набиты. Отнять не получается:
— Нет-нет, это моя обязанность...
После он «качается» — эспандер, гантели, кольца. Движения, тысячи раз повторённые... Тело привычно впитывает их в себя, ото сна восставая.
— Ещё метать буду. Каждый день надо обязательно — утром и вечером.
Помня стремительность и точность, с которой летят ножи:
— А вы перед броском — думаете? Или рука — помнит движения?
Он — сосредоточившись на миг, стараясь воспроизвести ощущения:
— Думаю. Бездумно нельзя. Это как будто гипноз. Мишень — гипнотизируешь.
И уже с весельем вспоминая:
— Меня пригласили в Росгосцирк. Я туда вообще-то редко хожу. Но пришёл, Запашный позвал. Секретарь спрашивает:
— Вам назначено?
— Да нет, — говорю. — Я Кантемиров.
— А, ну тогда...
В общем, дожил до того, что ногой открываю к директору двери.
И Запашный меня спрашивает:
— Мишка, а ты ещё швыряешь ножички?
— До того, — говорю, — дошвырялся, что стал председателем Союза метателей России...
Мы пьём чай и ждём Юру. По утрам у них с Мухтарбеком — дуэль. Кто, метая ножи, точнее в мишень попадёт. Все ещё спят, и у Кантемирова есть время — вспоминать.
— Одна женщина ко мне приезжала. Попросила назвать точно время рождения. Сказала:
— Я вам открою тайну вашей прошлой жизни.
И оказалось, что я был девушкой! Проводил время за книгами, в монастыре. Девушкой — вот что обидно! (смеётся) И ведь она ничего обо мне не знала. Не знала, как я книги люблю!
И, возвращаясь к той теме, которая не даёт покоя:
— Какие были лица в старину! Какие лица! Когда мы были во Франции, потомки эмигрантов приходили, целовали ноги наших лошадей.
А два брата у меня были — коммунисты. Голландцы когда приезжали, и фильм о нас делали, — они сложные вопросы задавали об этом. Сейчас я покажу запись.
Ставит кассету.
— Ты его наверняка не видела — это редкий фильм. Смотри, Ростовский цирк, братья. Вот они сидят...
— Ах, дорогие, дорогие мои, — повторяет он им, с тою нежностью, словно они, без сомнения, его слышат. — Вы мои дорогие...
Хасанбек... Его жена, Ирина Ивановна... Сокровище, дочь офицера. Они в Краснодаре познакомились. Ему семнадцать, ей шестнадцать ещё не исполнилось. А потом... У неё муж умер, у него жена — они встретились и двадцать лет прожили.
А сейчас, смотри... Я буду метать, а Ирбек рядом стоит. Он в жизни ножа не бросил. Но меня так, со знанием дела, хвалит. «Молодец, — говорит, — хорошо метаешь...»
А это Лурик... Он двух курсантов сбросил, и решил за меня приняться. Кепка с меня слетела. Для наездника, когда кепка падает, — позор. Ты смотри, смотри, ты слушай — что я ему говорю! И поверить нельзя, что это я!
— Лурик, урод! У, крокодил! У, собака! — кричит Мухтарбек на экране.
И по-детски смеётся тот, что в комнате.
Голландцы спрашивают старших братьев об «уме, чести и совести эпохи».
Честные ответы:
— Я, когда в армии был — вступил в партию. И не сразу увидел, что в ней поднимаются наверх — самые скользкие.
Мухтарбек добавляет:
— А мне отец говорил: «Мишенька, держись от неё подальше, не нужна тебе та партия». В лагерях интеллигенты сидели, и сохранились, почему? Были отгорожены от этой гадости. (— Ух, — комментирует Мухтарбек, — какой я здесь злой!) А мы считали, что наша партия — это лошади.
Сразу вспоминается Галина Карева, которая говорила: «Моя партия — Кармен».
— А вот, — объясняет Мухтарбек, — Новогорск в те годы. Тут такая разруха была! (В подтверждение слов на экране — канава, пустырь). Я в вагончике этом жил. А Ирбек приезжал к своему коню, к Асуану. В шесть утра выезжал, первым поездом.
В стране тогда такое творилось! Нищета. За границей говорили — русские будут работать за бутерброд. Это же — представляешь, как обидно?..
...На экране — денник. Человек и лошадь.
— А это Ирбек и Асуан. Смотри, он сердится, начинает звереть. Ножку даёт с неохотой. Сейчас начнётся.
Асуан опускает голову.
— Уже опасно, — говорит Мухтарбек. — Он перебарывает себя, свою природу. Он обязан броситься, как дракон... и брат это понимает.
«Не могу слушать тебя, я тебя ненавижу» — говорит вид Асуана. Но что-то в глубине души его всё же побеждает, и он бежит, — бежит, чтобы не причинить человеку вреда.
— Папаха... Сорок лет назад эту папаху сшила мама. Ирбека похоронили в ней. Голландцы фильм сняли, и не прошло месяца, как брат умер. И они сделали конец так, что он ушёл в золотой занавес...
* * * *
Раннее утро отходит.
Заглядывает и здоровается Юля. Личико удивительно светлое. Не только краски природы, но доброта.
— Доброе утро, Юленька, — почти поёт Мухтарбек.
И Юра уже готов к дуэли.
— А теперь пойдём, посмотришь на «рулетку Мухтарбека», — Кантемиров обрезает края у мишени, объясняет, как подсчитываются очки. Если мимо — пять долой.
У входа в дом стоит щит. Небольшой деревянный щит — одна из самых насущных здесь вещей. В то время, когда никто не метает, он прикрыт влажной тряпкой, чтобы не рассыхался на солнце.
Мухтарбек и Юра стоят на невидимой черте. Поочерёдно вскидывают руки — и ножи летят. И вот дивно, ещё в полёте можно почувствовать — удачный ли был бросок, войдёт ли нож в щит.
Идут, подбирают упавшие, когда возвращаются — нож, будто сам собой, совершает вертушку в их пальцах. Играет, прокручивается...
— Юра, как это называется?
— А никак... Нервный тик...
Позже Мухтарбек скажет, что это нужно делать непременно — помогает сосредоточиться и лучше почувствовать нож.
Броски разные. То рука тянется за ножом, и — будто невидимо удлиняясь, вкладывает его туда, куда наметил — взгляд.
И по-иному: когда, словно плавной дугой взмывая — нож летит, и кажется, он сейчас на излёте и упадёт, но силы ему довольно, чтобы пронзить дерево. И страшнее всего смотреть, именно как он входит в щит.
Наверное, нож вообще противен женской природе. Как Мать говорит у Федерико Гарсиа Лорки:
А этот ножичек так мал,
что выпадает он из рук,
а между тем он проникает
незримо в глубь смущённой плоти,
он останавливает бег свой
там, где дрожит в клубке сплетённом
незримый корень наших криков...
— Мухтарбек Алибекович, а когда Вы начинали, с первого раза получилось?
— Не только не в первый, много раз не выходило... Я прятался — метал, когда никто не видел. Стеснялся... Я сперва снизу кидал.
И поясняет:
— Соревнования скоро, надо потренироваться, чтобы быть достойным...
Стоит минуту, опустив голову, полностью поглощённый собой.
— Всё, давай, Юра, сейчас дуэль будет. Доченька, — это Асе, — ну отойди, не до тебя...
И поочерёдно, один за другим... И блики солнца на летящих, в воздухе обороты совершающих, ножах...
— А кто вот в это попадёт — тот будет самый что ни на есть молодец и чемпион, — Юра указывает на маленький жёлтый кружок в центре мишени.
И почти сразу в него попадает.
— Молодец! — Мухтарбек — ласково.
— Случайность, но закономерная, — чуть ворчливо говорит Юра. — Ах ты, жёлтая метка...
— Давай: три захода — по три ножа. «Рулетка Мухтарбека».
— Кормилец, зараза, ножи затупил, — Юра.
— Это мой ученик, чемпион уже, — поясняет Мухтарбек.
Три ножа. Снова три. И снова.
Это останется в памяти как на киноплёнке. Не забыть. Завораживающее, грозное зрелище.
Но это со стороны, а для них — состязание.
— Вот так с Мухтарбеком связываться — ворчит Юра. — И вообще, я с вами больше не играю.
— Подожди, говорил же я тебе, что первые десять лет трудно.
Но Юры уже нет рядом. Мухтарбек вновь опускает голову, на миг уходя в себя. И, кажется, что раньше он не хотел огорчать — бесполезностью соревноваться с ним, не хотел показывать всё. Ножи летят — и сходятся в одном месте, будто раскрытый стальной веер.
— На хорошем нужно заканчивать, — лёгкая улыбка. — В рулетке меня ещё никто не побеждал. Надо так держать — не сходить с трона. Идём завтракать? Я сейчас фирменное блюдо сделаю — «яичницу по-мухтарбячьи».
* * * *
Раковина в кухне самая простая. Вода бежит из крана, но отводной шланг опущен прямо в ведро. Когда оно наполняется — его надо выносить.
На этот раз оно полно до краёв.
— Это ж кто так налил? — наклоняется Мухтарбек. — Ой, мама родная... Это, верно, Наташа...
— Ну и что, я бы вынесла, — откликается Наташа. Ей некогда — она в делах кухонных.
— Нет, это в тебе дух противоречия говорит — знаешь, что я прав, а всё равно надо поквакать. А теперь гляди, что вышло — я штаны облил.
Кабысдох умильно заглядывает в глаза тем, кто уже сидит за столом...
— Кантемиров, кто ж так делает? — почти шипит Наташа. — Надо ж подождать, пока вода на сковородке испарится, а не масло в воду лить! Сперва вода уйдёт, потом туда — масло, потом — яйца.
— Слушайте, слушайте её — она ж дипломированная официантка! Вот и квакает.
В дверь заглядывает приехавший Клименко:
— Ну, как? — спрашивает Мухтарбек, — Всех врагов растоптал? Обратите внимание на исторический момент — у него в руках — план манежа.
За завтраком не засидишься, как за ужином. У всех дела.
Мухтарбек идёт в спортзал, он же — мастерская. Торопится сделать иконы до того, как его увезут на лечение. А ещё до процедур надо заехать к олигарху — отвезти заказанный для дочери стэк.
В глубине спортзала, над столом горит маленькая лампочка. Мухтарбек включает приёмник, чтобы тихо играла музыка, берёт заготовку, надевает очки...
— Это Вы от папы научились?
— Нет, это я сам напридумывал, — и после паузы, — два года я здесь сижу. Сперва в комнате у себя сидел, потом там тесно стало, теперь и здесь зарастает всё — инструменты, работа моя...
Музыка ли виной? Но Ася вторит ей длинным воем — поёт тоже.
— Эй, товарищ Ася! Я ей говорю — молчать, а она мне: «У-у-у...» Сейчас директор нам с тобой выговор объявит.
Мягкий свет лампы, короткие частые удары молотка. Светлые глаза Христа с Туринской плащаницы — картина над головой.
Заглядывает на минуту друг:
— Подать инструмент? Зачем сам встаёшь?
— Да я ещё не знаю, что хочу сделать.
— При-и-думаешь.
Проходится губкой. Снова точные удары маленького молотка. Тянется узор. Будет у Казанской кожаный оклад кантемировской работы.
С усилием руки идёт нож — и изящнейшее окошечко для иконы прорезано.
За спиной Мухтарбека сидя, не спрашивая его ни о чём — теряешь ли время? Если сидеть тихо-тихо, совсем незаметно, получаешь царский подарок — можешь видеть, каков он наедине с собой.
Заглядывает в спортзал юная совсем девочка — попрощаться и поблагодарить.
— Фильм снимают, — поясняет Мухтарбек. — Она — главная героиня, я — тренер, обучаю её. А сейчас Наташа её учит, доводит до ума.
На сотовом телефоне картинка — Асанна. Телефон смотрит Асиными глазами, смеётся детским голосом.
— Очень хороший парень, — после короткого разговора — Мухтарбек. — Учится метать.
Ему звонят часто. Он то и дело кому-то нужен.
Надевает перчатки. Прибавляет музыку — передают французское.
— Джо Дассен... такой певец замечательный. А Анна Герман? Обаятельная, мягкая, нежная... И голос...
Почему же так хочется плакать? Понимаешь, что эта жизнь, его жизнь — слишком драгоценна, и спазм перехватывает горло просто оттого, что истекла её минута, другая... Здесь ведь нет воздуха, который хранит — на сто с лишним лет. Но вытирать слёзы и шмыгать носом — неудобно. Смотрим в потолок. Ах, скорее бы кончалась французская эта музыка.
Снова детский смех телефона:
— Это мой ученик. Очень хороший художник.
Взглядывая на часы — работает — до последнего, до той минуты, когда пора ехать. Кладёт то, что стало из пластинки, из формы — произведением искусства — сохнуть.
— Не знаю, когда вернусь. В семь часов в лучшем случае — с дорогой если.
Дверь в его комнату остаётся открытой.
«У нас дверей не запирают»...
Хотя в этой комнате человека можно закрыть — и ему никогда не будет скучно. Можно переходить от фотографии к фотографии, благоговейно касаться ножей, мечей... разглядывать корешки книг.
«Мише на память о нашей дружбе» — портрет Никулина просто прикреплён к одной из полок. Без рамы, без стекла. Здесь всё живое.
Ася растянулась на кровати, крытой шерстяным клетчатым пледом. И дремлет, готовая покорно ждать хозяина столько, сколько нужно.
Кепка и куртка Ирбека, самые рабочие — будто пришёл сейчас от коней и повесил.
Отгорожен кухонный закуток. Здесь пахнет нездешними приправами. И тут волшебно готовить. Резать хлеб на столе, к которому прислонены — мечи. И не знаешь, для кого варишь. Может быть, в двери войдут — семь богатырей?
Только к вечеру освобождается Наташа. Вернее, её удаётся поймать за руку, когда она несёт в «кухню» кастрюлю с молоком.
— И такая дребедень — целый день, — с весельем в голосе поясняет Наташа. — Как в мультике — то покос, то удой. То с собаками возишься — им тоже надо любовь дать. И лошадям... и козам. А когда я Юльку залавливаю — я её тоже стараюсь приласкать на неделю вперёд. Она хорошая. Честно. Не потому, что она моя дочка — просто хорошая.
— Да расскажите же, как вы пришли сюда...
Наташа садится. Передохнуть хоть четверть часа.
— Пришла я сюда из цирка. А в цирк попала...
Я ведь из Сибири, из Магнитогорска. Родилась в Питере, а потом папу, как подающего надежды политрука, перевели в Магнитогорск.
Но это был не мой город. Я никогда не ощущала его своим. Сбегала из детского сада — хотела уехать и жить в Америке. Почему-то в Америке. Копала «волшебную» яму, чтобы через неё можно было уйти в эту самую, никогда не виданную Америку.
Потом Москва стала для меня магнитом, я её «чувствовала», как близнецы чувствуют друг друга... Понимаете? Духовная связь. И всеми правдами-неправдами я в неё рвалась.
Мама меня практически не воспитывала. Я сидела в библиотеке, погрузившись в книги о собаках — те, кто имел собаку, казались мне тогда волшебниками, жителями небес. Листала книги, а перед глазами стояла Москва.
Начала подрастать — и пришло время, когда нас с одноклассниками стали брать в разные дебильные кружки. Тогда ведь это не было добровольно. Заходит в класс накачанная такая тётя и тычет пальцем: «Ты и ты — пойдёте в лёгкую атлетику».
Деваться нам было некуда. Правда, спортивную подготовку это мне дало. Но я ж хотела на рояле играть! Танцы танцевать! Хотя я понимала, что рояль — это дорого, мне его не купят. А танцевать всё же начала, хотя и поздно. В цирке.
Цирк мне попросту башню снёс. Когда я попала в коллектив и вышла в качестве артистки — мы тогда работали ёлки... это была Москва — стадион Динамо, Речной вокзал...
Хорошо, что я плохо вижу. Но я понимала — народу-у... И все на меня смотрят. Я танцую восточный танец. По стёклам хожу, руки обжигаю... Хороший балетмейстер у нас был, он научил всему. И это было красиво. Но я только через некоторое время начала танцем — жить, а сперва был сплошной счёт в голове: четыре шага туда, четыре — сюда, и восемь назад. Тупо повторяла заученные движения.
— А с артистами вы сжились?
— Как-то сразу влилась. Пока не вышла в манеж — млела. «Ой, артисты — люди, сошедшие с небес!» Не верила, что мне позволят быть рядом с ними. Думала только: «Вот бы когда-нибудь...» И сама себе говорила: «Нет, никогда...»
А когда получаешь работу — это как планка над головой. И ты до неё поднимаешься. Мне всегда было мало. За лошадьми ухаживать научилась — мало, хочу что-то нового, хочу учиться дальше. Костюмёром побыла — проехали. Потом балет, и спрашиваю себя: «Ну, сколько ты будешь танцевать? Пока рожа молодая?»
Это же адский труд, катастрофический.
Но когда добираешься до артистической единицы — тут уже интереснее, ты можешь выразить то, что хочется.
После появилась у меня эта штука, которую я вращаю (Эта штука — из граней состоящий куб, где каждую грань озаряет — огонь — Т. С.)... довольно тяжёлая. Посмотрела, до меня её вращали — и ничего, никто не убился.
— Она горячая?
— Горячая! Если перчатки зафиксировать на одном месте — они плавятся. Сперва я вышла в перчатках без пальцев, хотела показать, что я крутая девчонка. Ощущение было — как утюг взяла. И ведь не бросишь.
Перехватываю грани, вращаю... пузыри на пальцах вскочили и сразу полопались... Образовалась корочка. Ну и ладно, думаю, хорошо, что нет пузырей. Но на следующий день я была уже в перчатках. Руки — рабочий инструмент, их надо беречь.
Потом я работала в другом коллективе. Я его и сейчас вспоминаю. Там была одна молодёжь. Зарезали его, к сожалению. Сказали: «Вы не нужны, на вас смотреть нечего».
А у нас сильное шоу было. Артисты все — профессионалы. Мастера спорта по художественной гимнастике, чемпионы по каратэ. Педагоги с нами занимались, которые потом тренировали «Фабрику звёзд».
И цель у нас была, чтобы в цирк не только бабушки с малышами за сахарной ватой шли, но и молодые... Всё наше шоу было — для молодых.
Первое выступление прошло в Туле. На нас народ ходил. Потом переезжали — и тоже — полный зал. Яркое шоу.
Коллектив — как единое целое. Работали полтора часа — и всё это время все были в манеже. У нас никто не сидел. Обидно, что это ушло в никуда. И труд жалко, и себя — мы без денег были постоянно. Ни на что не хватало.
А у меня ребёнок растет, у меня Юлька пошла в первый класс. В Москве же надо как-то жить, метро оплачивать, еду... И я пошла учиться на официантку.
Поработала какое-то время. Быть официанткой от звонка до звонка — это тяжело. Я могла уже всё, могла даже заменить повара, но было тяжело. В цирке — репетиции, выступления, но есть и свободное время, чтобы просто жить.
И атмосфера в цирке другая — моя.
В нищете, головы из нищеты не поднимая, я думала — что дальше? Магнитогорск? У меня в нём не осталось ни друзей, ни врагов. Жизнь там даже пахнет не так, у неё пульс не тот.
Тогда попробовала сунуться ещё в один коллектив. Пришла в цирк и... поняла, что из Москвы больше не уеду. Мы уже выступали с Запашным, с самыми лучшими артистами. И это тоже была планка. Взятая планка.
Но как остаться в Москве? Судьба свела меня с осетинами. А Кантемирова я к тому времени уже знала, он приезжал посмотреть на нас. И я подошла к руководителю осетинской труппы:
— У Мухтарбека в Новогорске жилплощадь большая — нельзя ли мне там где-то поселиться?
У меня тогда был — чемодан, а Юлька жила у родственников.
Мухтарбек сказал, что у него освободился вагончик...
Я приехала, распаковала чемодан и... осталась.
Заниматься с лошадьми мне в то время не хотелось. К ним привыкаешь, а потом уходить, душу рвать на кусочки...
Я всё ещё работала официанткой, и это мне до чёртиков надоело. В конце концов: дай, думаю, на лошадке поезжу. Один день поездила, другой. Девочка помогла, Оксана — она тут работает. Показала, как сидеть, как держаться.
Кантемиров посмотрел издалека и сказал:
— Толк будет.
Потихоньку я обжилась в среде каскадёров. Что-то умею, что-то — нет.
Сыграла мать Кендарат в «молодом Волкодаве». Я там на ослике езжу. По книге Кендарат старая, но решили такую сделать — как я, переписали сценарий. Я там и дралась, и летала. Ребята входили в моё положение, что я играю в первый раз. И в искусстве пока тупа, как дерево.
Мне понравилось сниматься, но чтобы этим заниматься — надо делать портфолио, возиться. А времени нет.
Иногда я начинаю халтурить, просто валяюсь в своей постели. И хорошо, чтобы собаки в это время не колбасили. И не приставал Кантемиров, что ему что-то срочно надо.
Пусть у меня в комнате будет бардак — я лучше посплю до завтрашнего дня. А завтра снова — бегу выпускать коз, даю им водички, дою, кормлю кур, чашку кофе — и на конюшню. Собак воспитывать надо, у Махурки щенки скоро будут. Это значит — «детскую» нужно делать. И пойдёт — бессонные ночи, кормёжка... Когда они всей толпой бегут — собаки, щенки — это кантемировская «мафия». Чёрная.
— Но как вы освоились с лошадьми?
— Сперва даже заходить к ним боялась — мандраж начинался. Каждый день спрашивала себя: «Зачем мне всё это надо?» Потом смотрю — руки на месте, пальцы уже никто не вышибает.
Дедушка научил меня плести волчатки. Я ему советую иногда, как лучше сделать. Он долго не хочет соглашаться. Потом говорит: «Да, Наталья Борисовна, вы были правы. Как я привык — уже устарело». Он не упёртый.
Единственное, чего я не могу, — не торопиться.
— Наталья, а когда снимали фильм «Возвращение Странника» — правда, так было? Вы выступаете, там всё так талантливо, так тонко... А публика занята своими делами — голов не поворачивает...
— Москвичам сейчас не столь важно, что происходит перед ними. Важнее то, кто придёт? Кто тут будет? Путин, Лужков... А остальное им по барабану...
Сидят они себе за столиками, нарядные такие, а мимо кантемировцы носятся.
Но дети... Дети были в восторге. Самая благодарная публика. Они думают, как я когда-то, что мы «неземные жители».
Идея конного театра, чем хороша? Тем, что это место наше будет. Не получится, как в варьете, когда пьют, курят, а девчонки перед залом — топлесс... Именно к нам будут приходить, нас смотреть.
Было бы здорово, если бы Кантемиров вышел в свой манеж... Он его ждёт двадцать лет. Это очень долго — могут и руки опуститься.
За то, что Клименко эту идею пробивает, — ему при жизни надо нерукотворный памятник ставить. Урвать кусок земли и построить здесь что-то — это такой подвиг! Здесь же за дачи убивают. А манеж, театр...
Если это будет — это будет сказочно.
— Вы больше ни на кого не смотрите, как на небожителей?
— Теперь я могу смотреть только с уважением. Когда к нам приезжал Лев Дуров — я на него так смотрела. Это потрясающий человек, потрясающий рассказчик. И простой, такой простой...
Хорошо, когда встречаешь тех, кто смог добиться признания — и в них сохранилось человеческое.
— К вам ведь сюда приезжают — очень часто?
— Часто, — Наташа кивает. — У Алибековича много друзей. И все считают долгом — познакомить его со своими друзьями. Плохие люди едут, которым надо имя: «Мы вам то-то и то-то сделаем, а вы нам — имя Кантемирова». Такие появляются и уходят, и следа не оставляют. Скверному человеку здесь некомфортно.
У осетин есть тост, вы ещё услышите: «Пусть порог вашего дома переступит только добрый человек, а плохой останется за порогом».
Не люблю, когда едут такие, которые чуть не открытым текстом говорят: «Давайте нам поляну, ублажайте нас...»
Один раз вообще — приехали ночью, привезли девок. Смотреть живого Кантемирова. Мухтарбек им — как баба ряженая. Дедушка стоит — такой растерянный.
Вспоминаю, что и Костя Ежков рассказывал то же самое: «Один „друг“ привёз своих знакомых, те — своих. И начинаются поездки — знакомиться с Мухтарбеком, как со свадебным генералом.
Гости приезжают, привозят водку, коньяк — и даже не понимают, что человеку просто, элементарно не до них. У него другие заботы.
Он не должен сидеть с ними, заваривать им чай и делать вид, что ему приятно их видеть. Мухтарбек очень сильно устаёт от таких гостей, которые просто валом туда ломят.
Конечно, я исключаю тех, которые действительно помогают... Но они не являются супер-каскадёрами, это люди со стороны, которым Мухтарбек стал дорог каким-то образом. И они всячески стараются ему помочь...
А остальные...
Они просто им пользуются. А он настолько хорошо воспитанный, и скромный, и интеллигентный, — воспринимает это, как само собой разумеющееся. И гости воспринимают это, как должное.
Например — приходит молодой человек, его познакомили с Кантемировым, тот показал ему несколько ударов кнутом, дал метнуть свои ножи — он пометал.
И этот парень, который видел Мухтарбека один раз — возвращается к себе и говорит — „я ученик Кантемирова“. На каком основании? Просто потому, что знаком с ним?
Москва — это вообще другая планета. И москвичи — европейское уже у них мышление, у них в глазах светится слово — „доллары“... Они приезжают, берут у него то, что им надо, а потом — сваливают. А для Мухтарбека — человека из прошлого — такой вот подход — даже не деловой, а потребительский — равносилен предательству.
Он не хочет разочаровываться в людях, не хочет этого видеть. Я вижу, что ему трудно на эту тему говорить, и мы с ним не разговариваем».
— Но и хороших людей очень много, — продолжает Наташа. — Вот Лена с Юрой, их сынок... Когда здесь живут друзья — и мне веселее. Одной тоже скучно.
И у них знакомых столько! Они и нам помогают. Хотя бы эти травмы, полученные от лошадей...
Артисты ведь не любят ходить по больницам. Только когда в загибульку — идёшь, а так болит и болит. А у Юры знакомый доктор в Склифе. Он нас с Леной к нему возил, когда понадобилось. Так легче, чувствуешь, что ты защищена, что в трудную минуту тебе придут на помощь.
Мне здесь хорошо.
А Америка, память о «волшебной яме», моя ностальгия — это долго оставалось в душе. Может, если верить в прошлую жизнь, — это была моя родина?
Иногда чувствуешь, что-то надо сделать — несомненно. Я была совсем маленькая, и мы пришли в гости к маминой подруге. А у меня была игрушечная собачка — и я её там оставила.
Мне тридцать три года — и я этот случай помню.
Проснулась, и понимаю, что моей собаке плохо и одиноко. Её надо забрать. И я после садика пошла за ней. А там столько кварталов нужно пройти! Как я дошла? Как нашла подъезд? И ведь сразу пошла к знакомой квартире.
Открыла знакомая:
— Ты что, Наташа?
— Я за собачкой.
— А где твоя мама?
— Мама сейчас придёт.
И через полчаса мама стояла у двери.
— Мне сказали, что тебя забрали. Но как ты сюда добралась?!
После этого я очень хорошо ориентировалась в пространстве. Даже в Брянских лесах, близ деревни, где жила бабушка, не боялась заблудиться, как будто компас держала в голове.
Дочь моя — полная противоположность мне, абсолютно не ориентируется. Когда приезжаешь в Магнитогорск — сто раз ей покажешь, где дом бабушки. И не помнит: «Может, этот?»
Когда я была в цирке, то мучилась, что Юлька на попечении у родственников. Но пока она жила у моей мамы — училась очень хорошо. А потом я её забрала. Пошёл второй, третий класс, и я поняла, что она ничего не знает. Приезжаешь в новый город, ведёшь её в школу — учится и учится. Она же тихая, поведение хорошее — ей ставят тройки, четвёрки.
Когда я приехала сюда, и поставила в вагончике свой чемоданчик, я поняла — всё, сюда я привезу Юльку. Желанием быть в цирке она не страдает. У неё ещё детские пока мечты. Быть следователем, «агентом». Я даже не знаю, что такое агент. Но я наблюдаю за детьми — актёрскими, режиссёрскими. И вижу, Юлька — хорошая девчонка. Самостоятельная, интересная очень. Она хорошая — и не потому, что моя дочь.
* * * *
Мухтарбек вернулся — Наташа привезла его от метро — поздним вечером.
Олигарх задержался, и пришлось его ждать, а из-за этого полетели по времени все процедуры.
Стэком олигарх долго восхищался.
Мухтарбек передаёт разговор:
— Сколько я вам должен? Это произведение искусства...
— Да какое произведение, — говорю, — нормальная работа. Подарок ребёнку.
Ему вообще не может быть удобно — назвать цену. Он расскажет, как спрашивал у иностранцев, пришедших в восторг от его сёдел.
— Две тысячи... не слишком дорого для вас?
Его толкали в бок:
— Да у них на родине такие пять стоят...
Поздний вечер, и он, конечно, измучен. И среди дня бывают минуты, когда он борется с тяжёлой усталостью, когда хоть ненадолго — приклонить бы голову. Но чаще всего не удаётся — гости, работа.
А теперь одиннадцатый час.
Мы ждали, мы накрыли ужин, и без него не садимся.
— Ну, накладывай, Наталья, циркачка..., — и после паузы, искренне, — хорошо иногда от души поесть. Господи, как же хорошо...
— Правильно, — говорит Наталья, — а то бубнил всю дорогу про картошку фри.
— И салат приготовили...
Он гордится каждым — объездил ли лошадь, снялся в фильме или приготовил вкусно. Всё это сразу дает ощущение семьи.
И уже совсем перед тем, как идти спать, все мы сидим у дома, во тьме ночи, под звёздным небом.
— Как твоё отчество? — спрашивает Мухтарбек.
— Николаевна.
— У меня жена тоже — Николаевна. А папа её — Николай Журавлёв, на войне пропал без вести. Её мама воспитывала. Там польская кровь, французская — красивая женщина. Она всегда говорила:
— Мишенька, я тебя люблю больше, чем дочь...
Он помнит, кто отнёсся к нему по-доброму, ласково. И ценит это, и не устаёт об этом вспоминать.
— И был я однажды на гастролях в Питере. Отдельную квартиру цирк мне снимал — народный артист. А у хозяйки библиотека. Беру с полки книжицу случайно — тонкую такую, открываю... «Мы с Николаем Журавлёвым пошли в разведку». Там немцы вышли наперехват, и кому-то их надо было задержать. Он остался. И не вернулся.
Звоню на другой день Люде:
— Я нашёл твоего отца, — говорю, — постараюсь привезти книгу.
А её маме накануне сон снился. И она сказала:
— Людочка, Миша знает, где похоронен папа...
Юра выходит из дома с сотовым в руке.
— Поблагодари Вадима — это он салат привёз...
— Да-да, давай телефон.
Забыть поблагодарить нельзя, невозможно.
— Завтра олигарх приедет, — сообщает Мухтарбек. И — доверчиво, — очень мудрого человека привезёт.
— Зачем нам та мудрость, — басит Юра, — наша мудрость великая... вот она сидит.
— Лучше б олигарх денег привёз, — откликается Лена.
— А во сколько приедут — мудрец с олигархом? Нам же ехать...
Вся компания собирается на «Эквирос» — конную выставку.
Завтра трудный день. Здесь всегда устают до того, что только бы — голову на подушку.
Тихо-тихо в Новогорске. Ночь. И ничто, кроме переступа копыт, еле слышного сонного ржания — этой тишины не нарушит. И не верится, что рядом — не знающий сна гигант. Москва.
День первый
День третий
День четвёртый
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 20 ноября 2007 г.
Nov 20 2007
Имя: Наталия Антонова ;
Город, страна:Самара, Россия
Отзыв: Душевно! Чисто! Возвышенно!
Давно не читала
такого искреннего произведения. Сколько вложено души и сердца.
Спасибо
автору!
И новых творческих успехов!
Nov 10 2007
Имя: 00mN1ck
Город, страна:Осетия, Владикавказ
Отзыв: " - Когда папа женился, и создал
труппу, и родился сын, в двадцатые годы... Многие благородные осетины были к
тому времени уничтожены. Папа собрал несколько человек - кого мог, и увёз за
границу. Вывез цвет осетинской молодёжи, чтобы спасти. Десять человек... один в
один."
" Я читал Микояна. Он писал, что в 1913 году на Кавказе самая могучая
интеллигенция была у осетин."
это правда...еще из 250 тысячного
осетинского населения, русские в живых оставили 16 тысяч (это все до 20 века
успели сделать)
всех дзуары лагов, сказитилей расстреливали...
Nov 25 2007
Имя: Наталия Антонова
Город, страна: Самара, Россия
Отзыв: Продолжение не обмануло ожиданий.
Просто удивляет какой силой таланта нужно обладать, чтобы так проникновенно писать! Так чувствовать не только людей, но и лошадей.
Каждая новая глава, как потрясение и бесконечная нежность.
Огромное спасибо автору!
May 23 2008
Имя: Стрельцова Юлия
Город, страна: Москва, Россия
Отзыв: Добрый день, Татьяна!
Не могу передать словами, как это здорово, что Вам повезло побывать в этом замечательном месте и познакомиться с таким удивительным человеком, как Мухтарбек Кантемиров!
Изо всех сил Вам завидую (в хорошем смысле слова)!
Aug 07 2008
Имя: Жанна
Город, страна: Владикавказ
Отзыв: Спасибо Вам. Прочитала с интересом и удовольствием. Помню передачу Светы Абаевой. Спасибо Вам за внимание к нашим прославленным, но скромным землякам. Здесь их тоже все очень любят.
