Автобус... Да, эта красивая сказка началась в автобусе. Таком жёлтом ЛиАЗике, который и в наши дни можно увидеть устало катящимся по улице какого-нибудь захолустного городка. У него слабенький двигатель и дверцы-шторки с овальными стёклышками. Сейчас крупные города заменили их вместительными гармошками, тихо выдыхающими пневмоприводами дверей на остановках. А жёлтые остовы, покрываясь сквозной ржавчиной, остались гнить на задворках АТП — неизбежность быстро обновляющейся цивилизации. Но именно такой ЛиАЗик: с бордовым дерматином сидений и неудобно-крутым, скользким зимой подъёмом задней площадки нёс нас по городку. Он жалобно скрипел амортизаторами на выбоинах в асфальте. За окном проезжали четырёх — от силы пятиэтажные дома, застенчиво пытающиеся скрыть пятна освободившегося от побелки бетона — ведь в городе бушующий зеленью прекрасный август.
Она устроилась на одиночном сидении возле задней площадки, на том самом месте, где, по идее, должна была висеть табличка «место кондуктора». Но кондуктор на маршруте уже давно не появлялся, хотя до распада СССР ещё оставалось немало — два года, три месяца и десять дней. До июня мы вместе учились в школе, а теперь я уже абитуриент института, что за две тысячи миль от этого городка. Она двумя классами младше. И, как это свойственно юности, я не замечал её раньше. То есть знал, что есть такая Оля, учится в восьмом классе, но до этого мгновения не замечал. И не заметил бы, если бы не мама. Позавчера вечером она пришла с работы домой и сказала: «Димка, поехали в Паратунку. Когда ты ещё съездишь?» И действительно, когда же ещё съездить на ведомственную базу отдыха, расположившуюся на термальных источниках, если через три дня закрутит студенческая жизнь в далёком и чужом городе? «Мама, я с удовольствием. Ты же знаешь», — ответил я. И мама знала, что я до трепета обожал поездки в Паратунку. Они были редки — всего лишь раз в год. Но разве может удовольствие быть частым? Тогда это уже не удовольствие, а обыденность. «Шо занадто — то не здраво», — привыкли говорить мы в Украине. Но Украина ждала меня только через девять лет, а Паратунка уже сейчас. Уже сейчас ждали меня удовольствия: и в виде крутых склонов берёзовой рощи, волнующейся под ласковым летним ветерком; и в виде бильярдной комнаты, где стоял стол, крытый зелёной бархатной, правда, уже местами порванной мантией, и цветной полупроводниковый телевизор «Славутич»; и, конечно же, в виде бассейна с прозрачной, исходящей паровой дымкой термальной водой.
И вот милый старенький ЛиАЗ везёт нас. Мне семнадцать. Ей — пятнадцать. Мягкие плавные черты одухотворённого лица. Томный подбородок чуть опущен. В уголках губ таится невинная улыбка. На ветровку опустились длинные шёлковые волосы. Маленькие пальчики крепко держатся за вертикаль чёрного пластикового поручня. Моя ладонь чуть ниже. Достаточно миллисекунды её взгляда, чтобы прочесть в девичьих глазах и милую пугливость, и «ты мне нравишься». Достаточно только этой миллисекунды для неслышимого, ломающего и волю, и разум приказа «или сейчас, или никогда». И вот нечаянно под подушечкой пальца нежная женская кожа. Нет такой силы на земле, что воспрепятствовала бы поглаживанию. Медленно и осторожно. И я юн, неопытен и ещё далёк от мысли о том, что могу быть неправильно понят. Это придёт потом, с опытом, который лучше бы никогда не приходил. А сейчас сердце бьётся как у крохотного котёнка, которого взяли на руки. Часто-часто. И её доверчивый взгляд, лёгкая бледность, легшая на скулы, алая каёмочка ушей. В глазах, что чище горного озера: «Ты серьёзно?» Да, я серьёзно. Я — сама серьёзность. И энергия, что входит невидимой волной в грудь, прямо туда, где глаза больше ничего не видят, кроме: «Ты серьёзно?» Да, серьёзно. Я люблю тебя, и это не фальшь, не мудрость взрослых слов, это — ощущением внезапно остановившегося дыхания. Это — туманом, в котором вижу только тебя, доверчивую, юную и бесконечно нежную. Твоё сердце с этого мгновения принадлежит мне, а моё — тебе. И это такая же правда, как августовское солнце над городом.
Ночь, и наши мамы, утомлённые прогулкой по городу, счастливые от покупок на городском рынке, спят. Они видят свои взрослые сны в номерах профилактория, где полуторные кровати приткнуты к стенам, обклеенным простыми обоями... Холл. Под ногами ковёр, глушащий шаги девушки и юноши навстречу друг другу. Над головой мягкий свет из обычных круглых матовых плафонов. За огромными окнами лиловая темнота, сквозь которую гладят стекло изумрудные листья на веточках каменных берёз. И вот Она в десяти сантиметрах, вобравших в себя весь мир, имя которому — сказка.
О любви можно говорить долго, изысканными выражениями. Но зачем, если она читается в глазах? Если руки чувствуют плотную волну тепла девичьего тела, скрытого простой белой кофточкой и серой шерстяной юбочкой... Её сладкое дыхание на моём лице, миллиметры между губами. Вначале лёгкое прикосновение, чтобы почувствовать влагу. И вот они сливаются. В теле невесомость. Прочь уносится вселенная. Пропало ощущение случайных ночных звуков и тусклого света. Есть только её губы. Это — мгновение, когда замерли во всём мире стрелки часов, когда движение ветра остановилось, когда склонились в низком земном поклоне деревья, когда застыл свет звёзд. За ненадобностью исчезли и время, и пространство, уступив место одному мгновению. Мгновению рождения любви.
Утро. Тёплая вода бассейна. Путается дымкой пар. Десятки весёлых лиц и гомон. И она там, возле противоположной стенки. Но нет этих пятнадцати метров. Через расстояние я чувствую её всю. Нет расстояния для нежности, что истомой разливается в двоих. Мой взгляд несётся сквозь дымку, минует десятки лиц, и в нём: «Ты моя, а я — твой». Потом случайно услышу из чужих уст: «А вы видели какими (!) глазами он на неё смотрел?!» И в этих интонациях будет мягкий укор и высокомерная снисходительность. Высокомерная снисходительность будет прикрывать на самом деле зависть. Зависть — маскировать сожаление о своей юности, минувшей десять-двадцать-тридцать лет назад. Но это будет потом. А сейчас мой взгляд настолько овеществлён, что она, повинуясь невидимой власти, поворачивает голову. Русые волосы, собранные в хвостик, качаются в волнах. Она оборачивается, и в глазах: «Да, я твоя». — «Навсегда?» — «Навсегда».
И будет день. Будет веранда деревянного домика, что за бассейном. Будут подножия тёмно-зелёных гор, скрытых молочной полоской тумана. Будет солнце, дробящееся миллионами скрещивающихся лучей сквозь плотную листву. Будет всё тепло августа, ложащееся на кожу невидимой лаской. Будет внимательная к любви двоих тишина. И вся жизнь, прошедшая и предстоящая, воплотится в бархате её губ. И будет первая слеза: «Но ты сегодня улетаешь». И будет объятие, что не разомкнуть: «Я вернусь, и мы будем вместе». И вера в мой ответ столь же беззаветна, сколь слаба — в то, что стану говорить спустя несколько лет в других городах другим людям... Проклятая осторожность...
И будет минута, когда последний раз увижу чистые глаза. Аэропорт. Закладывает уши от гула реактивных турбин готовящихся к небу самолётов. Хрустальные слёзы катятся по щекам девушки с простым именем Ольга. И будут мои слова: «Помни. Я люблю тебя». Это будет последний раз, когда три самых главных слова на земле окажутся правдой. Простой правдой без всяких оговорок. Без всяких: «да», но где-то внутри «но ты замужем, а я женат»; «конечно», но где-то внутри «ах, если бы ты жила в этом же городе»; «безусловно», но где-то внутри «а может, это просто преходящая страсть?»; «естественно», но где-то внутри «наверное, не знаю». Просто правдой... Проклятый опыт...
Через час взревут авиатурбины, и пилот отпустит тормозные колодки, вцепившиеся мёртвой хваткой в шасси. Ускорение вожмёт в кресло, и за иллюминатором размажется картинка лета. Через шестьдесят минут белоснежный лайнер взмоет в оглушительную синеву, и ты, моя милая августовская девочка, превратишься в крохотную точку. Секунды — и эта точка затеряется среди ослепительной белизны горных снегов, пушистой зелени лесов и голубой паутины рек. Ты будешь стоять там, на земле, и смотреть в опустевшее небо. С ресничек будут срываться и тихо лететь к асфальту слёзы, а ручки крепко держать моё юное сердце. Ты вернёшь его почти целиком. Вернёшь постепенно, одновременно с провалами в моей памяти, быстро заполняющимися новыми впечатлениями, людьми и заботами.
...Не было той близости, без которой, мы, повзрослев, считаем любовь не состоявшейся. Но был поцелуй, длившийся сутки и растянувшийся на всю жизнь человеческой памяти. И он дороже всех последовавших близостей. Хотя бы потому, что каждое! мгновение всего лишь одной ночи и одного дня было пронизано счастьем.
Она устроилась на одиночном сидении возле задней площадки, на том самом месте, где, по идее, должна была висеть табличка «место кондуктора». Но кондуктор на маршруте уже давно не появлялся, хотя до распада СССР ещё оставалось немало — два года, три месяца и десять дней. До июня мы вместе учились в школе, а теперь я уже абитуриент института, что за две тысячи миль от этого городка. Она двумя классами младше. И, как это свойственно юности, я не замечал её раньше. То есть знал, что есть такая Оля, учится в восьмом классе, но до этого мгновения не замечал. И не заметил бы, если бы не мама. Позавчера вечером она пришла с работы домой и сказала: «Димка, поехали в Паратунку. Когда ты ещё съездишь?» И действительно, когда же ещё съездить на ведомственную базу отдыха, расположившуюся на термальных источниках, если через три дня закрутит студенческая жизнь в далёком и чужом городе? «Мама, я с удовольствием. Ты же знаешь», — ответил я. И мама знала, что я до трепета обожал поездки в Паратунку. Они были редки — всего лишь раз в год. Но разве может удовольствие быть частым? Тогда это уже не удовольствие, а обыденность. «Шо занадто — то не здраво», — привыкли говорить мы в Украине. Но Украина ждала меня только через девять лет, а Паратунка уже сейчас. Уже сейчас ждали меня удовольствия: и в виде крутых склонов берёзовой рощи, волнующейся под ласковым летним ветерком; и в виде бильярдной комнаты, где стоял стол, крытый зелёной бархатной, правда, уже местами порванной мантией, и цветной полупроводниковый телевизор «Славутич»; и, конечно же, в виде бассейна с прозрачной, исходящей паровой дымкой термальной водой.
О любви можно говорить долго, изысканными выражениями. Но зачем, если она читается в глазах? Если руки чувствуют плотную волну тепла девичьего тела, скрытого простой белой кофточкой и серой шерстяной юбочкой... Её сладкое дыхание на моём лице, миллиметры между губами. Вначале лёгкое прикосновение, чтобы почувствовать влагу. И вот они сливаются. В теле невесомость. Прочь уносится вселенная. Пропало ощущение случайных ночных звуков и тусклого света. Есть только её губы. Это — мгновение, когда замерли во всём мире стрелки часов, когда движение ветра остановилось, когда склонились в низком земном поклоне деревья, когда застыл свет звёзд. За ненадобностью исчезли и время, и пространство, уступив место одному мгновению. Мгновению рождения любви.
И будет день. Будет веранда деревянного домика, что за бассейном. Будут подножия 
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 8 февраля 2008 г.