Киевские утра походили на рисунки Лоренцо ди Креди, которые он набрасывал на желтоватой бумаге серебряным штифтом и белилами. Самые тёмные тени были лёгкой серебряной чернью, тающей в воздушном желтом мареве.
По ночам шёл дождь. В гостиничном дворике, куда выходило окно её одноместного номера, росли высокие деревья. Липы. Деревья прижимались к окну, лезли в него, и от их близости и запаха казалось, что от земли совсем недалеко, хотя у неё был четвертый этаж.
Настежь, на всю ночь открывала она огромное окно. Дождь начинался после полуночи, он просвечивал леденцово-зелёным там, где в листве прятались фонари, и пах липами и хвоей. К утру в комнату набрасывало обломанные липовые веточки с самолётиками и круглыми орешками плодов.
Она возвращалась засветло, ложилась, не зажигая света, в синих сумерках, в полночь включала радио: заполночь кто-то ставил молодых исполнителей из её города, которых, как ей казалось, никто не мог знать в Киеве, и рано утром — тоже. «Когда-нибудь, страшно подумать когда, сбудется день иной...»
В шуршащей липовой темноте она думала о двух людях — тридцативосьмилетнем военном и мальчике, которому был двадцать один. С мужчиной постарше роман тянулся два года. К тому лету он стал полковником и развёлся с женой, чтобы жениться на ней. Дождь шелестел листвой. Она думала, что теперь он старше её всего лишь вдвое. Молодой человек ничего особенного собой не представлял, у него не было ни работы, ни жён, ни детей, ни той, почти трагической встречи с ней, семнадцатилетней, которая бы так круто изменила его жизнь — только армия за плечами и ветер в голове. Но общее направление ветра пахло солнцем и свежестью. Она знала его от силы месяц.
В девятнадцать она зарабатывала достаточно, чтобы купить в экскурсионном бюро путёвку с авиадорогой. Было всего трое суток, чтобы решить то, для чего она прилетела в Киев. В самом начале она объяснила экскурсоводу, что приехала к двоюродному брату, и, для чего-то, даже дала адрес брата — к слову, подлинный.
Третье утро походило на первые два. Она искала на Подоле женский монастырь.
Марии хотелось остаться в Киеве. Она уехала из дома, взяв с собой документы, ни с кем не прощаясь и никому ничего не объясняя. Если бы она нашла монастырь, и её взяли туда, — она бы осталась.
Всё это происходило параллельно миру, в котором она жила, дружеским и любовным отношениям, работе, семье, поступлению в институт, продолжению прежних мыслей и ночным голосам сверстников из её города, неожиданно нашедших её в гостинице. Первую свою жизнь она не подстраивала под вторую. Это казалось ей бессмысленным, искусственным. Она просто всё время искала выход в иной мир.
Этот, иной мир, она ощущала интуитивно. Иногда он приближался к ней: незнакомой музыкой, запахом, очерком промелькнувшего лица, случайным жестом, фразой, обронённой кем-то в толпе. Она чувствовала, что он существует. Пожалуй, она бы не сумела достаточно разумно рассказать о нем, но всегда могла опознать его.
Церковь была частью иного, второго, мира. Мария почувствовала это в девять лет, в старой православной церкви. До того не знала она церквей, и позолоченная, туманная от свеч атмосфера старого пустующего храма показалась ей сказочным миром, придуманным специально для ребёнка. Позднее, украдкой, она заходила в храмы во всех городах, где ей приходилось бывать, и не только в православные.
В городе, где она выросла, церквей не было. Получился перерыв с девяти до шестнадцати лет — между древней церковью старой Самары и золотыми куполами Киева и Москвы. Вначале была Москва, потом — Киев, Винница, Немиров, потом опять — Москва, и, позднее, ещё много городов с золотыми куполами, но не случилось уже ничего прекраснее Москвы и Киева, и ничего — глубинней Киева.
Более того, Русь для Марии началась с Киева. И православие началось с Киева, брошенным в спокойную воду камнем, от которого пошли круги — Москва, Владимир, Нижний Новгород, золотые кресты.
Даже не наивностью юности, но бездумной наивностью человека, считающего себя русским, она легко объединила в сознании Киевскую и Московскую Русь. Украина казалась ей особым, тёплым краем России. Способствовало этому и то, что её классная руководительница, преподаватель литературы и русского, родилась и выросла в Западной Украине. И её одноклассник, о котором она так много думала тогда и забыла потом, как забывают о воде или хлебе, превратившимся в собственные плоть и кровь, был родом оттуда же.
Прекрасный русский язык с едва уловимым украинским акцентом. Ласковый украинский, улыбчивое обращение в магазинах и на улице — «ластонька моя», «серденько». Они жили в то лето в Виннице — она и несколько её одноклассников. Огромные украинские звёзды в бархатно-синем небе. Непривычная русскому глазу аккуратность Львовской области. Глушь и каменная прохлада старинных особняков. Софийский Собор в старинном Киеве, который она снимала изнутри, старенькой «Сменой», ещё не зная о том, что в храмах нельзя фотографировать, — остались снимки, полные древнего, живого духа. Мрачные пещеры Киево-Печерской лавры, где покоились мощи святых отцов, едва освещались тонкими восковыми свечками, которые монахи продавали у входа в пещеры. Эти же монахи провожали экскурсантов в пещеры. Ссохшиеся останки Нестора Летописца и Ильи Муромца казались детскими телами, и было неловко на них смотреть. Действующий Владимирский, расписанный «под старину» Васнецовым, Нестеровым, Врубелем. На одной из икон — тёмно-синие глаза её одноклассника, его пепельно-каштановые волосы: неповторимое, узнаваемое лицо.
Первая, светлая любовь наложилась на древний город, и когда душа её затомилась, не находя себя, Киев позвал её — нежно и страстно, потянул мучительно и щемяще. И она полетела навстречу тому, что запомнилось ей величественным спокойствием, разновидностью безмятежности, где легко почувствовать и обрести себя.
Уже в Киеве она узнала о трёх действующих монастырях — двух мужских и одном женском. Спрашивая адрес женского монастыря, поймала себя на неожиданном удивлении — женский, почему — женский. Конечно, разумом она понимала, что её место — в женском монастыре. Но вера её существовала вне пола, а представляемый ею Дух имел, скорее, мужское начало. Необходимая принадлежность к женскому монастырю подчеркивала её пол. С некоторым изумлением подумала она также о том, что в монастыре её будут окружать одни женщины.
Точного адреса женского монастыря никто ей не дал. Экскурсовод, ранним утром первого дня, сказал ей, что это — на Подоле, но посоветовал не терять времени: монастырь отличался неприветливыми монахинями.
Удивительным оказалось и то, что на Подоле никто из встретившихся Марии людей не знал о существовании монастыря. Иногда ей даже говорили, что в Киеве нет действующих женских монастырей.
Она исходила Подол вдоль и поперёк. Многие церкви встречались ей. Звонили колокола. Однажды она была уверена, что видит монастырь — ряд приземистых зелёных церквей с солнечным золотом куполов. Над куполами курился слабый туман. Ветер дул в её сторону, и ей показалось, что она улавливает какой-то особый, бальзамический запах. Она пошла к зелёным ароматным церквям, но потеряла дорогу в холмах, трамвайных путях, переездах, заросших оврагах. Это был второй день. К вечеру она села на трамвай, и он привез её к Владимирскому Собору, окутанному бархатистым рокочущим звоном. Шла служба, и Иисус синими глазами её одноклассника смотрел на неё с иконы — изменившимся за эти три года лицом.
На третье утро она поехала на Подол с мыслью, что Господь, в конце концов, приведёт её в монастырь, если это будет ему угодно. Она уже не кружила по Подолу, а сразу пришла на понравившееся ей место — на крутой, извилистый, выложенный булыжником, из-под которого щедро лезла трава, Андреевский спуск. Ампирные, ракушечного цвета особняки, деревянные двухэтажные дома. В просвете иногда мелькали старые сады и заросшие овраги с теряющимися в них деревянными лестницами, какие-то сказочные, косо слепленные домики с голубятнями и верандами, собаки и петухи.
С монастырём повторялось всё то же: о нём никто не знал. Она уже решила, что вышла какая-то ошибка, и в самый последний раз решила спросить о монастыре встречного прохожего — пожилого человека в полотняном костюме и светлой шляпе, с бородой клинышком. Ей пришлось повторить вопрос. Старичок имел слуховой аппарат. Он долго и основательно останавливался, прилаживал свой аппарат и продолжал к чему-то прислушиваться уже после того, как она замолчала, а потом, пристально глядя на Марию, сказал:
— Вы идёте к нему. Внимательно смотрите по сторонам.
И добавил:
— Вы идёте по дороге, где много раз ходил Михаил Булгаков.
Мария промолчала, и он, не отпуская её взглядом, предложил:
— У меня свободное время. Хотите, я покажу Вам, где он жил?
Она поблагодарила и пошла своей дорогой, недоумевая и внимательно оглядывая щели между домами. В одном месте нашла она узкий и длинный проезд, по которому с трудом мог бы протиснуться не очень большой грузовик. В глубине проезда виднелось что-то вроде часовенки, каких было много в этом месте. Мария неуверенно пошла к часовенке, а та оказалась железными воротами с колокольней над ними. Ворота были раскрыты. Навстречу Марии шёл высокий молодой священник в золотой ризе, с очень красивым отрешённым лицом. Они одновременно прошли в ворота, и Мария подумала: а не мужской ли это монастырь? Но священник её не остановил, и она пошла дальше.
Длинная шелковичная аллея открылась ей. Ещё на этой аллее почувствовала она, что место хорошо для того, чтобы искать и думать, прислушиваясь к самой себе. Тутовые деревья смыкались округлыми кронами высоко в небе. Шелковица созрела и шлепалась на асфальтовую дорогу. Слева росла шелковица с медово-золотистыми ягодами, справа — с красными и тёмно-фиолетовыми. Разноцветные пятна на асфальте, жёлтые, тёмно-красные и совсем чёрные, пахли вареньем. Среди этих джемовых пятен словно бы чёткой чёрной тушью были написаны следы священника, — он ступал осторожно, не шаркая, не размазывая ягодного сока. Мария оглянулась на свои собственные следы — скользящие, небрежные, расплывчатые.
Она остановилась, закинула голову вверх, и засмеялась — так тепло здесь было, так легко! Свободно дышалось, ветер пах ягодой и шевелил густую листву, и сок блестел на матовых ягодах, лопнувших прямо на дереве. Марии захотелось шелковицы. Но белая, оказывается, почти вся осыпалась. Чёрная же разноцветными пятнышками покрывала ветви в изобилии, только слишком высоко, и деревья с чёрной шелковицей были толщиной, наверное, в метр — не нагнёшь и не тряхнёшь. А на белой шелковице росли интересные листья: разной формы и размеров. Как если бы на одном дереве выросла листва липы, тополя, дуба и клёна. Мария сорвала с шелковицы не прорезанный до конца кленовый листок. Зачерпнула с дороги горсть ягод, похожих на белую ежевику.
Аллея вывела её к дворику, окружённому цветниками и садом. От поднимавшихся из зелени строений веяло вековой безмятежностью. Разного стиля церкви в несколько этажей — шестигранные и ротонды с колоннами и портиками, многоэтажные колокольни и иные, непонятные, дома — казались, из-за общего уюта, одной большой старинной усадьбой. Всё было очень чисто, прибрано, подметено, покрашено, и — пустынно. Мария долго ходила по монастырю, никого не встретив.
Утро ещё стояло в монастырском саду, как вода в чисто вымытом стакане. Тишина разливалась в легком августовском воздухе — над удивительной, похожей на аквариум клумбой в сине-белой гамме, где синее немного разбавлялось зелёным и сиренево-лиловым (лаванда, колокольчики, васильки, белые розы, лилии, ромашки и космеи, и ещё многие цветы, которых Мария не знала), у прохладных двухэтажных келий, пахнущих гвоздиками и шалфеем, над островками высоких георгинов — алых, фиолетово-бордовых и золотых. Прозрачные шёлковые бабочки дрожали в ажуре теней и солнечных бликов. Негромко пели птицы. Пахло уже яблоками от больших раскидистых яблонь — но бесконечное лето, которое словно бы царило здесь всегда, имело неуловимо-отчётливый весенний оттенок.
Мария почувствовала себя лепестком, слетевшим с цветущего дерева в текущую воду реки. Не зерно, упавшее в землю, но ей было хорошо, река несла её, и она подумала, что по своей воле не покинет этого места. Ощущаемый ею Дух витал здесь, наполняя собой церкви и сад, насквозь пропитав старые шелковицы. Ей показалось, что здесь она смогла бы понять и полюбить и Бога, и устройство мира, от которого она сюда сбежала, и смысл собственной жизни.
Удивительнее всего был собор, у подножия которого раскинулась сине-белая клумба. Старый, тоже сине-белый, яркий и тихий, он казался нерукотворным. Он был такой аккуратный, что, при своей огромности, выглядел хрупким, словно бы фарфоровым. Самый верхний ярус был разрушен, и большой колокол стоял у входа, и торчал наверху, уходя из проломанного проёма в насыщенную синеву неба, чёрный обгоревший шпиль.
В вышине, у пролома, ворковали невидимые голуби.
Появились монашенки — молодые девушки, её ровесницы, одетые во всё чёрное, в чёрных головных уборах, скрывающих лоб. Пробежала девушка, одетая иначе — в чёрную, как у монашенок, длинную юбку, скрывавшую ноги, но кофточка и платок у неё были белыми. Из-под длинного платка свисала толстая коса ниже пояса — лён, отливающий золотом, с пушистой шёлковой кистью на конце. Мария обратилась к монахиням, но они ничего не ответили ей, прошли мимо, наклонив головы. Девушка в белых платке и кофточке, пробегавшая через двор с ведром, бросила на неё быстрый взгляд.
— Они не ответят тебе: им нельзя, — услышала Мария, и обернулась на голос. Женщина лет сорока пяти, с добрым, круглым лицом, в длинной же юбке, но не настолько, как у девушек, улыбчиво смотрела на неё. На женщине была чистая блузка в голубенький горошек, белая косынка, повязанная не платком, а назад. Она посмотрела на голые загорелые руки Марии, но ничего ей не сказала. Мария и сама ощутила, что её наряд — прямая коричневая юбка ниже колен, строгая кофточка в жёлто-коричневую клетку, глухо застёгивающаяся на горле, со скромным воротничком, — недостаточно строг здесь. Кофточка была без рукавов, из слишком тонкого крепдешина. И только тут вспомнила она о маленькой шёлковой косынке, которую положила с собой в сумочку. Кроме косынки, в сумочке лежали все её документы и фотоаппарат.
— Нельзя им отвечать тебе, — сказала женщина в ответ на безмолвный вопрос Марии, — нельзя им разговаривать с мирскими.
— А девушка в белом платке — тоже монашенка? — спросила Мария.
— Она послушница, — пояснила женщина.
— Ей можно говорить с мирскими?
— Им — можно. Но вряд ли она будет говорить с тобой.
— А Вы — кто? — спросила Мария.
— Я? Привратница, — ответила женщина.
— Они такие молодые, — сказала Мария о девушках. Лицо женщины погрустнело:
— Грехи замаливают.
— Какие у них грехи! — полувопросительно воскликнула Мария.
Привратница свела брови:
— Видела церковь? Три дня назад наша монашенка сбежала со священником. А ночью случилась гроза, и прямо в колокол ударила молния. И ты бы не зашла сюда, если бы не эта беда.
Оказалось, что ворота, в которые прошла Мария, открыты по случаю ремонта. Да и не ворота это были вовсе — а нижний этаж церкви, проезд проходил прямо по церкви, под колокольней. Непростые ворота так устроены, что, отворяя вход мирским, они запирают церковь.
Привратница добавила:
— Полтора века назад, перед пожаром, монашенка тоже сбежала из монастыря. Городской её соблазнил. Такой был пожар! Полмонастыря сгорело, и город горел, колокол на колокольне расплавился от жара. Послушница ещё может передумать, уйти из монастыря, а монашенка — уже нет. Спаси нас, Господи, грешных, — перекрестилась она.
— Я хочу остаться в монастыре, — сказала Мария привратнице, — можно мне поговорить с настоятельницей?
— Ой, что ты! — шёпотом воскликнула женщина, — сюда так трудно попасть. Да и матушка тебя не примет, она очень занята.
— Но Вы скажите ей обо мне? — попросила Мария.
— Скажу. Но она очень занята. И зачем тебе это? — вздохнула привратница, — зачем тебе? Здесь очень тяжело. Они встают в пять утра и весь день трудятся — и молитвы, и работа, и служба, двадцать минут в день свободное время, зимой чуть больше.
Настоятельница, действительно, была занята, а доброй привратнице, наверное, хотелось поговорить, и она стала рассказывать Марии про монастырь. Непонятные красивые дома оказались трапезной, больницей, богадельней, мастерскими, где работали монахини.
Монастырь стоял ещё с 14-го века, и держался на пяти церквях, у каждой было своё назначение: был храм трапезный и храм кладбищенский, и ещё три — для служб, но и у этих трёх был особый, разный смысл. Зелёные церковки, которые Мария видела издали, оказались монастырскими банями, тоже очень древними. В банях уже много веков извергалась, не иссякая, святая целительная вода из подземных источников. Монастырь — особый, живущий по старому уставу, заведённому ещё в 15-м веке. Не общежительный: монахини менее связаны друг с другом, чем в других монастырях. Каждая монахиня живёт и питается на свои средства.
Понизив голос, привратница сказала, что монашенки в этом монастыре добры, и всегда были добры — на собственные деньги учили здесь девочек из бедных семей, и богадельня здесь давно, и больница, а во время войны в монастыре скрывали еврейских девочек.
Пока привратница говорила, Мария увидела ещё нескольких послушниц: все они были юны, лет восемнадцати, и очень красивы. Она спросила у привратницы, может ли настоятельница говорить с ней, мирской. Привратница отвечала, — может, ведь ей уже это не опасно.
— Только она очень занята, — добавила привратница.
Но у настоятельницы нашлось время.
Марию проводили в небольшой прямоугольный домик с двумя колоннами у входа.
У матушки было чистое, немного суховатое лицо западной украинки с дугообразными, иконно писаными бровями. Тонкие веки над внимательным взглядом. Ровный голос. Тонкие руки с крепкими жилками. В комнате, где она приняла Марию, пахло сухими цветами и, как показалось Марии, дождевой водой.
Марии казалось, что настоятельница должна в первую очередь спросить её о вере. И о том, не занято ли её сердце, вместо любви к Христу, какой-нибудь иной любовью. Она боялась обоих этих вопросов, потому что не могла ответить на них даже самой себе. Тем более не знала она, что нужно сказать, чтобы это было правильно. И не знала Мария, как сказать матушке о военном, который ради неё ушёл из семьи, хотя она и не просила его делать этого, и даже уехала из того города, когда узнала, что он женат, и не оставила адреса, а он всё равно нашёл её.
Но ничего такого не спросила матушка. Вместо этого спрашивала она, где родилась Мария, и кто её родители, и знают ли они о её решении уйти в монастырь.
— Нет, — сказала Мария, — ведь я же взрослая.
Ничего не ответила ей на это матушка, но спросила, где она устроилась в Киеве, и звонит ли родителям. А Мария звонила им каждый вечер и каждое утро по телефону, который стоял у неё на столе в гостиничном номере, и рассказывала о Киеве, — только не говорила про монастырь. И на это ничего не сказала ей матушка, а стала спрашивать, как она росла, и какие книги читала, и даже — чем болела в детстве. И много ещё вопросов задала матушка Марии, а потом произнесла:
— Я видела, как ты ходишь по монастырю, знаю, — понравилось тебе здесь. Но что тебе больше всего понравилось?
И Мария ответила, досадуя, что не звучит её ответ по-умному, но, понимая, что нельзя тут ни придумать, ни слукавить:
— Шелковица. И белая, и чёрная.
Лицо матушки мягко осветилось. Она словно бы задумалась о чём-то своём, а потом спросила:
— А как ты определила, белая она или чёрная?
— У белой шелковицы белые плоды, у чёрной — чёрные, — осторожно ответила Мария.
— Цветом коры, а не плодов определяется сорт, — сказала матушка. — У шелковицы белой плоды бывают и белые, и кремовые, и красные, и тёмно-фиолетовые, и даже чёрные. У зрелой чёрной шелковицы они всегда чёрные.
Матушка немного помолчала и добавила:
— Приют Бога — это и земля, и деревья, и воздух, и небо... Ты же, девочка, ищешь чего-то сверх того.
Мария молчала, ждала. Матушка продолжила:
— Я тоже люблю эту шелковицу. Чёрную посадили здесь очень давно, больше века назад, после большого пожара — в назидание нам всем. Распускаясь весной, она плодоносит осенью. Это символ того, что ранняя одарённость не всегда приносит желанные плоды в ожидаемый час.
— Житие в монастыре — тяжёлый труд и большое испытание, — добавила матушка. — Жёсток распорядок дня, тяжело бывает послушание. Богослужение дважды в день. А, кроме того, работа — двенадцатичасовой труд в мастерских: в иконописной, швейной, в певческой и переводческой. Ещё нужно поддерживать порядок. Есть у нас казначей, келарь, уставщик, юрист, врач, они тоже много работают. Одно из самых сложных послушаний — послушание благочинной сестры: следить за каждодневным течением жизни обители, чтобы всё было по чину и уставу. А тебе надо жить в миру. Ты — не наша.
Мария взмолилась:
— Вы думаете, что я — убегу, как та монашенка?
— Это, может быть, было бы лучшим выходом для тебя. Но ты не убежишь.
Милое лицо и карие глаза — настоятельница немного напоминала Марии её школьную учительницу-украинку. Марии захотелось рассказать настоятельнице о том отчаянии, которое охватывало её в её обыденной жизни всё чаще и чаще с тех пор, как она стала взрослой. Она была уверена, что матушка её поймёт и позволит остаться, и вдруг поняла, что матушка понимает это и так.
Матушка отозвалась на её немую мольбу:
— Кто-то должен жить и в миру. Мирской подвиг тяжелее монастырского.
— Разрешите мне остаться, — попросила Мария с горечью, — мне тяжело жить. Дайте мне окрепнуть у вас.
— Тебе нельзя привыкать к нам. Ты должна окрепнуть в миру. Ты должна найти Господа в миру.
— Его там нет! — в отчаянии сказала Мария.
— Он в каждой песчинке, — отозвалась матушка. — Дитя, тебе станет легче, когда ты повзрослеешь.
— Но как Вы определили, что я — не ваша? — тихо спросила Мария.
— Я это вижу, — просто ответила настоятельница.
Мягко посмотрев на Марию, она сказала с теплотой в голосе:
— Трудно будет тебе. Даже вода приобретает полезные или дурные свойства почв, по которым течёт. Ты не сможешь быть только с теми, от кого можно научиться. Редкому человеку даётся то время, которого он заслуживает. Ещё реже человек это понимает.
— А у Иисуса, — чуть слышно спросила Мария, — было его время?
Она понимала сама, что на этот вопрос нельзя отвечать. И матушка не ответила ей. Матушка долго смотрела на Марию.
— Иди, — сказала она, наконец. — Ты сама хотела получить послушание. Жить в миру — твоё послушание.
Мария вышла в сад. Грусть переполняла её, и туман застилал глаза. Она прошла к разрушенной молнией церкви. Привратница стояла у входа, она сочувственно шепнула Марии:
— Казанской Божией Матери помолись, Казанской Божией Матери!
Почему именно Казанской? Мария не знала, а спросить вскоре было уже некого.
Утренняя служба заканчивалась, но кто-то ещё был в церкви, и Мария зашла туда. В церкви, особенно чистой и светлой, всё сияло новой краской. Солнечные лучи играли на золотых окладах, на бело-голубых стенах храма. Лица святых казались умытыми. Всё так же ворковали голуби в вышине, священник всех благословлял, а высоко под потолком двое молодых художников, в альпинистском снаряжении, писали стены. Марии казалось, что все должны знать о том, чем кончился её разговор с настоятельницей, но никто не глядел на неё. Через некоторое время она покойно ощутила себя невидимой.
Невидимая, вышла она из храма. Мгновенные взгляды монахинь, спешные взгляды послушниц посторонне скользили сквозь неё. Мария решила пройти везде, где она уже была, чтобы запомнить монастырь. Скоро осталась она совсем одна, и, не удержавшись, достала фотоаппарат. Ей хотелось сделать на память всего один-два снимка, но, начав фотографировать, она увлеклась. Она не заметила подошедшей послушницы, девушки с нежным, светлым взглядом. Послушница прошла мимо Марии, не глядя на неё, произнесла быстро, щуря глаза:
— Нельзя снимать.
Мария, вздрогнув, убрала фотоаппарат в сумочку. Метрах в десяти от себя увидела она молодую монахиню — та, остановившись, смотрела на руки Марии, застёгивающие сумочку. Мария почувствовала, что пора ей уходить. Она решила уйти так же, как попала в монастырь — мимо келий, шелковичной аллеей. Возле келий захотелось сделать ей ещё один снимок, самый — дала себе она слово — последний — тоненькая чёрная монахиня в луче света, наполовину растворённая в тенях и свете. «Ведь это могла быть я», — подумала она.
От щелчка монахиня резко обернулась. Это была та самая монахиня, которая попросила послушницу сделать замечание Марии. Она, уже не скрываясь, гневно посмотрела Марии в глаза, и что-то негромко сказала одной из послушниц. Послушница подошла вплотную к Марии, коротко попросила:
— Брось фотоаппарат на землю.
— Нет, — сказала Мария.
Послушница сделала кому-то за спиной Марии знак, и ещё две послушницы — красивые, сильные девки — подошли к Марии сзади, отрезав ей путь к возвращению. Мария не стала дожидаться развязки и резко, с места, рванула в сторону глухого сада, может быть, убегая в сторону тупика. Послушницы, перебрасываясь непонятными для Марии словами, побежали за ней. Пролетая между яблонь и груш, Мария поняла, что речь идёт о том, чтобы окружить её. Её догоняли: узкая юбка мешала ей бежать, а на послушницах были юбки колоколом. Мария остановилась, чтобы быстрым движением закатать юбку выше колен, и в это время её схватили за блузку — но ей удалось вывернуться. Дыхание её кончалось, но с головокружительной быстротой бежала она вперед, и фраза «Ты — не наша» звучала у неё в ушах, и заключительным аккордом потерянного рая были ей хлест ветвей и стук ног догоняющих, или, точнее, прогоняющих её — постороннего человека, докучливого гостя.
Сад вдруг оборвался оврагом, и Мария покатилась в него, хватаясь руками за ветки. Что-то взволнованно ей кричали сверху, но она по-прежнему не разбирала слов, треск и хруст окружали её, и долго ещё казалось ей, что за ней гонятся. И она мчалась через сквозные сырые тени и косые лучи монастырского кладбища, проламывая себе дорогу в сумерках сиреневых зарослей, от которых валились заборы, сквозь брызги застрявшего в глуши ночного дождя. Стрекозы, подсолнухи, узкие переходы, ведущие вниз, речка с ветхим мостиком. Плакучие ивы, переплетённые с черемухами и жасминами, шептали бессвязное, кипучим валом накатывали, смыкаясь над головой Марии, и долго ещё бежала она, прежде чем поняла, что давно уже не слышит цветочно-фруктового монастырского аромата, и что за ней давным-давно никого нет.
Вообще никого не было вокруг, лишь мелькали где-то в стороне покосившиеся кресты другого, не монастырского кладбища, плыла в просвете солнечная, золотая от далёких куполов линия горизонта, стояла в воздухе мелкая пыль, и тишина окружала её.
Вдруг заросли разошлись, появился пологий песчаный берег большой реки. Берег был пуст, только стояли на рогатке забытые кем-то удочки, и охапка ветоши лежала в тени, под ивой.
Мария провела рукой по лицу, размазывая грязь. На руке остался след сливовового джема, — должно быть, в каком-то из фруктовых садов веткой ударило её по лицу. И руки, и ноги её были грязны, и одежда. Она огляделась вокруг себя, разделась, вычистила юбку, выполоскала в реке блузку, потом вошла в воду и поплыла. Она заплыла за бакен, доплыла до середины реки и перевернулась на спину, отдаваясь течению.
Облака, разноцветные, плыли над ней, истаивая рваным дымом. Она смотрела на облака, вбирая в себя душу этого длинного и насмешливого дня, и ей казалось, что это монастырь тает, не оставляя ей ничего, размывается шелковица молочно-лиловым оттенком, тает голубая церковь, розовым янтарём растекается сад. Монастырь, ароматный плод с мягкой кожурой сада, раковина. Аккумулятор вековой энергии и — озеро, в котором ничто из отразившегося не оставляет следа...
Свист разрезал тишину. Мария перевернулась на живот, увидела остановившуюся возле неё «Комету». Она поплыла к берегу. Солнце било ей в глаза, и только возле самого берега разглядела она, рядом с удочками, мужской силуэт. Вероятно, этот мужчина и свистел.
Мария была, что называется, topless. Не считалось приличным ни загорать, ни купаться в таком виде, но незнакомец целиком сосредоточился на своих удочках. Приглядевшись к нему, она поняла, что именно его она приняла за кучу ветоши. На Марию он решительно не глядел, но, когда она вышла на песок, сделал широкий жест рукой в сторону ивы:
— Там есть чистая рубашка, оденьтесь.
Мария заколебалась. Тогда рыбак, вздохнув, поднялся, и, рассеянно глядя в пространство, сам сходил за рубашкой. Это была чистая, тёплая рубашка из фланели, и она пахла какой-то хорошей травой. Марии она доходила до колен. Ей показалось, что она должна что-то сказать, и она спросила незнакомца:
— Что это за река?
— Днепр, — ответил тот.
— Редкая птица долетит до середины Днепра, — вспомнила вслух Мария.
— Измельчал наш Днепр, — охотно отозвался рыбак.
Мария посмотрела на него. Это был стройный, слегка уже начинающий полнеть украинец лет двадцати восьми, с живым, ироничным взглядом. У него были тёмно-синие глаза и волосы знакомого цвета пепельного каштана. Он тоже взглянул на Марию, и лукавые, веселые черти заплясали в его глазах.
— На самом деле, это — одна из проток Днепра, — пояснил он.
Мария подвернула рукава рубашки и задумалась. «Маятник, — подумала она, — вот на что это похоже». Ещё в воде монастырь продолжался для неё, и только здесь, на песке, на куске бревна, в чужой рубашке, поняла она, что монастыря не будет, и жизнь вновь подходит к ней, неожиданная, незапланированная, не зависящая от неё. Шумели леса. Высоко в небе негромко пела какая-то небольшая птичка.
— Одна, в таком месте... — с укоризной сказал ей рыбак. Ей на самом деле стало одиноко. Нужно было одеваться, ехать в гостиницу, а оттуда — в аэропорт. Рубашка согревала её, и самого рыбака окружала атмосфера доброжелательности. Не получив ответа, рыбак несколько изменил своё высказывание:
— В таком месте, одна...
— Монастырь искала, — отозвалась Мария. Рыбак воодушевился:
— Мужской монастырь — далеко отсюда.
— Почему именно — мужской? — сдержанно спросила его Мария.
— А что тебе делать в женском? — ответил вопросом на вопрос её собеседник. Всё те же черти скакали в его синих глазах.
Солнце уже золотилось по-вечернему. Наверное, она слишком долго лежала на воде, глядя в небо. Нужно было уходить. Мария сняла с себя рубашку, согревшую её, надела своё, высохшее. Ей захотелось сказать что-нибудь приятное рыбаку, и она сказала:
— Ваша рубашка хорошо пахнет.
— На неё просыпался зелёный чай. Целая пачка, — пожаловался рыбак. — Но я рад, что тебе это доставило удовольствие.
Он откинулся назад, чтобы ему было удобнее смотреть на Марию. «Да ведь я нравлюсь ему», — подумала она. И ещё она подумала, что, если он проводит её до гостиницы, ей будет легче.
— А где..? — назвала она свою гостиницу.
— Далеко, — отозвался рыбак.
— Мне бы дорогу показать, — негромко сказала Мария.
Рыбак с большим вниманием посмотрел на свои удочки. Мария видела, что не хочется ему, может быть, просто лень уходить с этого места, хотя она ему и нравилась. Неожиданно это ещё больше расположило её к нему.
— Как же я — одна, в таком месте... — напомнила она ему. Ей показалось, что он чертыхнулся про себя, сворачивая снасти и пряча их в ивняке.
Её обувь — босоножки из тонкой лаковой кожи — разорвались, и она пошла босиком. И он тоже не стал обуваться. Так и шли они, босые, пешком через весь город — через протоки, рельсы, мосты, улицы, по парку, по асфальту и булыжной мостовой.
Они шли долго, и она чуть было не опоздала на свой самолёт. Возле гостиницы, перед автобусом, уже собралась её группа. Экскурсовод только что запросил в адресном столе адрес её двоюродного брата, и почему-то был очень рад, что данные, записанные ему Марией, сошлись с теми, что ему выдали в бюро.
Марию поторопили выполнить формальности — ей нужно было сдать комнату. Ей и ужин оставили, только времени ужинать не было, и экскурсовод сказал, что получит в столовой яблоки сухим пайком. Мария поднялась в комнату, перезарядила фотоаппарат, особенно тщательно упаковав последнюю плёнку, с монастырём. Присела у окна, посмотрела ещё раз на большие, грузные липы. Дождалась горничную, попросила у неё, кстати, шнурки вместо лопнувших на босоножках перемычек, спустилась вниз. Экскурсовод уже держал в руке большие красные яблоки и что-то увлечённо говорил знакомому Марии, а знакомый, босиком, с ботинками и рыбой в руках, слушал его с живейшим интересом.
— Три дня провела она с Вами, — услышала Мария, подходя, — приятно видеть такие трогательные отношения между родственниками.
Экскурсовод попрощался с рыбаком и отошёл — собирать разбежавшуюся группу, а рыбак с тем же живым интересом, пристально, посмотрел на Марию:
— В каком именно родстве мы состоим?
— Вы — двоюродный брат, — объяснила Мария, не вдаваясь в детали.
— Спасибо, что не троюродный дядя, — поблагодарил он.
— Как Вас зовут? — спросила Мария, сообразив вдруг, что за всё время их пути и долгого, случайного разговора о Дальнем Востоке — он там служил, и там же служил её отец, — она не узнала его имени. Синие глаза её провожатого вспыхнули:
— Ваш экскурсовод — и тот обращался ко мне по имени-отчеству. Как же ты не знаешь имени своего брата?
Времени оставалось немного.
— Чем Вы занимаетесь? — спросила Мария. Он поднял руку с рыбой.
— Я хотела спросить, кроме рыбалки.
— Работаю в одном из киевских НИИ, — сказал он.
— А в остальное время ловите рыбу?
— Да, — улыбнулся он. — И хоть бы раз дали спокойно порыбачить.
Засигналил автобус.
— Прощайте, — сказала Мария.
— До свидания, — отозвался он, — ведь я твой брат.
Автобус тронулся. Окна в нём были открыты. Гудели над Киевом вечерние колокола, как шмели, а синеглазый рыбак стоял и махал Марии рукой, всё так же босиком, с блестящей рыбой и обувью в другой руке, и иностранцы, проходившие в гостиницу мимо, оглядывались на него. Дорогой в аэропорт Мария вспоминала, как шли они через весь город, и разговор их, и ей было тепло.
Но потом, в самолёте, взлетающем над ночным городом, она уже не помнила подробностей. За три предыдущих ночи спала она не более восьми часов, начиналась четвёртая. И показалось ей, что самолёт не поднимался, но проваливался в чёрное небо, а наверху, стремительно от неё удаляясь, горела зелёно-голубая звезда монастыря, и Господь, которого она искала, встречал её на пустынном берегу, и смеялся синими глазами, и держал в красивых руках серебряную рыбу.
...Дольше всего её правая рука помнила шершавый, в глубоких трещинах, ствол шелковицы — даже после того, как сама шелковица, вместе с огромным куском асфальта и шоколадно-черничными пятнами на нём — стала легче пуха, и уже после того, как на левую руку её лёг след, выделявшийся белым браслетом каждый раз, когда рука загорала. Через год, на фоне внешнего благополучия, между двумя удачно сданными экзаменами, она, держа перед собой медицинский атлас, вскрыла скальпелем лучевую артерию на левой руке. Эта, вторая и, к счастью, неудачная попытка выхода была последней — перед самым началом мудрости.
Выход в иной мир оказался прост. И земля, и деревья, и воздух, и небо имели его в себе. Ничего сверх того.
А плёнка, на которую она снимала монастырь, странным образом обнаружилась засвеченной.
По ночам шёл дождь. В гостиничном дворике, куда выходило окно её одноместного номера, росли высокие деревья. Липы. Деревья прижимались к окну, лезли в него, и от их близости и запаха казалось, что от земли совсем недалеко, хотя у неё был четвертый этаж.
Всё это происходило параллельно миру, в котором она жила, дружеским и любовным отношениям, работе, семье, поступлению в институт, продолжению прежних мыслей и ночным голосам сверстников из её города, неожиданно нашедших её в гостинице. Первую свою жизнь она не подстраивала под вторую. Это казалось ей бессмысленным, искусственным. Она просто всё время искала выход в иной мир.
Прекрасный русский язык с едва уловимым украинским акцентом. Ласковый украинский, улыбчивое обращение в магазинах и на улице — «ластонька моя», «серденько». Они жили в то лето в Виннице — она и несколько её одноклассников. Огромные украинские звёзды в 
На третье утро она поехала на Подол с мыслью, что Господь, в конце концов, приведёт её в монастырь, если это будет ему угодно. Она уже не кружила по Подолу, а сразу пришла на понравившееся ей место — на крутой, извилистый, выложенный булыжником, 
Аллея вывела её к дворику, окружённому цветниками и садом. От поднимавшихся из зелени строений веяло вековой безмятежностью. Разного стиля церкви в несколько этажей — шестигранные и ротонды с колоннами и портиками, многоэтажные колокольни и иные, непонятные, дома — казались, 
— Я хочу остаться в монастыре, — сказала Мария привратнице, — можно мне поговорить с настоятельницей?
Марии казалось, что настоятельница должна в первую очередь спросить её о вере. И о том, не занято ли её сердце, вместо любви к Христу, 
— Разрешите мне остаться, — попросила Мария с горечью, — мне тяжело жить. Дайте мне окрепнуть у вас.
Невидимая, вышла она из храма. Мгновенные взгляды монахинь, спешные взгляды послушниц посторонне скользили сквозь неё. Мария решила пройти везде, где она уже была, чтобы запомнить монастырь. Скоро осталась она совсем одна, и, не удержавшись, достала фотоаппарат. Ей хотелось сделать на память всего 
Сад вдруг оборвался оврагом, и Мария покатилась в него, хватаясь руками за ветки. 
Облака, разноцветные, плыли над ней, истаивая рваным дымом. Она смотрела на облака, вбирая в себя душу этого длинного и насмешливого дня, и ей казалось, что это монастырь тает, не оставляя ей ничего, размывается шелковица 
Солнце уже золотилось 
Автобус тронулся. Окна в нём были открыты. Гудели над Киевом вечерние колокола, как шмели, а синеглазый рыбак стоял и махал Марии рукой, всё так же босиком, с блестящей рыбой и обувью в другой руке, и иностранцы, проходившие в гостиницу мимо, оглядывались на него. Дорогой в аэропорт Мария вспоминала, как шли они через весь город, и разговор их, и ей было тепло.