Лето скоро закончится, и не о чем будет жалеть. А начиналось-то с жары, будто в расплату за неслучившуюся весну. И можно было не тревожиться — так его впереди много, как в отрочестве. Но беззаботность убила смерть Илана. До сих пор не верю. Не поговорили. Не одарила я его стихом о мыслях-пчёлах, про него сочинённым. Звонила по всем телефонам — ни один не отвечал. Перетряхнула старые связи — никто не знал новых номеров. А мне так остро не хватало его истинно мужского голоса в трубке. До сих пор рука сама тянется к телефонной книжке — не может быть, что не вызвоню.

ЗАВТРА

Жужжат мысли, как пчёлы,
Оставаясь мгновеньем
Нашей внутренней жизни.

Для всего поколенья
Есть великая тайна —
Что там, в старости, будет?

И откуда смеются,
Голоса раздаются?

Вечно юные деды,
Ковыляя по свету,
Оставляют всем веру.
Но в себя, не в приметы.

Что там, в старости, будет?

Голоса разольются,
Но над бренной землёю,
Обещая вернуться,
Вечно юные деды
Колесят в дельтапланах,
Топят печку Надеждой,
Попадают в «десятку»
Своими перлами мыслей,
Своим смехом роскошным.

И никто же не знает,
Что он ЗАВТРА
Вернётся
На планету Людей.

Но трудный опыт прощаний делал существование терпимым. И я раз за разом вышагивала по старинному парку своего детства  — нога уже не болит, теперь я могу, не присаживаясь, пройти уже большой кусок пространства. А выносливость была мне ой как нужна: ближе к концу июля прилетала моя Девочка. Моя удивительная. Это она отыскала меня по группе духовной крови. Когда училась в Москве, выписывала нашу газету, и моя самая трагическая статья запала ей в душу. А несколько лет спустя щедрый издатель выставил и в интернете мою книжку о Мудреце — и она зацепилась за ниточку и получила номер моего домашнего телефона. Так мы впервые встретились в телефонном пространстве и уже годы купаемся в нём ежевечерне. И нам тепло и радостно.

Её третий визит должен был стать ежеминутным праздником. Я приглядывалась к летним кафе и выбирала, где мы будем сидеть-щебетать. И ошейник одиночества наконец отпустит меня.

Он очень жестокий, этот ошейник. Всё в прошлом — блистательная журналистская жизнь, а в личной жизни — череда любимых могил.

Отпущенная возрастом на свободу, я недолго наслаждалась ею: подлый удар болезни отбросил меня в четыре стены дома. Здесь было безопасно. Можно было зализывать раны — и плакать вслух об утраченном. И моя Девочка ежевечерне была со мною.

Шло лето, и казалось — вот-вот смогу снова выехать к морю. А в лес любимый как хотелось! Но — не судьба. Новый диагноз: онкология. Врачи без сердца, для которых ты — банальный случай, режущие правду-матку без какой-либо подготовки. Животный страх перед словом «рак». Операция и месяц облучения. Право на выходные возвращаться домой. Стены, любимые стены, как вы спасали меня. И голос Девочки в трубке.

Фото с парусной регаты The Tall Ships Races

Тем временем пришла зима. И не выйти — некуда. Пустота. Только играет любимая радиостанция. Читать не хочется, писать не о чем — пустота. И слабость, бесприютная слабость от облучения.

Но забрезжил свет за окном — я оформила вызов Девочке. Специально подгадали, что приедет она к парусной регате. Это ведь так прекрасно — я ждала парусный флот 10 лет.

Звонок в дверь. И моя Девочка — в моих руках. Вот он, мой приз за месяцы тоски.

Девять раз над Ригой всходило необыкновенное солнце, пусть и не видное за облаками. Любимый человек просыпался в соседней комнате.

Бывший мэр Риги George Armitstead, его жена Сecila Pyhlau и чау-чау

И всё вышло бы по моему плану беспрерывного праздника, если бы не очередная подлость со здоровьем. За неделю до вымечтанной встречи я проснулась с сильной болью в спине, прежде о себе знать не дававшей. Что делать? Что делать? Звонить чудо-массажисту, вылечившему весной мою хворую коленку. Андрей приехал быстро и сказал: за неделю всё пройдёт. И правда, стало полегче. Но ощущение было какое-то странное: будто вместо спины у меня надувной матрац. Пришлось подкорректировать планы с регатой — провести разведку, где именно встанут корабли, чтобы потом поменьше ходить. В качестве средства передвижения — кораблик, курсирующий по каналу. К пристани добрались без приключений — надутая спина только озадачивала. Да и солнышка не хватало. Приняли нас как долгожданных гостей, усадили с удобствами, и мы поплыли. Прекрасная Опера, любимая скульптура мэра с женой и восхищающим меня кружевным зонтиком. А бронзовую чау-чау с воды не видно. Дальше пошли подземелья под зданием кинотеатра — здесь всегда немного жутко и гулко. Подмусоренный кусочек воды около Центрального рынка, но кувшинки-кубышки в изобилии, как на настоящей реке.

Вышли в Даугаву, и волна стала бить в днище. Как-то дискомфортно, хотя на воде меня никогда не укачивало. И вот мы ныряем под Вантовый мост, и по правому берегу — мечта моя несказанная, парусный флот. Только плывём слишком быстро, не разглядеть в подробностях. Неприятно поразило, что корабли стояли парами, как первоклашки на прогулке. Ощущение скученности, несвободы. Разглядеть трудно. Только синий кораблик необычных форм запомнился, только не знаю, чей. А «Крузенштерн»-великан в представлениях не нуждается.

Парк на Бастионной горке

Повернули в Андреевскую гавань — скопление яхт промелькнуло — только моргнуть. А потом снова под мост — и по каналу. На моём месте сидел некто в жёлтой майке. Эта скамейка над каналом выбрана мной как любимая, сколько раз сиживала, следя за плавучим фонтаном и пересчитывая кораблики — прошло четыре — значит, пора продолжить движение по парку. Это то место, мимо которого проходят туристы со шведского парома, тягая за собой как диковинные хвосты чемоданчики на колёсиках. И только однажды сбылась мечта одинокого человека: подошёл бы кто, заговорил. Когда была красоткой, злилась, что в парке с журналом не присесть — тут же кто-нибудь хлопнется рядом и начнёт клеиться. А теперь мне было так одиноко в четырёх стенах, что обрадовалась бы любому новому человеку. И только раз подошли трое: родители и девочка с ними, спросили, говорю ли я по-русски, и как им дойти до нужного места. Завязался разговор. Как мне было хорошо! Москвичи. Живут недалеко от моих родных. И такая симпатия, такое тепло! И одарили меня горстью конфет — моих любимых. Это был волшебный день — всё внутри отогрелось. А теперь на моём законном месте сидит чужак, и будут сидеть другие, и никто не вспомнит старожила. Настроение испортилось, и я увидела разодранные берега канала, изрытые норами бобров. Я всегда умилялась, что дикие звери пришли к нам в город и поселились прочно, но тут захотелось крикнуть: «Какие же вы бессовестные!»

Такие кораблики плавают по рижским каналам

А Девочка была довольна и радостно ждала продолжения приключений. И мы уселись в милом ресторанчике у окна и наблюдали, как по сердцу старого города течёт народ. Всё, как в моих мечтах. Сидели мы долго — венские шницеля с грибами были невероятных размеров, мы не спешили, и даже разглядели нескольких юных морячков при полном параде и немного ошалевших от незнакомого города.

И не знала я, что счастье точного попадания в мечту скоро кончится. Мурлыкая от сытости, вышли на улицу, и тут словно из моего надувного матраца пробку вышибло. Больно. На каждом шагу — больно. И тут нежданно повезло. На тротуаре стояла старинная приятельница. Камень свалился с души, когда узнала, что она собирается смотреть кораблики. Девочка была несколько ошарашена, переданная мною из рук в руки, но согласилась присоединиться. А мне бы теперь добраться до дому и лечь. Улица Инжениеру такая коротенькая, но ноги с трудом переставлялись. В поясницу словно раскалённый штырь закручивали. Перед глазами мельтешил какой-то багровый туман. Так, наверное, теряют сознание от боли. Только бы не упасть. Вот один осторожный, крошечный шажок. И ещё смогу. Что будет с Девочкой, если сейчас отключусь и меня заберёт неотложка? Прав был великий психолог академик Зинченко: для значимого другого можно всегда сделать больше, чем для себя. Передышка. Я уже сижу в троллейбусе, я уже бреду мимо пяти домов к своему подъезду. Я уже отпираю дверь. Я уже в комнате. Я дошла до дивана. Рухнула. И всё завертелось перед моими глазами.

Рижская Опера и парк перед ней

А вечером вернулась Девочка и рассказала, как они поднялись на один парусник и как было здорово. И от звуков родного голоса боль притихла. Так мы и стали жить: по утрам я выпускала её в свободный полёт, предлагая маршруты и рассказывая о своих потаённых любимых местечках. А вечером она возвращалась с ворохом впечатлений и мы смеялись, смеялись. У меня хватило сил загнать внутрь сожаление о том, что мы не каждую минуту вместе. Всё равно это был мой праздник. Вот только регата, до которой мне было не доползти. А программа праздника сочинялась словно для меня: парад экипажей по центру города, роскошный фейерверк, на который не пожалели средств наши предприниматели, и парад парусов, когда парусник за парусником отходят от причала. А там, в море, все одновременно одеваются парусами.

И не было возможности хоть как-то приобщиться к празднику через ТВ. У нас безобразные новостные программы, жутко непрофессиональные. Говорят, в праздниках регаты приняло участие 1,5 миллиона человек. Минус я. Говорят, была толчея. Но ведь радостная, а мне так мало выпадает радости. Говорят, часами торчали в пробке и в автобусах даже теряли сознание от скученности. Но ведь они хотели увидеть то, что выпадает раз в жизни — чистую радость, когда весь парусный флот поднял паруса. А мне этого не досталось. Говорят, парад парусов смотрели даже 90-летние. Но не я.

Плавучие фонтанчики

И только моя Девочка была моим утешением. Моими ногами и глазами. Как чудесно нам было вместе. Но девять дней пронеслись как скоростной поезд. И мы расстались — не расставаясь. Не было внутреннего надлома. Потому что я отогрелась и теперь снова могла жить только телефонными звонками.

Она вернулась в свой город. Я пошла по врачам. И правильно, что без особой надежды. Выписали обезболивающее. То же самое, на котором я продержалась все эти дни. Рентген показал картину нерадостную. Но ничего, я буду искать других врачей — не может быть, что не найду. Я обязательно снова смогу ходить, как человек.

Только лета жалко. Похоже, отдыха у моря в этом году мне не достанется. И я так и не надену кружевную белую тунику и кремовые брючки, выписанные по шведскому каталогу. Горько.

«Большие солевые шипы в позвоночнике». Это что — я теперь неправильный ёжик — с иголками внутрь? А вдруг я превращусь в ящера? Нет, лучше бы в дракона. Я всегда их любила. И у меня вырастут крылья. Тогда эта мука — мука перерождения, можно и потерпеть. И я поднимусь над крышами и возьму прямой курс над морем, где плывут себе кораблики регаты. Спущусь пониже, рассмотрю каждый от бушприта до кормы. И уйдёт обида. А потом поверну к неведомой мне Европе. Желанной — но сначала не было денег, а потом здоровья. Мне хочется в Тоскану и на острова Средиземноморья. И древний путь паломников вдоль берега океана в Португалии манит меня. А это не слишком одиноко — быть Драконом? Но, может, я отыщу таких же, как я. Только бы дали крылья, а то вот китайские драконы бескрылы, хоть добры и их почитают.

А вот испытание возрастом... Драконы живут тысячелетия, не слишком ли это утомительно? Мой человеческий возраст не пугает меня, это возраст синьоров и синьор. Официально, по градации ЮНЕСКО, старость наступит ещё через 15 лет. Но истекают сроки старших в команде нашей молодости, и каждый ушедший, а они уходят все чаще, как погасшая звезда — всегда была, и вдруг — чернота. Неужели совсем скоро некому будет вспомнить, какими мы были младшенькими?

И тогда главная моя драгоценность — «Хроники Прайда» — превратится просто в сборник легенд об истёкших временах. И некому будет похлопать по плечу: «Ну, ты выдала, старушка!» Или ехидно заметить: «Всё было совсем не так!»

Книжка всё равно увидит свет. И, может, тогда мне не будет так одиноко. И мои ученики в журналистике вдруг да вспомнят номер моего телефона, никогда не менявшегося, просто призабытого и потому — молчащего.