В то лето мне было шесть. Родители тогда впервые взяли меня с собой в отпуск и почти на всё лето сняли домик в Саках.
Крым — одно из самых длинных и сильных впечатлений моего детства. Кстати сказать, я до сих пор помню тот Крым полностью, с подробностями каждого дня, хотя прошло около
30-ти лет. Особенно отчётливы — лиман с самолетами на дальнем берегу, высокая белая лестница в парке, хвоя кипарисов на розовых дорожках, мужчины и женщины в бальных костюмах вечерами на танцплощадке, чёрные и белые лебеди в тихом пруду.., и во всём — запахи крымских растений и моря. Море находилось километрах в
7-ми, но присутствовало везде. Ветер приносил его в Саки, смешивал с запахами туи, тисов, кипарисов, можжевельника, и мне казалось, что так пахнут чёрные и белые перья лебедей и бальные платья танцующих женщин. Казалось, что запах этот проникает даже в крики фазанов и ночные звуки вальса и танго.
Утренний рынок сильнее, чем другие места, пах морем. Живая рыба, креветки, крабы, шевелящие клешнями.., ещё не покрытые лаком ракушки, фрукты, свежая зелень и многие розы в капельках воды в первые часы после рассвета рождали удивляющий, целостный аромат. Одни запахи как бы приобретали свойство других, и долгие годы после в запахе утренних роз была примесь моря, влажной чешуи и раковин. Так вот, на утреннем рынке, который сильнее, чем другие места, пах морем, было много роз, и с некоторых пор мы с папой каждое утро ходили покупать розы старенькому, очень доброму детскому стоматологу, который более
2-х недель лечил мне зубы.
Старик-стоматолог был невысокого роста, ненамного выше меня, шестилетней, и, как я сейчас понимаю, имел золотые руки. На своей допотопной технике он совершал чудеса: за 2,5 недели он лишь однажды сделал больно (о чём предупредил заранее). Впрочем, дело заключалось не только в руках. Доктор был мягкий, интеллигентный человек. Его всегда очень чистый белый халат пах свежим крахмалом; это усиливало общее ощущение чистоты, идущее от него. И, самое главное, доктор всё время, пока работал, рассказывал истории и сказки. Готовя инструменты, доктор с интересом расспрашивал меня о прошедшем накануне (меня приводили к нему рано утром) дне, а потом уже, за работой, рассказывал. Он мог говорить о чём угодно, но так особенно, что я забывала обо всем, кроме его рассказов. Я ждала следующего утра, чтобы узнать, что будет дальше. Говоря просто, его рассказы были гораздо сильнее инструментов и бормашинки. Когда всё кончилось, уже со здоровыми зубами я спрашивала родителей, не пойдём ли мы к доктору. Тогда и началась история с цветами.
Собственно, началась она немного раньше. В семье нашей естественно было благодарить цветами (особенно определённые категории людей — врачей, педагогов, библиотекарей, например), и, после нескольких стоматологических сеансов и моих рассказов о докторе папа в первый раз отвёл меня ранним утром на Сакский базар и предложил выбрать розы для доктора. А розы были разные: жёлтые чайные, белые, кремовые, розовые, красные,
исчерна-тёмно-вишневые. Они все мне понравились, и я, переходя от корзины к корзине, набрала большой букет. Папа шёл за мной и расплачивался, не торгуясь. Когда доктор первый раз увидел цветы, он смутился так, что очки у него полезли наверх, на белую шапочку. Он взял у меня цветы, поблагодарил, но когда за мной пришёл сверкающий папа, тихо и серьёзно выговорил ему. Папа всё почтительно выслушал, однако через несколько дней мы опять купили доктору цветы.., а потом — когда мне вылечили зубы, а потом — когда я стала спрашивать, не увижу ли ещё доктора. Папа сказал, что увидеть доктора очень просто, и мы стали ходить на рынок за цветами.
Торговцы и торговки розами уже хорошо нас знали и встречали улыбками. Они знали и — кому мы покупаем цветы. И, хотя папа
по-прежнему не торговался, самые лучшие розы нам продавали за полцены. Я помню, как папа сопротивлялся, хотел отдать за розы «как положено», а ему говорили: «Вы ведь завтра опять придёте». «Что ж, — вздыхал с улыбкой папа, — придётся и завтра прийти». Розы мы
по-прежнему выбирали со всего цветочного ряда. А доктора
по-прежнему очень смущали розы, и с каждым разом даже сильнее. Иногда он пытался убедить меня передать папе не делать этого больше. Когда он брал цветы, у него дрожали руки и он отворачивался. Папа
как-то, во время походов за цветами, сказал мне, что доктор — одинокий человек. Меня удивляло, что доктор, хотя и видел обоих моих родителей, безошибочно подозревал инициатором букетов именно папу. Папа же от него прятался, а обидеть меня отказом от цветов доктор, видимо, не решался.
Но вот однажды в субботу мы так же утром с папой пошли на базар, на этот раз за фруктами, потому что в субботу доктор не работал, и встретили там доктора.
Без халата доктор выглядел ещё меньше и худее. Стоял он на базаре, залитый ещё не жарким, но начинающим разогреваться солнцем, в тёплой коричневой клетчатой рубашке с длинными рукавами, в шляпе, очках, с тросточкой. Всё у него было коричневое: брюки, шляпа, трость.., и только в авоське зелёным пятном — зелень
какая-то, длинные стрелки лука. Он увидел нас и изменился в лице. Он сказал папе, что должен с ним поговорить, и ласково попросил меня отойти. Начало разговора я слышала. «Зачем Вы это делаете?» — почти гневно спросил доктор папу. И стал отчитывать папу. Папа слушал доктора со своей хулиганской улыбающейся почтительностью, не перебивая. (Папе в тот год было 59 лет, но доктор был старше его). Потом они стали перебивать друг друга, и доктор говорил папе
что-то вроде: «Вы не имеете права это делать», «Вы получаете не больше меня», «лучше купите девочке фрукты». Потом папа обернулся, поймал меня глазами, купил петушка на палочке и попросил отойти ещё дальше и подождать, пока не кончится петушок. Петушок так и остался целым. Я стояла и смотрела на доктора и папу. Папа в своей лёгкой светлой рубашке и светлой шляпе (папа любил светлую одежду) казался намного выше доктора, хотя папин рост был всего 172 сантиметра. Разговора я уже не слышала. Папа говорил негромко. Он говорил довольно долго, и потом вдруг доктор заплакал. Когда меня позвали прощаться с доктором, у него уже были сухие глаза, но, когда он погладил меня по голове, он опять заплакал.
Потом мы шли с рынка домой, я думала о докторе, а папа молчал. Я думала, что мы
почему-то обидели доктора нашими цветами. Потом я подняла голову к папе и увидела, что у него очень светлое лицо. «Мы
что-то сделали неправильно?» — спросила я. «Нет, мы всё сделали правильно», — сказал папа. «Ему было неприятно?» — спросила я. «Нет, — сказал папа. — Ему было приятно». «И мы больше не купим ему цветов?» Папа посмотрел на меня. «Купим, — сказал он, — я сам ему отнесу».
На следующий день, в воскресенье, папа, уйдя из дома один, долго искал для доктора «одну вещь». И нашёл. Он вернулся из своих поисков пропылённый, уставший, но довольный. Это была тёмная бутылка старого крымского вина. Утром понедельника папа сам выбрал на рынке розы — однотонные, очень тёмные, почти чёрные бархатные розы
низко-вишнёвого цвета.., в тон вина. Потом папа купил красивой белой бумаги и упаковал в розы сосуд, а розы — в бумагу. Мы дошли до старого здания поликлиники, и папа впервые оставил меня на улице, под окном у огромной туи. Его долго не было. Когда он вернулся, я сказала ему, что хочу увидеть доктора. Папа взял меня на руки, и за окном я увидела своего доктора, он стоял возле кресла с бормашиной и думал. У него было такое лицо, что хотелось или заплакать, или
что-нибудь для него сделать. Я смотрела на доктора, а папа — на меня.., а потом папа, не выпуская меня из рук, ушёл, он шёл по узкой тропинке под окнами, мимо кипарисов и елей, и мягкие ветви хлопали его по плечам. Больше я не видела доктора.
Через некоторое время до меня дошло, что визит к стоматологу — событие не такое приятное, как мне показалось вначале, а ещё лет через 18 я узнала о Милтоне Эриксоне*, который, по сути, занимался тем же, чем и мой доктор из Сак.
Полагаю, что тот детский доктор (тем более, что дело происходило в 1968 году) не знал о М. Эриксоне. Может быть, он совсем не читал работ по психотерапии. Я даже думаю, что он просто был добрым доктором, которому очень не хотелось сделать ребёнку больно. Уже к этому прилагался огромный, нерастраченный душевный (а может быть, правильнее сказать, — поэтический) потенциал этого человека, сообщавший всему, с чем он имел дело, оттенок волшебства, чуда. А работал он в большом вытянутом кабинете, где было много бормашинок, где в других креслах детишки плакали от боли.
*Милтон Эриксон — психотерапевт-практик, разработавший знаменитый «эриксоновский» гипноз. «Эриксоновский» гипноз внешне кажется простым: психотерапевт рассказывает истории про свою жизнь, пересыпая рассказ как будто бы простыми байками, притчами, при этом он незаметно вводит пациента в состояние транса, а рассказы оказываются ключом к бессознательному другого человека.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 23 июня 2007 г.
