Может, я бы и не стала смотреть все новогодние передачи подряд, если бы не вынужденное лежание дома. За несколько дней до грандиозной даты — наступления двухтысячного года — я попала в автомобильную аварию. Два шофёра столкнувшихся машин потирали мелкие шишки и, глядя на меня, с облегчением переводили дух: «Жива!» Пройдя больничное обследование, я оказалась дома с диагнозом «сотрясение мозга», кучей лекарств и строжайшим предписанием: режим — постельный. Первые два-три дня лежала безропотно, поражённая тем, что действительно осталась жива. А затем, даже при плохом ещё самочувствии, ощутила, как тошно проводить в постели круглые сутки. Особенно — когда все домашние разошлись по своим делам.
Вот тут пульт телевизора, который вообще-то смотрю редко, стал для меня лучшим другом. По крайней мере, самым надёжным: он не уходил на работу, никогда не оставлял меня в одиночестве и словно решил всерьёз присматривать за больной, пока она одна.
На телевидении и в любой человеческой тусовке тех дней, даже в транспорте и магазинах, наперебой спорили о том, считать ли год 2000 началом третьего тысячелетия или только последним годом второго. Писали о двух системах. В любом случае, цифра казалась поистине магической. Ещё никто не знал, каким сложным окажется этот год. Страшная смерть наших ста восемнадцати подводников в Баренцевом море... Катастрофа надёжнейшего аэробуса «Конкорд»... Множество иных авиационных катастроф... Гибель знаменитого офтальмолога Святослава Фёдорова и замечательного журналиста Артёма Боровика... Немыслимые лесные пожары в Калифорнии... Тайфуны, смерчи, извержение вулканов, землетрясения... Неостановимая война у нас в Чечне... Но лишь позже, будто касаясь спасительно-объяснительной соломинки, люди, чуть что, вспоминали: год-то наступает високосный. Однако в его канун тема не обсуждалась.
На экране мелькали сценки из давнишних «Голубых огоньков», популярной новогодней передачи, которую смотрел каждый, а потом бесконечно обсуждали дома, на работе, в очередях. Известные артисты на время становились как бы членами твоей семьи. Люди говорили о них заинтересованно и с большим воодушевлением. Сегодня иных из тех артистов давно нет в живых, другие так состарились, что их прежние молодые лица воспринимались почти нереальными. Иногда сентиментальная слеза невольно скатывалась из глаз, утопая в подушке. Кое-что, наоборот, смешило или раздражало.
Я лежала, «отрабатывая» сотрясение своего мозга и слушая старые песни. Состояние было почти умиротворенным. Мысленно высчитывала, сколько дней мне ещё предстоит провести дома на диване. И вдруг услышала:
Ты глядел на меня, ты искал меня всюду.
Я, бывало, бегу, ото всех твои взгляды храня.
А теперь тебя нет, тебя нет почему-то.
Я хочу, чтоб ты был, чтобы так же глядел на меня.
А за окном то дождь, то снег,
И спать пора, и никак не уснуть.
Всё тот же двор, всё тот же смех,
И лишь тебя не хватает чуть-чуть.
Я впилась глазами в экран. Когда-то очень любила эту певицу! Она стала совершенно особой личностью для людей моего поколения. Поначалу казалась не вполне профессиональной, могла сбиться в процессе исполнения — я это видела и слышала сама. Но никому из зрителей не пришло бы в голову упрекнуть её. Знали, что по специальности она инженер, а пение всего лишь хобби. Однако акценты сместились, и недавняя «просто любовь» к пению превратилась в профессию. Чуть-чуть домашний облик актрисы, тёплый и ласковый, нравился всем. Слушатели млели от её исполнения песен — всегда очень искреннего, задушевного и такого человечного, что не проходило ощущение: она поёт именно для тебя, спешит утешить в переживаниях, дать совет, согреть душу.
В передаче уже сменился кадр, вышел иной артист. Моя рука сама нажала кнопку «Стоп». В комнате всё равно не стало тихо — по углам застряли любимые когда-то песни.
Я поднялась с дивана, подошла к книжному шкафу. На самой последней его полке, закрывающейся дверцами, как шкафчик, у нас и по сей день хранятся старые пластинки. А в углу спальни, заваленная книгами, предметами туалета, и мужского, и женского, стоит старенькая радиола «Ригонда». С каким трудом мы доставали её в шестьдесят пятом или шестом году, и сколько радости подарила она нам, когда ставили вот эти самые пластинки, в те дни блестевшие новизной...
Нужная пластинка нашлась быстро, будто ждала, когда о ней вспомнят. Я поставила её на «Ригонду». Что-то долго и недовольно ворчало, шипело. Затупившаяся игла адаптера высказывала своё недовольство, а затвердевшая пыль, проникшая за годы в глубь радиолы даже сквозь закрытую крышку проигрывателя, явно не хотела позволить звуку вырваться наружу. И всё же, почистив прибор тонкой иголкой, трижды протерев фланелевой тряпочкой, которая способна поглотить любую пылинку, я снова поставила адаптер на чёрный диск.
Ты любовь и весна,
Ты моя боль и грусть,
У меня ты одна,
Ты одна, моя застенчивая Русь...
Песня вливалась в комнату. Вот коснулась она стен, потолка... Прошлась по окну и будто чуть-чуть приоткрыла его... И заскользило — робко-робко, лишь по краешку — скупое зимнее солнце. Только что вокруг были хмурь и грусть, и душа, несмотря на телевизионную отвлекуху и новогодние шумы, съёживалась от холода и своих переживаний. Но зазвучала песня, распласталась, расстелилась тут, и стало так хорошо...
Какой у актрисы голос! Мягкая озёрная гладь... Или нежный весенний мох, что первым прорвался к жизни сквозь январскую спячку и мерзлоту... Словно ласковая рука матери, всегда и без объяснений знающая, как утешить своё дитя, если даже ему уже столько-то зрелых лет... Я слушала певицу, и тихо, неторопливо, но настойчиво нисходил на душу покой...
В нашем городе дождь,
Он идёт днём и ночью,
Слов моих ты не ждёшь,
Ты не ждёшь,
Я люблю тебя молча.
Она, никогда не знавшая меня, не ведавшая о моём существовании, однажды именно мне помогла пережить очень трудный период жизни. Может быть, даже спасла меня...
Дождь по крышам стучит,
Так что стонут все крыши,
А во мне всё кричит,
Всё кричит,
Только ты не услышишь...
Это было в середине семидесятых, холодным февральским вечером. По Москве неслась метель. Особенно вьюжно и колюче разгулялась она в глухом, безлюдном уголке города вдоль речного канала — в детстве мы называли его река Канава. Буря слепила глаза снегом, пронизывала зимнее пальто, добираясь чуть ли не до костей.
Я торопилась на концерт. Билеты купила заранее. Помню, несла их домой, как дорогую хрустальную вазу. Да что там хрусталь — банальное сравнение! Есть в жизни явления и чувства куда более хрупкие. Например, умирающие надежды.
Как плохо было тогда у меня дома! Это не расскажешь вдруг, в нескольких словах, особенно теперь, когда прошлое давно кануло в Лету. И тем не менее...
Я его очень любила. Наверное, в жизни большинства людей бывает такая встреча, когда на этого человека делаешь всю свою душевную ставку. Сокровенные мечты вкладываешь. Всю боль и радость, на какую вообще способна. Таким был для меня второй муж. Однако брак длился лишь три года. Супругу слишком не нравилось, что я значительную долю времени и внимания отдаю своему семи-, потом восьмилетнему ребёнку от первого брака. А как могло быть иначе? Мы ссорились из-за методов его воспитания, и муж не прощал мне обычной материнской мягкости, требовал, чтобы делала всё чётко по его плану. Нельзя на ночь поцеловать — «мальчишке это вредно». Нельзя выслушивать его жалобы — «он мужик, должен сам справляться». Нечего держать его в отпуске при себе — «есть лагеря, туда и отправляй». Сколько возникало причин для скандалов и самих ссор! Сколько бумаг-требований о том, что делать можно и чего нельзя, лежало у меня на столе! Исписанные чётким мужниным почерком, они обдавали ледяным холодом даже издали. «Ты ещё хлебнёшь с ним горя!» — ёмко обещал супруг, поймав меня на очередном «послаблении» сыну: купила шоколадку, потёрла спину при купании, оставила открытой дверь в его комнату, уложив вечером и погасив свет — мальчик всегда просил не закрывать дверь, чтобы он слышал наши голоса, видел хотя бы полоски света, тогда он не мучился страхами и спокойно засыпал...
Конечно, существовали и иные причины нашего с мужем несогласия. Конфликты, начавшись с одного, иногда даже с мелочи, захватывали, как пламя пожара, самые разные области наших взаимоотношений. И вот уже щедрая ржавчина делала невозможным договориться ни по какому пустяку, не только о серьёзных вещах!
Теперь я даже наедине не могу назвать имени бывшего мужа, лишь фамилию, настолько сильно отчуждение. Вспоминаю наш брак изредка, лишь... как тяжёлую болезнь, закончившуюся неудачной операцией, шов от которой болит до сих пор.
Но в тот вечер до разрыва ещё оставалось время, и надежды не уходили.
Помню, на концерт знаменитой певицы я взяла билеты именно потому, что муж её очень любил. Когда всё у нас с ним едва начиналось, он при каждой встрече приносил в дом какую-нибудь книгу или пластинку. О своих чувствах больше молчал. Мы оба были уже людьми не самой первой молодости, и юношеские охи и вздохи давно прошли, сменившись осторожностью и разумными сомнениями. В песнях, льющихся с пластинок, говорилось о том, что мы сами щедро замалчивали: что душа у нас, тридцати-с-небольшим-летних, ещё совсем живая, очень хочет любви и верит в неё.
Однажды муж принёс и пластинку любимой певицы. Ту самую, что звучит в комнате сейчас и по-прежнему приглаживает мою неспокойную душу.
Далеко, далеко,
Где кочуют туманы,
Где от лёгкого ветра
Колышется рожь,
Ты в родимом краю,
У степного кургана,
Обо мне вспоминая,
Как прежде, живёшь...
Ты ушёл, ничего не ответив,
И всю ночь провела я без сна.
Для меня был закат на рассвете,
А кругом разливалась весна...
Он извлёк пластинку из своих домашних музыкальных запасов. На конверте доброе, чудесное лицо. «Эту актрису я боготворю, — сказал он. — У меня с её песнями так много связано! Она очень светлый человек». Я всё поняла. Уже знала о его неудачном браке, о страшном разочаровании и душевном кризисе. Свою бывшую жену он люто возненавидел за то, что та не ужилась с его обожаемой матерью. Мы часто слушали певицу вместе, и я понимала, что для него её пение действительно особенное. Он как бы говорил мне: «Я пришёл к тебе из руин, помоги же мне снова обрести веру в жизнь!» Я так мечтала, что смогу... Но, видно, браки действительно совершаются на небесах. Наша совместная жизнь, поначалу тёплая, с полным взаимопониманием, уже через полгода дала крен и течь, так что у обоих и этот корабль семейного счастья тихо шёл ко дну.
В тот метельный февральский вечер, преодолевая по дороге на концерт бешеный напор ветра, я так надеялась, что всё у нас снова сплетётся! Муж не мог пойти со мной — на работе объявили экстренное собрание, а скорее, как я догадывалась, он просто нашёл предлог не идти. Наверное, и мне следовало остаться дома, но я пошла, почему-то решив, что, может быть, именно сегодня пойму нечто очень важное и сумею исправить наши отношения. Думала о любимой певице почти как о богине, способной сотворить чудо.
Концерт она давала в заштатном дворце культуры — не помню его названия. Народ стекался к освещённому зданию медленно, как бы нехотя. У самых дверей пожилая, седовласая женщина с лицом, изрезанным глубокими морщинами, взяла мой лишний билет. Я хотела отдать его ей просто так, но она настойчиво всучила деньги. Улыбнувшись друг другу, мы направились вовнутрь и весь концерт просидели рядом.
Зал отнюдь не был переполнен. Видимо, в основном пришли поклонники певицы, потому что на лицах читались оживление, теплота и ожидание. Раздвинулись массивные «створки» занавеса, заиграла музыка, и на сцену вышла — мне показалось, выплыла — тучная женщина, обтянутая синим панбархатом. Тяжёлая, массивная, самодовольная фигура, увешанная побрякушками. Неужели это наша любимица? Я сидела, откинувшись на спинку кресла, почти в шоковом состоянии. А зрители бурно аплодировали. Моя соседка сильно подалась вперед. Наши места располагались в четвёртом или пятом ряду партера, и мне даже показалось, что актриса заметила её. Я обратила внимание на букет, завёрнутый в бумагу и настырно торчавший из сумки соседки. Недобро подумала: «Ну да, своя!»
И вот начался сам концерт. Певица исполняла лирические песни из своего старого репертуара.
...Ты уехала в знойные степи,
Я ушёл на разведку в тайгу.
Над тобою лишь солнце палящее светит,
Надо мною лишь кедры в снегу.
...Держись, геолог,
Крепись, геолог,
Ты — ветра и солнца брат!
...А у нас во дворе есть девчонка одна,
Среди шумных подруг неприметна она,
Никому из ребят неприметна она...
Я гляжу ей вслед,
Ничего в ней нет.
А я всё гляжу,
Глаз не отвожу...
Я внимательно слушала, но пела артистка, если можно так выразиться, лирически-самодовольно. Сытое, даже пресыщенное, полное лицо... Думалось о её судьбе, о домашней жизни: коль скоро она так лоснится, значит — живёт благополучно, с любящим мужем, в добре и богатстве, не зная тревог. А главное — слишком уверена в себе, напрочь, бронёй закрыта от людских проблем и горя. Зачем она выбрала для концерта прежние песни? Сейчас это напоминало вульгарное кокетство женщины крепко в годах, «забывшей» о своём возрасте. Куда девалась нежная, тонкая, страдающая актриса, без лишних слов способная понять чью-то боль и беду, услышать сигнал бедствия, примчаться на помощь? С каждой следующей старой песней лишь сильнее закипало моё недовольство. Я радовалась, что муж не пошёл на концерт, потому что и ему сегодняшнее пение актрисы показалось бы почти насмешкой над чем-то самым сокровенным. Я несколько раз порывалась встать и уйти, но сдерживала надежда: вот сейчас свершится чудо, и она станет прежней...
Наконец, объявили антракт. Большая часть зрителей не спешила выйти в фойе, а устремилась к сцене, к актрисе. Ей дарили цветы, целовали ручки. Господи, за что, почему? За былую славу? Ну не за сегодняшнее же исполнение! Может, оно тоже было ничего, но разве сравнишь с прежним?! Мне хотелось поскорее «вытолкнуться» из рядов кресел и пройти в фойе. Может, вообще отправиться домой — чего тратить время, коли «выход в свет» оказался столь неудачным?
А соседка справа, «через которую» нужно было пройти, чтобы достичь двери, аплодировала актрисе, со слезами в глазах глядя на сцену. Вот это да-а! Раз или два её букет в белой бумаге чуть было не упал на пол, но она удержала его.
— Извините, можно пройти?
— Да, пожалуйста. — Она посторонилась, насколько возможно, и я вышла.
В фойе, походившем на большой сарай, уже прогуливались зрители. Обменивались впечатлениями. Я глянула в сторону выхода. Так что — всё-таки уйти?
— Подождите, пожалуйста, — сказали мне в спину. Оглянулась. Меня догоняла зрительница, которой я продала билет мужа.
— Неужели уходите?
Ну ей-то какое дело!..
— Ещё не решила, но вполне может быть...
— Нет, нет, не спешите, — она чуть ли не взяла меня под руку. — Я хочу вам сказать пару слов.
Удивлению моему не было границ. Может быть, она знает меня?
— Вам, наверное, не очень понравилось первое отделение?
— Так себе. Честно сказать, оно разочаровало меня.
— Но... Видите ли...
— Неужели скажете, что вам понравилось?
— Да. Очень! — И она почему-то опустила глаза.
Видимо, действительно знакомая актрисы, подумала я. О том говорил и терпеливый букет в бумаге, дожидавшийся финала концерта. Клакерша!
Кажется, мысленно я даже добавила «жалкая»...
— Понимаете... Конечно, это уже не прежний голос, но абсолютно узнаваемый. И репертуар...
— Ну, да, песни нашей молодости, — слегка смягчилась я. — Но слушать их в таком исполнении не хочется. Оно забивает её же прежнее пение.
— И всё же...
— Она стала такая сытая, самоуверенная! Такая самодовольная! Лучше бы изменила репертуар.
— Остановитесь! — резко сказала соседка.
— Но мы и так стоим, я же не ухожу.
— Я в другом смысле. Если бы передо мной был иной человек, чем вы, я бы сказала: «Не богохульствуйте! Опомнитесь!» Вы хоть что-нибудь знаете о жизни этой певицы?
— Ну... может быть. — Я лихорадочно порылась в памяти. — Слышала кое-что. Она богата. У неё есть муж, сын, былая известность, деньги. Может быть, именно из-за них она так долго не выступала. Я лет пять не видела её имени в афишах.
— Вот, вот, — кивнула моя собеседница. — Хотя бы это правда. Она участвует в концертах, но очень редко. За всё надо бороться. Приглашать почти перестали.
— Очевидно, справедливо, — сказала я вполне уверенно. — Она же не профессионал. Видимо, потому и быстро иссякла.
— Нет, всё-таки остановитесь!
Я внимательно посмотрела на странную зрительницу. Чего она ко мне привязалась? Ей нравится, мне — не очень. Ну и пусть! Каждый имеет право на своё мнение!
— Она тяжело больна, — сказала женщина почти шепотом. — Очень тяжело.
— Вот оно что! И чем же?
— Вы знаете такое слово — лимфогранулематоз?
— Что?!
Слово я знала. От этой страшной болезни скончались двое из моих знакомых. Фактически рак лимфы...
Женщина-зрительница замолчала, всё так же глядя в пол, явно переживая своё сообщение.
— Сейчас ей сорок два или сорок три года, а диагноз поставили, едва исполнилось тридцать. Она очень, очень тяжело больна и многие дни проводит в больнице.
До меня вдруг рывками стал доходить весь ужас того, что рассказывала едва знакомая женщина. Вот почему имя певицы фактически исчезло с афиш!
— Она одинокий человек, — продолжала моя собеседница. — Правда, друзья есть, и сегодня многие из них пришли в зал. Есть дальние родственники, но не все доброжелательные и даже просто добрые — иные лишь алчные. Им очень нужно знаменитое имя своей кузины, они на нём кое-чего в жизни добиваются. А она... Вы бы знали, как жестока к ней судьба! Этот концерт... Ей так важно было выступить! Увидеть полный зал зрителей! Услышать аплодисменты! Ощутить, что она ещё нужна... Её помнят... Что она... поверите ли?.. способна кому-то в чём-то помочь... Но чтобы сегодня выступить, ей понадобилось неимоверное мужество! Вы даже не представляете себе, какое... Да и не надо представлять.
Теперь я стояла, как человек в каталептическом приступе. Информация оказалась настолько неожиданной и так мало соответствующей тому, что думала я полчаса, час назад, что чувство острого стыда буквально раздирало меня. А собеседница продолжала:
— Бесконечные облучения... Химиотерапия... Преднизолон! Сколько она принимает этого страшного лекарства! Но без него — конец. Полной-то она стала именно из-за преднизолона. Он разрушает гормональную систему организма, приводит к слоновой тучности. Вы бы знали, какое бессилие испытывает эта женщина! Временами земля буквально расползается у неё под ногами. Это не жизнь, а медленное, мучительное умирание. А душа... Наверное, она едва не умерла в тот момент, когда ей объявили диагноз. Обратите внимание — тёмный шарфик на шее. Думаете, добавление к платью? Конечно, но прежде всего он помогает спрятать от людей шрамы на шее.
Прозвенел звонок. Те немногие зрители, которые успели выйти в фойе-сарай, потянулись обратно в зал. У меня почти подкашивались ноги, настолько поразила информация. А женщина говорила, говорила мне в спину...
— Она человек фантастической силы духа! Каждый концерт, если его удалось пробить, это прежде всего её личное мужество, которого хватит на пятерых. Вся её жизнь, каждый день и час — это борьба.
Свет в зале слегка приглушили, «створки» занавеса раздвинулись. Раздались аплодисменты, и на сцену снова вышла певица. Теперь она была одета в другое платье, тоже до полу, тоже из панбархата и с шарфиком, но цвет — коричневый, более тёплый, чем празднично-холодный синий. Она подошла к роялю и просто стояла, улыбаясь, приветливо глядя в зал. Аплодировали по-разному: сильно, слабее, вытянув руки вперёд, словно желая обратить внимание актрисы на себя. Кое-кто встал со своих мест — аплодисменты этих людей сейчас показались мне особыми сигналами, которые они посылали актрисе. И она, видимо, приняла их. Благодарно улыбалась. Скромная и милая, какой была в прежние годы.
Теперь и я хлопала, истово, рьяно. Мне очень хотелось загладить острое чувство невольной вины, скорее исправить собственную тупость и бестактность.
Конечно, всей последовательности песен второго отделения я не помню, зато сами они звучат в моей душе до сих пор...
...Ночь была с ливнями,
И трава в росе,
Про меня «счастливая»
Говорили все...
...А снег идёт, а снег идёт,
И всё вокруг чего-то ждёт.
Под этот снег, под тихий снег
Хочу сказать при всех:
«Мой самый главный человек...»
...Расскажи, о чём тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он,
Приди скорей, приди,
Прижмись к моей груди,
Любовь и счастье ждут нас впереди.
...Спите, люди, в добрый час,
Спите, взрослые и дети.
Будто бы врагов у вас
Вовсе нет на свете...
Спи, всё горе на земле...
...А за окном то дождь, то снег,
И спать пора, и никак не уснуть.
Всё тот же двор, всё тот же смех
И лишь тебя не хватает чуть-чуть...
...Ходите чаще в гости к старикам,
Их писем не кладите в долгий ящик.
Ах, эти письма! Каждая строка
В них просит между строк: «Пишите чаще!»
Она пела немного ярче, чем в первом отделении. Или это я смотрела на певицу новыми глазами и слушала её сердцем. Я видела теперь не манерность и жеманство, а глубоко спрятанную горечь, боль, почти отчаяние, которое она каким-то чудом превозмогала и так хотела скрыть от зрителей. Мало сказать, что я восхищалась актрисой, — онемела от изумления. Невольно пыталась представить себе, как она живёт в ежедневной, ежечасной своей беде. Как её временами кидает не только в температурный жар, но и в душевный. Как она выбирается из пропасти отчаяния. Как скребётся, карабкается по жизни. Ложится на очередное убиение-облучение, безмерной ценой покупая у Судьбы ещё несколько недель... ещё несколько месяцев жизни. С каким трудом разрабатывает голос, который садится всё больше. С какими сложностями едет на концерт, который, наверное, пробили друзья, — вряд ли мир чиновников, пусть даже чиновников от искусства, очень уж обеспокоился её обстоятельствами и сильно стремился помочь...
Я вдруг увидела и себя самоё как бы со стороны. Горестный ком нервов и переживаний, не способный полноценно воспринимать жизнь, потому что она замкнулась в тюремных стенах собственной боли. Как я нуждалась в те дни в чьей-то поддержке! Как мало было на земле людей, не то чтобы способных дать мне эту поддержку, а кого я была в состоянии слушать! Родные и друзья, будто сговорившись, били в одну точку: «Разводись! Всё равно никакой жизни у вас нет, а вот сына ты сломаешь — нереальными надеждами на то, что можно построить сносное существование, когда нет ничего общего с мужем. Да от одних твоих страданий парень сходит с ума!» Я не хотела этого слушать, и прежде всего потому, что сама в глубине души считала так же... Маленькая фигурка где-то в пятом ряду зала, настолько сломленная жизнью, что ничего она не может, ни на что не способна, кроме как лечь на землю, зарыться в ледяной сугроб и оплакивать свою несчастную женскую судьбу, уже дважды поверженную неудачными браками...
...За окошком свету мало,
Белый снег валит, валит.
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.
Я невольно улыбнулась. Когда-то мне очень нравилась эта песня. Неожиданно расслабилась, словно далёкие, навсегда ушедшие дни дружелюбно вернулись.
Актриса пела игриво, будто песня эта — про какие-то лёгкие шалости. Наверное, и я так раньше считала. Но сейчас прислушалась и расслышала в глубине такие символические нотки! Там же не игривость, а — боль! Там... подведение итогов жизни!
Говорит серьёзно мама,
А в снегу лежат дворы.
Дней немало, лет немало
Миновало с той поры.
И ничуть я не раскаюсь,
Как вокруг я погляжу,
Хоть давно я не катаюсь,
Только саночки вожу.
Она же пела о себе! О трагизме собственной жизни, в которой уже к тому времени, к её всего лишь сорока с небольшим годам ничего не осталось, как «возить саночки», мучительно и страшно, барахтаясь в отчаянии и бессилии, в депрессии и ужасе. Дамоклов меч не просто занесён — он уже касается своим мертвящим лезвием её шеи, её судьбы... «Саночки вожу!» «Не катаюсь!» вся жизнь в том и состоит, чтобы хоть как-нибудь протащить эти «саночки», оттянуть близкий конец, прожить оставшееся с достоинством. Игривость... Да это был её вызов болезни, несчастьям, горю: «Я не сдаюсь! Буду каждый день бороться! Я хочу жить!»
Зал, потрясённый горестно-залихватскими нотками, буквально взорвался аплодисментами. «Держись! — говорили своими хлопками люди. — Держись, дорогая, а мы поможем тебе своим восхищением. Ты нужна не только самой себе, но каждому из нас. Тебя по-прежнему знают, помнят, любят! В тебе нуждаются люди ничуть не меньше, чем раньше, а, может быть, и больше». И она благодарно улыбалась, кланялась. Может быть, через несколько минут, за кулисами, она рухнула в бессилии, но в ту минуту была прекрасна, великолепна. Она светилась, как богиня, действительно способная подарить людям надежду.
Я не могла отвести глаз от массивной фигуры в коричневом панбархате. Саночки... Давно уж не катаюсь, только саночки вожу... Она пела не только про себя, но и про меня. Протягивала мне руку помощи и говорила: «Если уж я больше десяти лет борюсь за своё существование, то ты просто обязана воспрянуть духом и решить свои проблемы. Обязана. Ради себя самой. Ради сына».
Я пришла в тот вечер на концерт занять бодрости духа и веры в жизнь у замечательной певицы. Сидя в зале, неистово аплодируя, вдруг почувствовала, как мои плечи словно распрямились, а в сердце шевельнулась надежда. На то, что вылезу из ямы отчаяния. Что действительно разберусь в своей ситуации.
Вскоре я вышла со всеми на улицу. Зрители обсуждали концерт с большим чувством, но негромко, словно боялись слишком сильным звуком спугнуть ту надежду на хотя бы некоторое улучшение здоровья певицы, которую породил концерт. Пока мы сидели в зале, буйный ветер утих. В тускловатом свете городских фонарей февральский снег напоминал большое ватное одеяло, укрывшее горожан на ночь от мирских тревог.
Я долго шла до метро. Торопиться не хотелось. Мысли и чувства сами выстраивались ровным рядком. Я почти спокойно думала о том, что если даже в недалёком будущем мой брак рассыплется, я всё равно должна выбраться из этой катастрофы не несчастной и сгорбленной, а обновлённой, с полным пониманием того, что уйти от разлюбившего мужа, не быть приживалкой в браке, расправить плечи, остаться верной лишь той любви, которая была истинной, — это ведь и есть счастье.
И вот — позади десятки лет...
С фотографии на конверте от старой пластинки на меня смотрит замечательная актриса. Бесконечно доброе лицо. Звучит песня:
...Ты лети от Волги до Дуная,
Песня журавлиная моя...
Может быть, тот великий трагизм судьбы, который был суждён замечательной, всеми любимой, популярной певице шестидесятых годов, делал её песни и исполнение особенно глубокими.
...Опустела без тебя земля...
Как мне несколько часов прожить?
Так же падает в садах листва,
И куда-то всё спешат такси...
Только пусто на земле
Одной без тебя,
А ты... ты летишь,
И тебе
Дарят звёзды
Свою нежность...
Каждый уголок моей комнаты, моего мира заполнился таким добрым, доверительным, вбирающим всю душу голосом...
Я слышу, как тихонько проворачивается в дверях ключ. Кто-то из моих вернулся домой. С тех пор, как я залегла дома с «сотрясённой» головой, они ходят на цыпочках, боясь причинить мне беспокойство.
Это вернулся муж. Не отрываясь от подушки, вижу, как он снимает пальто и ботинки, а потом, на секунду застыв в дверях комнаты, почти на цыпочках проходит ко мне, садится на краешек дивана. Острый взгляд на моё лицо — как я тут? Наверное, ничего, потому что он сразу успокаивается. Тихо гладит мою руку и слушает пронзительную песню «Нежность»...
А в двери проворачивается другой ключ, тоже тихо-тихо, осторожно, чтобы не нарушить мой покой. Вижу румяные с январского мороза лица сына и невестки. После того, как со мной приключилась беда, они перебрались к нам и сказали, что уедут восвояси, лишь когда всё у меня наладится.
Они тоже снимают пальто, разуваются. И, даже не надев тапочек, чтобы не помешать песне, останавливаются в дверях.
...Так же пусто было на земле,
И когда летал Экзюпери,
Так же падала в садах листва,
И придумать не могла земля,
Как прожить ей без него,
Пока он летал,
Летал,
И все звёзды ему
Отдавали
Свою нежность...
Опустела без тебя земля...
Если можешь, прилетай скорей...
Пластинка заканчивается, и старенький адаптер недовольно ворчит на диске проигрывателя. Кажется, и ему хотелось бы слушать эти песни ещё и ещё.
— Как она поёт! — тихо говорит сын. — Я и в детстве очень любил её слушать.
— Знаете, многие прежние песни настолько задушевные, что современные, даже очень хорошие, не идут ни в какое сравнение с ними! — подхватывает невестка.
Я рада, что молодым людям иного поколения эта актриса так же тревожит душу, как и мне.
С конверта от пластинки приветливо смотрит очень тёплое, женственное, лучистое лицо. Под фотографией подпись: «Майя Кристалинская». Наверное, где-то в чиновничье-бюрократических конторах прошлого потерялась вторая буква Л её фамилии. Я не просто очень люблю эту редкую, изумительную певицу. Я бесконечно благодарна ей за то, что когда-то примером собственного мужества, своими песнями она спасла меня от глубокого отчаянии и вернула в мою душу нежность и веру в то, что жизнь прекрасна и неповторима. И что жить надо просто затем, чтобы жить. С надеждой на лучшее. Об этом она пела не только в той песне, где есть эти конкретные слова, но и в каждой иной.
Может, я бы и не стала смотреть все новогодние передачи подряд, если бы не вынужденное лежание дома. За несколько дней до грандиозной даты — наступления двухтысячного года — я попала в автомобильную аварию. Два шофёра столкнувшихся машин потирали мелкие шишки и, глядя на меня, с облегчением переводили дух: «Жива!» Пройдя больничное обследование, я оказалась дома с диагнозом «сотрясение мозга», кучей лекарств и строжайшим предписанием: режим — постельный. Первые 
...Ты уехала в знойные степи,
Пластинка заканчивается, и старенький адаптер недовольно ворчит на диске проигрывателя. Кажется, и ему хотелось бы слушать эти песни ещё и ещё.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 27 апреля 2007 г.