Ветер - afield.org.ua Ветер любил форточки. С ними было весело играться. Они всегда ждали Ветер, распахнув навстречу свои стеклянные сердца. А Ветру нравилось аккуратно вползать в четырехугольные норы, и, превращаясь в сквозняк, часами бродить по этажам и комнатам, листать газеты и книги, гонять пыль, в общем, прекрасно проводить время.

Ветер любил чёрный цвет. Цвет, который никто не видит. Цвет, в котором прячут и которым пугают.

     Наверное, поэтому Ветру так нравился Пастор. Он был честным, с благородным и безнадёжно погрустневшим сердцем. И он не изменял чёрному цвету вот уже десять лет, но почему-то всё больше не выносил чёрных кошек.
— Они видят чертей, — убеждённо говорил Ветер, будто сам умел их видеть.
— Подмети порог и перестань болтать глупости, — устало улыбнулся Пастор. Его забавлял этот ветреный миляга. Сегодня воскресная служба. Пора готовится. Пастор шагнул навстречу мраку церкви.
     Каждый раз, всходя на кафедру, он недоумевал, насколько разные у всех лица. Но все они что-то искали, и забрели сюда в надежде найти это. И всё это вновь повторится через полтора часа.
— Господи, но они не знают, чего хотят! Их жизнь — необузданный, бесполезный поиск. Чего? Разве можно искать Нечто, во имя Нечто, с помощью Нечто? А если так, наотмашь, наугад, не оглядываясь и не переча, распять эту тишину тысяч глаз детской просьбой помощи, у них самих, да, взять и протянуть ответом шёпот своих нищих рук?!.. Нет, не понять им этой иронии.
     Пора. Нет, ещё минуту. Ещё чуть-чуть веры и сил. Чтоб встать. Не для себя. Для тех, кто ждёт. Для Того, Кто Где-то.
Ветер

     Пастор встал с колен. Сквозь прутья узорчатых решёток струились и рассыпались руки солнца. Настоящее вдохновляло на подвиг. Поправляя сутану, Пастор впервые за долгие дни посмотрел на своё лицо в зеркале. Сеть морщин. Нестираемые следы сокрушительной битвы с неведомым зверем судьбы. Как-то всё было трудно в его вере. И в эту церквушку привела его вера. Вера в людей. Только почему столько тоски во взгляде этих чужих серых глаз с жёлтыми крапинками? Щёки впавшие, без намека на румянец. Прядь седых волос. И жёлтые крапинки, словно брызги солнца.
— Наверное, Тебе жаль их. Они и не подозревают, как это невыносимо — знать. Что мне для них сделать?
     Но сердце его молчало, а больше он никому не верил...
     Люди покидали церковь. Их лица украшала умиротворённость. Им снова хотелось жить. Казалось, счастье — вот оно, вокруг, только дотянись до его чуда, возьми и поверь в него! И всё. Всё исчезало на последнем вздохе. Чудо — хорошо, а последние деревенские сплетни — лучше. Люди расходились по домам. Впереди был день, и в нём было всё привычно и знакомо. В нём уже не оставалось места чуду. Да и зачем оно вообще?
     Дар, ценою в жизнь, оказывался лишним.
— Bcё просто. Всё очень просто. У каждого своя религия. И глуп тот, кто отрицает это. Значит, в его религии бог — он сам. Тут ничем не помочь. И это тоже очень просто — ничего не делать.

     А Ветер слушал Пастора. Добросовестно раскидывая только что собранные в кучу листья, он вскользь отметил поразительное сходство. Как похожи руки просящих и дающих!
     Они пусты.
     Была осень, время замирания пьяных миражей, и всё казалось таким понятным. Пастор знал тайну, это очевидно.
     Но почему он не любил чёрных кошек?

     Странные эти люди...

Ветер любил форточки. С ними было весело играться. Они всегда ждали Ветер, распахнув навстречу свои стеклянные сердца. А Ветру нравилось аккуратно вползать в четырехугольные норы, и, превращаясь в сквозняк, часами бродить по этажам и комнатам, листать газеты и книги, гонять пыль, в общем, прекрасно проводить время.

— Какое забавное это окно, на седьмом этаже, пятое справа, — задумчиво кружил Ветер вблизи кирпичного дома на набережной, — там совсем нет форточки!
     Как будто форточек бывает чуть-чуть.
     А тёмные квадраты манили новыми приключениями, Ветер не успевал соскучиться, как мчался к другому окну в гости...
— И всё-таки странно, — решил спустя месяц Ветер и изменил свой обычный маршрут. Чтобы вновь и вновь убеждаться — форточка не появилась. — Нет, так нельзя! — однажды не выдержал хулиган...
     Дня оказалось достаточно для рекогносцировки ситуации. Уже к вечеру Ветер через немыслимую щель протащил себя внутрь. Отдышавшись, разведчик на цыпочках начал своё путешествие. Но какое разочарование — там никого не было! Квартира, пропахшая насквозь запахами лекарств, казалась медпунктом. Стол, шкафчики, тумбочка — всё было в таблетках, ампулах, шприцах, справочниках по внутренним болезням, флакончиках с какими-то подозрительными смесями... А кварцевую лампу, достопримечательность любого уважающего себя лазарета, Ветер так и не нашёл.
— Bот, даже и не позагорать. Выбраться б теперь отсюда, — но тут случилось невероятное: кто-то открыл дверь. Ветра чуть по инерции не вынесло наружу, и он еле успел схватиться за подвернувшуюся склянку. И вдребезги. Ветер, флакон и что-то зеленое и противное.
— Гадостью больше, гадостью меньше, — виновато бурчал Ветер, отряхиваясь. Секунда — и следы преступления стали достоянием мусорного ведра.
— Сквозняк?! — обомлел вошедший и кинулся закрывать то, что уже несколько лет было прочно закупорено.

— Можно подумать, я страшный, — обиделся Ветер. — Больной он, что ли...
Пациент облегчённо вздохнул, машинально посмотрел на часы. Поблуждал по комнате, отобрал таблетки и добросовестно запил каждую водой.
— И, наверняка, кипячёной. Он только этими пуговицами питается? А как он их выбирает, по цвету, что ли? — Ветер не на шутку озадачился. — Что это он так?
А у Пациента был ДИАГНОЗ. Этим грозным словом он устрашал себя каждый день, когда хотелось пробежаться, раскрыть настежь окно, окатить себя ледяной прохладой или счастливо захохотать. А ведь когда-то от его жизнерадостной улыбки светилась улица, мечты перегоняли одна другую, и было легко и весело. Но теперь он был болен, а больным не полагается этого делать.
— Teбe удобно болеть? Ничего не жмёт? Не чешется? — поинтересовался Ветер у Пациента. Но тот увлечённо перебирал кипу газет. Он очень любил читать. Тогда он вспоминал свои грандиозные идеи, проекты и немудрёные мечты. И взгляд загорался необыкновенным светом. Тем самым, настоящим и живым.

— Aгa, тебе ведь ещё так нравится жить! Почему же ты сидишь здесь, в духоте, и выбрал смерть? Неужели это веселее? — Ветер лукаво пошелестел страницами, и, перехватив тревожный взгляд читателя, замер. — Сейчас ещё один диагноз заработает, пока меня искать будет. Жаль, такой человек пропадает.
— Я терпеливый, я очень терпеливый, — стонал Ветер. Аутотренинг аутотренингом, но это подвиг — истуканом простоять два часа семнадцать минут тридцать семь, восемь, девять секунд!
— Ну, нет, ты всё-таки встань!!! — Ветру вдруг резко перехотелось прятаться. Он воинствующе закружил, разминаясь, переворачивая на своём пути все убогие больничные декорации, разметал шторы, дёрнул оконные рамы и...
Какое ж это счастье — оказаться на свободе! В километре от заветного окна. Вообще, тормоза — вещь хорошая. Только вот куда их приделать-то...
— Oгo... Как это я так? Совсем очеловечиваюсь, — вмиг оробел Ветер. И, вспомнив, отчаянно завопил, — Пациент! Где Пациент?!

Пациента уже не было. Солнце и струящаяся свежесть, впервые навестившие его тихое пристанище, ворвались и взорвали обитель печали своим радостным смехом.

     Ветер опоздал на мгновение. У пятого справа окна, на седьмом этаже, стоял молодой человек и смущённо улыбался как-то потрясающе солнечно, и от его улыбки светилась улица...
— Откуда у людей эта программа Спецэффектного Мазохизма? — мучила Ветра догадка. — Придумали себе Рок, близнеца Танатоса, кучу неизлечимых болезней и предлогов страдать ими — своеобразный сарказм общественных животных. Разве смерть такая забавная штука? Кто вживил в их сердца детонатор и не научил им пользоваться? И те шарят по жизни, точно рукой по стене в поисках выключателя, чтоб, наконец, нажать миниатюрную кнопочку и, по принципу партизан «Сгорая сам, взорву других», красиво уйти под аплодисменты Судьбы. Вот только хлопать она ничем до сих пор не научилась!
     Почему люди так любят умирать?

     Странные эти люди...

Ветер любил тени. Когда в доме было пусто, они могли рассказать о таинстве жизни всех обитателей, добродушно и правдиво. Ритуальные шествия непонятных теней сливались в чёрно-белые киноленты, живые, бесшумные, завораживающие.

Ветер подолгу висел у окна дома, где когда-то жила Актриса. Тени там всегда что-то путали в обрывках невероятных сцен.
— Разве можно так заразительно хохотать охрипшим от горя сердцем? — отказывался верить Ветер.
— Никто не должен был видеть её сердце, — шептали тени.
— Зачем эта поразительная выдержка, это обжигающее равнодушие? Её душа безумной птицей рвется на волю! — недоумевал зритель.
— Никто не должен был видеть её душу — шептали тени.
— Дурацкое кино. Похоже, люди неимоверно глупы, если верят всему, что им показывают, — бухтел ворчун.
— Верят, верят, — эхом шептали тени.
Наверное, ей всё надоело, ибо однажды дом опустел. Пол устлали разбросанные фотографии, письма, на столе замерли засохшие розы и томик стихов с загнутыми страницами, этими безликими колышками в памяти и сердце. Осколки невыплаканной боли, нераспустившихся песен, заученных фраз, скомканной веры остались веселиться и рыдать на стенах.
Ветер

     Каждый борется по-своему, а она смогла исчезнуть, оставив чувства на растерзание равнодушию времени. Ложь сожгла все пути к отступлению. Таков странный обычай людей прощаться. Соседи поговаривали, что Актриса примкнула к экспедиции в Южную Америку, к истокам Амазонки, сутками не слезает с лошади, овладела местными диалектами, научилась отменно стрелять, печь вкуснейшие лепешки, и всё — с изысканной женственностью.
— Интересно, там она тоже притворяется? — пошутил Ветер, но спохватился: — Простите.
     Тени не знали, что извинялся он перед смелой женщиной, взмахом сумевшей растоптать ещё один мир фальши. Но сколько их осталось?
— Чем умнее люди, тем глупее они себя ведут. Кто их учит врать? Так талантливо, что они сами начинают в это верить?

     Странные эти люди...

Ветер любил воздушные шары. Искрясь на солнце, они бесшабашно неслись ввысь, пропитанные счастьем свободы. И Ветер не вспоминал, что позже, через несколько дней, грязными тряпочками они вернутся на мокрый асфальт, по ним будут топтаться сотни бездумных ног, пока не подопнёт метла дворника. Достаточно было этих нескольких мгновений полёта на воле, а потом... «Потом» — не существовало.

— Люди научились отпускать черепах, канареек, ёжиков, кузнечиков... Почему бы им не отпустить самих себя? — удивлялся Ветер. И мечтал о небе, полном людей... Но что-то было не так, а что — он сам не знал и ничего не мог с этим поделать. Так и оставались непонятными странные узоры дорог людей.
— A ведь они — те же атомы, — рассуждал Ветер. — Броун, наверное, посмотрел однажды из своего окна на утренний Лондон, и открыл движение имени себя. Некоторые парят свободно, некоторые дёргаются на месте, пойманные кристаллическими решетками взаимоотношений, а остальные — в вечном поиске себя где-то между. А дружбы всё-таки нет, проспорил мне барсук. И никакое она не откровение, а глупый набор игр в «догони-ка», «и всё равно я лучше», «и всё равно я хуже», «а вот и не подерёмся», «мне плохо, и тебе сейчас будет», «держись, старина, я отпускаю» и пр. Э-эх, люди... Что всё-таки с ними произошло?

     За горизонтом исчезал последний город материка. Наступала зима, и Ветру полагалось быть суровым и безжалостным.
     Не успев разогнаться, он чуть не сбил с дерева маленькую пташку. Но та, ничего не замечая, заворожено смотрела вдаль.
     Там явно что-то происходило. Стройный серый дом, в столбе пыли и дыма, медленно уходил в землю под грохот каменных глыб.
— Какая трагедия, — пробормотал Ветер. Ещё кому-то стало больно.

     Птаха не шелохнулась, и её взгляд оставался до жути тихим, прощающимся и удивительно счастливым.
     Над останками былой крепости, вырываясь из плена, росло что-то невообразимо великолепное, переливаясь, точно северное сияние, свободное и живое. Меняя форму и цвета, оно, наконец, превратилась в огромный дельтаплан и, покачиваясь в невидимых струях, медленно поплыло вдаль.
     Будто сама с собой, пичуга еле слышно защебетала:
— Очень страшно бывает четыре раза. Первый раз — когда оказываешься внутри. Там темно, тихо, сыро, холодно, душно... Тогда самое главное — успеть найти трещину прежде, чем погибнуть. Второй — это когда разлетаешься. Сил хватит лишь на один раз, но об этом думать тогда нельзя. А после — когда уже всё закончилось, но ещё летишь. Страшно обернуться. Когда рушится старый, затхлый мир, страшно за тех, кто остался внутри. А потом, когда тот мир становится сверкающим и тёплым, страшно захотеть остаться в нем навсегда.
     Вздрогнув от холода, птица неловко взмахнула озябшими крыльями и устало полетела. Глядя ей вслед, Ветер подумал:

— Мир без тепла, без света. Вот почему такие странные эти люди — ведь у них ничего нет! И главное — у них никогда ничего не будет. Но они почему-то так не хотят. И всё решает крохотная щель в необъятный мир, где есть всё, чтобы быть счастливым. Просто быть. И при этом никому не принадлежа, оставаясь ничьим. А маленькая птаха только приносит в руки людей их право сказать «Азъ — есмь!» этому миру.
     Но какой ценой?
     И Ветру вспомнился ответ Того, Кто Где-то поднятым в никуда глазам, выбирающих вещи, людей, пути:

                    Миллионы препонов взлететь?
                    Так весь век переучишься ползать...

     Темнело. Вдалеке таяли очертания Ветра и маленькой птицы, а под ними мерцали огни миров людей, которым ещё только предстояло проснуться.

     Странные эти люди...