Памяти режиссёра Луганского драматического театра Бондаренко Альберту Васильевичу посвящается.
Пианист играл, запрокинув голову и закрыв глаза. Его короткие пальцы, столь необычные для музыканта, бегали по роялю, казалось, сами по себе, независимо от владельца. Но звуки, извлекаемые им из старенького инструмента, были завораживающими: они то взрывались бурным порывом страсти, то проникновенно затрагивали самые сокровенные уголки человеческой души.
Лирическая простота сменялась пульсирующим ритмом, а мощные грохочущие аккорды — стремительными пассажами или звонкими трелями. Несмотря на техническую пестроту и яркость палитры, чувствовались одухотворённость и глубина музыкальной мысли, будто душа авторов изливалась на кончиках пальцев виртуоза. Однако по лицу исполнителя трудно было определить, что в тот или иной момент испытывает он сам. Оно было непроницаемо.
Зато сидящий в углу комнаты немолодой измождённый мужчина словно отражал на себе всю гамму чувств, вложенных композиторами разных эпох в их творения. Вот он замер, вслушиваясь в полную тоски мелодию шопеновского Ноктюрна, одна из тем которого напоминала тихий голос очень страдающего человека. По напряжённой позе и лихорадочному блеску глаз было видно, насколько слушавший знает, что такое боль. Но когда зазвучал Прелюд Степового, на лице его промелькнула лёгкая улыбка. По-видимому, вспомнилось что-то светлое и счастливое, пробуждённое этой пьесой. Менялись авторы и характер музыки — менялось и лицо мужчины.
Беглость пальцев музыканта поражала, но не это было для взыскательного слушателя главным. Человек с чутким слухом и богатым воображением, он интуитивно ощущал образы, воссоздаваемые пианистом. Ведь музыка, как и человек, способна говорить, передавая различные чувства и мысли.
И раньше общение с Чайковским, Рахманиновым или Листом не только вызывало у сидящего в комнате, некогда полного честолюбивых мечтаний мужчины искреннее волнение, но и будило воспоминания. Но сегодня музыка поверяла ему гораздо более важное — смысл бытия. Мир, полный красок, представал перед ним, возможно, В последний раз. Мужчина знал, что жить ему осталось недолго. Вежливые определения ужасной правды, высказываемые профессурой и друзьями, не вводили его в заблуждение, не питали несбыточной надеждой. Но и сдаваться он был не намерен.
Человек слегка пошевелился в кресле и вздохнул. Безумное желание жить и осознание близости неотвратимого конца боролись в нем. Он мужественно сопротивлялся недугу, хотя прекрасно понимал, что, скорей всего, схватка закончится не в его пользу. Словно уловив настроение слушателя, пианист заиграл Двенадцатый этюд Шопена. Клавиатура для этого произведения была не очень подходящей, пара нужных клавиш не только пожелтела от времени, но иногда и западала. Однако стремление поддержать старого друга было сильней профессиональных неудобств.
И действительно, направление мыслей у его слушателя под воздействием музыки изменилось. Человек с осунувшимся, пожелтевшим лицом вдруг преобразился. Будто почувствовав прилив сил, он начал думать о том, что, вопреки укорам врачей, правильно делает, по мере сил продолжая работать.
«Хорошо бы вовремя дописать свои воспоминания о драматурге, пьесы которого неоднократно ставил. Ну, Бог даст, к юбилею успею, — деловито стал размышлять мужчина. — Да и в театре дел по горло. Ту комедию, что принесли недавно, надо ставить. Материал хороший, как раз подходит к составу нашей группы. Вот только следует определиться с актрисой на главную роль. Но это — не проблема. Как только закончится очередной курс лечения, сразу же приступлю к новой постановке».
Тщетные надежды увлекли настолько, что не сразу была замечена смена музыкального произведения. Словно очнувшись, мужчина узнал Сонату Чюрлениса, с творчеством которого впервые познакомился как-то в Прибалтике. Вспомнилось, как поразила его тогда чрезвычайная тонкость душевного строя этого удивительного живописца и композитора одновременно. Своеобразные, полные внутренней изысканности пейзажи мастера кисти перекликались со звучащей сейчас его же музыкой.
Но не только это всколыхнул Чюрленис в памяти погруженного в воспоминания человека. Ведь именно на прибалтийском побережье во время очередных гастролей он впервые обратил внимание на одну очень красивую актрису из их труппы. Он — Альберт; она Ольга. Сближение их и началось с имён, когда однажды на берегу моря вдруг неожиданно стали обмениваться соответствующими шутливыми прозвищами: «Ах» и «Ох».
Мужчина опять вздохнул, подумав о том, насколько нестерпимей были бы его страдания, не будь рядом верной «Ох». Всю жизнь он по-матерински оберегался ею от житейских забот, хранился для творчества. Будучи актрисой, жена прекрасно понимала, насколько нелёгок и самобытен его труд. «А я, и правда, жил только театром, переложив на неё груз остальных проблем», — чистосердечно признался себе режиссёр.
Начавшая усиливаться боль напомнила о себе, прервав нить воспоминаний. Мужчина осторожно поднялся, взял лежащие рядом с ним ветхие листочки, направился к роялю. Медленно и бережно поставил ноты на пюпитр. Пианист, перестав играть, удивлённо смотрел на него.
— Сыграй, пожалуйста, вот это. Недавно нашёл в своей библиотеке. Автор малоизвестен, а название произведения «Последние аккорды Шопена» мне понравилось. Коль издано оно в начале XX века, по-видимому, это салонная пьеса в духе того времени. Для меня очень символическое название. Сыграй, — произнёс мужчина слабеющим голосом.
Пианист подождал, пока его единственный слушатель неторопливо, держась одной рукой за бок, вернётся в кресло. Только потом он заиграл. Музыкальная пьеса была незнакомой, но для профессионала никакой трудности не представляла. Впервые на лице пианиста появилось выражение сострадания и в то же время восхищения.
Он знал режиссёра не один год. Шарм и одухотворённость в недавнем прошлом внешне очень красивого мужчины покоряли не только женщин, но и мужчин. А вот свидетелями его мужества довелось быть немногим. И старый пианист был благодарен судьбе за то, что именно он стал очевидцем несломленности духа этого незаурядного и одарённого человека, до конца жизни остающегося истинным артистом.
Рояль умолк. Худой, но по-прежнему обаятельный, мужчина тихо сказал:
— Спасибо. Ноты оставь себе в память обо мне. А я пошёл. Медсестра ждёт.
Лирическая простота сменялась пульсирующим ритмом, а мощные грохочущие аккорды — стремительными пассажами или звонкими трелями. Несмотря на техническую пестроту и яркость палитры, чувствовались одухотворённость и глубина музыкальной мысли, будто душа авторов изливалась на кончиках пальцев виртуоза. Однако по лицу исполнителя трудно было определить, что в тот или иной момент испытывает он сам. Оно было непроницаемо.
Человек слегка пошевелился в кресле и вздохнул. Безумное желание жить и осознание близости неотвратимого конца боролись в нем. Он мужественно сопротивлялся недугу, хотя прекрасно понимал, что, скорей всего, схватка закончится не в его пользу. Словно уловив настроение слушателя, пианист заиграл Двенадцатый этюд Шопена. Клавиатура для этого произведения была не очень подходящей, пара нужных клавиш не только пожелтела от времени, но иногда и западала. Однако стремление поддержать старого друга было сильней профессиональных неудобств.
Тщетные надежды увлекли настолько, что не сразу была замечена смена музыкального произведения. Словно очнувшись, мужчина узнал Сонату Чюрлениса, с творчеством которого впервые познакомился 
Начавшая усиливаться боль напомнила о себе, прервав нить воспоминаний. Мужчина осторожно поднялся, взял лежащие рядом с ним ветхие листочки, направился к роялю. Медленно и бережно поставил ноты на пюпитр. Пианист, перестав играть, удивлённо смотрел на него.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 30 ноября 2006 г.