Все называли её бабушка Лу. Она была сухощава; глаза отливали зеленью свежескошенной травы; светлые, не седые, а жемчужно-белые волосы аккуратно струились по плечам и неизменно, даже зимой, были украшены жёлтой озёрной лилией. Где она брала эти цветы в центре города? а зимой?.. До ближайшего пруда от нашего дома хороших шесть-семь километров. Слава богу, умные люди городской транспорт придумали, а то даже не знаю, как бы бабушка Лу выкручивалась.

Сколько себя помню, она сидела возле нашего парадного на лавочке под высоченной ёлкой, приняв классическую позу английской королевы; смотрела вдаль; отвечала, только если её окликали. В иные минуты создавалось впечатление, что она вообще никого и ничего не замечает.

Детьми мы часто сами начинали разговор. Мы все спорили: некоторым из нашей компании казалось, что бабушка Лу заколдованная принцесса, так и не дождавшаяся принца; другим, что она — волшебница, которая вот уже несколько столетий сидит без дела, ждёт, но люди перестали верить в чудеса, поэтому занятий у волшебницы не осталось; были и такие в нашей шумной гоп-компании, кто свято верил, что бабушка Лу вообще не бабушка вовсе, а ожившая фарфоровая статуэтка. Их версии правдоподобности добавляло то, что одевалась бабушка Лу всегда в какие-то невероятные костюмы. Краем уха мы слышали от взрослых, что лет десять назад она работала костюмершей в театре и всё, что списывалось за негодностью, бабушка Лу якобы забирала домой, восстанавливала, а потом носила, — зарплаты-то у костюмерш невысокие. Но мы никогда не верили взрослым. Ведь и грудному младенцу понятно, что у взрослых своя правда. И к тому же ещё неправдивая какая-то. Так что версия о «фарфоровой статуэтке» долгое время и мне нравилась больше всего.

Я была очень дружна с бабушкой Лу, или вернее — она со мной. Каждое лето, когда все нормальные дети уезжали в ещё более тёплые края, а я, благодаря вечно занятым родителям, болталась по двору в одиночестве, бабушка Лу показывала мне город. Да не просто показывала. А рассказывала такооое... такооое.... Меня прямо-таки распирало желание рассказать обо всём своим друзьям, но я откуда-то знала, что этого нельзя делать ни в коем случае. Я знала, что если я всё-таки когда-нибудь решусь нарушить обет молчания, то больше никогда не смогу гулять с бабушкой Лу по городу и слушать её истории. Поэтому наши прогулки были и остались моей САМОЙ_СТРАШНОЙ_ТАЙНОЙ.

Однажды, резко остановившись посреди дороги, наклонившись к самому моему уху, бабушка Лу призналась: её — старшую дочь старшего водяного — изгнали из озера с позором и запретили раз и навсегда возвращаться назад, да не только в озеро, а вообще в какую бы то ни было воду. По её словам, в юности она нежно любила нецензурные частушки, гимн Советского Союза, Варшавянку, пионерские песни и прочие шедевры коммунистического искусства, и распевала их на своём русалочьем языке день и ночь, чем вызвала гнев не только отца, но и других водяных. Впрочем, её подружки-русалки поддерживали Лу, хоть и тайно. Такое время было. Даже русалок проняло.

Бабушка Лу рассказала мне и то, что ветер левого берега приходится внучатым племянником ветру правого берега, и не меньше трёх раз в год старший правобережный ветер берёт своего младшего коллегу и отправляется путешествовать по Европе. День-другой без ветров городу только на руку: такие уж ветра — непоседливые соседи.

Бабушка Лу показала мне подъезд, в котором живёт призрак чёрного кота. Того самого, который вдохновил Михаила Афанасьевича. И звали его так же — Бегемот. По её словам, привидение Бегемота не пугает жильцов, напротив — бережёт подъезд от непрошеных гостей и ловит духи умерших не своей смертью крыс и мышей. Очень полезный призрак, одним словом.

Однажды бабушка Лу, сделав неопределённый жест рукой, приблизительно в сторону Владимирской горки, сказала задумчиво:
— А ведь погода-то нелётная...
— В каком смысле? — переспросила я, совершенно сбитая с толку.
— В том смысле, что всякие уважающие себя драконы должны сидеть в норе и не высовываться.
— Какие драконы? — спросила я.
— Прозрачные, конечно же, — пожала плечами бабушка Лу так, будто речь шла о чём-то обыденном. — В этой части света обитают только прозрачные драконы, всех обыкновенных — зелёных — уже давно уничтожили или сделали божествами, что в сущности одно и то же.
— А почему погода нелётная? — помню, спросила я.
— Да потому что день солнечный. На солнце их чешуя блестит, погляди!

Я задрала голову вверх и увидела солнечные блики на ясно-голубом небе, действительно, образующие нечто вроде точечного рисунка длинной змеи. Помню, что хотела что-то сказать, но бабушка Лу уже переключилась на что-то другое.

А в доме номер 38/2 на Валу, по её словам, жил гном, который составил и продолжает составлять картотеку вымышленных существ. На одного реально живущего в данный момент человека, — рассказывала бабушка Лу, — приходится 132 с половиной вымышленных персонажей.
— Почему с половиной? — спросила я.
— Вторая половина всегда принадлежит кому-нибудь настоящему, — сорвав тюльпан и отдав его мне, ответила она.

Она рассказала мне, что Андреевский спуск вымощен исключительно молчащими камнями.
— А разве бывают другие? — спросила я её.
— А ты разве не знаешь? — помню, бабушка Лу резко остановилась и внимательно посмотрела на меня. Как мама, когда она старается понять, больна я или просто от мороза такая румяная.

— Мостовые городов, всех без исключения, обязаны выкладываться только говорящими камнями. Тогда город будет стоять тысячи лет. Ему будет и не скучно, и защита какая-никакая от злых чар. Но Андреевский спуск совсем другое дело. В его домах происходят такие интересные события и такие невероятные чудеса, что если хотя бы один камешек начнёт об этом болтать, то равновесие нарушится и всё рухнет.

— Какое равновесие? Какие чудеса? Что рухнет? — помню своё недоумение. Да и сейчас я мало что понимаю в её тогдашних путаных объяснениях.

— Давай по порядку, — кивнула бабушка Лу. Она остановилась, взглядом нашла лавочку, присела, выпрямилась, достала из ридикюля тоненькую сигаретку. Извинилась: — Я не курю вообще-то. Но ты вдруг такие серьёзные вопросы стала задавать, деточка, — она потрепала меня по волосам.

Мне тогда было десять, и я горделиво вздёрнула подбородок. Мол, да, я такая — взрослая и серьёзная, не то, что некоторые.

— Город жив и интересен, только если в нём хотя бы раз в столетие происходит что-нибудь чудесное-расчудесное. Поэтому в каждом городе существуют хранители, которые за этим следят. Нашему городу повезло. В нём случается много чудес. Место, на котором он построен, учёные ваши назвали бы аномально-положительной зоной. А Спуск — её сердце. Но если кто-нибудь из людей всерьёз об этом задумается, заметит пару-тройку чудес, точно решит — так не бывает. Не бывает просто потому, что не может такого быть. Это невозможно, — подумает этот кто-то. Показалось, — подумает следующий. Отмахнётся. Затем другой, третий... Люди всегда и чему угодно могут придумать «разумные», правдоподобные объяснения. Чудес от такого обращения будет становиться всё меньше, и в один день — раз! — и нет ни города, ни его жителей. Это есть закон равновесия. Равновесия между чудесным и обычным. Людям позволено замечать только те чудеса, которые могут, например, подтвердить существование Бога, — монахов-чудотворцев, святую воду, иногда священный огонь какой-нибудь. Другие же чудесности должно хранить в тайне. Лучше пусть уж их не замечают, чем в них не верят. Так что и ты, пожалуйста, никому никогда не рассказывай о нашем разговоре.

Я пообещала. И никому. Никогда. Разве что сегодня. Но сегодня просто день такой — всё можно. Не только мне. Но и вам.

— А какие такие чудеса здесь происходят, что о них даже камни должны молчать? — помню, спросила я бабушку Лу, спустя два года на том же месте.
— Ну вот смотри. Видишь вооон ту арку? — она указала на узкий проход между двумя ветхими пятиэтажками. Я молча кивнула. — Если пройти под ней ровно в полдень, то совершенно точно намокнешь. Потому что она плачет. Каждый божий полдень.
— Почему? — удивилась я.
— Ну кто его знает, — пожала плечами бабушка Лу. — Может быть, потому, что считает, что её молодость давно канула в Лету. Может быть, тоскует по ушедшим дням. Может, вспоминает кого. Слышала я от местных старожилов и то, что когда-то на Спуске был художник. Он продавал свои картины именно возле этой арки, и якобы после его исчезновения это и началось. Я всё забываю спросить у неё.
— У арки? — переспросила я, совершенно сбитая с толку.
— А у кого ж? — улыбнулась бабушка Лу. — Хочешь, спрошу у тебя. Думается, твой ответ мне больше будет по душе. Я сказки люблю. А правду ни за какие коврижки бы слушать не стала. Только говорить.

— А ещё? — помню, спросила я. Не потому, что хотела перевести разговор в другое русло. В двенадцать лет подобные тонкости взрослой дипломатии ещё не практикуются. Просто мне было важно вытянуть из бабушки Лу как можно больше историй. За несколько дней до этого разговора она случайно обмолвилась, что её посетила её пятнадцатая по рождению сестричка и напела, что отец вроде бы готов выслушать её извинения. Полсотни лет не так уж много для русалок, но здесь, на земле, её тело ссохлось, и если так пойдёт дальше, то оно придёт в совершеннейшую негодность, — вздохнув, добавила бабушка Лу. — Так что батюшкино прощение как-то почти вовремя. — Я поняла в тот момент, что волшебным историям этой невероятной старушки может прийти конец. И не когда-нибудь может быть, а уже совсем скоро. Как-то не по себе мне стало. Но я понимала, что отец — это святое, и раз он готов её простить, то что ж делать, надо...

— Вот в этом доме, видишь, — она указала на двухэтажку, на первом этаже которой красовался нарядной вывеской художественный магазин, — живут торговцы снами, в подвале у них подпольный цех по производству кошмаров. Людям сейчас редко нужны волшебные сны. Только созерцая всякие ужасы, они успокаиваются: мол, всё у меня не так уж плохо, и боятся мне вроде как нечего, и просыпаются, довольные своей скучной жизнью. Торговцев снами всего трое. Они делят между собой весь второй этаж. Видишь непроницаемые тёмно-синие занавеси в окнах? Уверяю тебя, у всех троих такие же.

— А вот в том доме, — бабушка Лу указала мне дом напротив, — живёт писатель погоды. Вообще он сказочник. Он сам так думает. И люди, которые его читают, тоже так думают. Но на самом деле... на самом деле, какая погода у него в сказках, такая и на улице. Можешь себе представить, ему за шестьдесят, а он до сих пор не заметил. Очень уж он зациклен на своих сказках.

Я, конечно, слушала бабушку Лу затаив дыхание. Но писатель погоды — это как-то уж слишком. Но если сейчас хорошенько вспомнить, как всё тогда было, то можно и удивиться, что в синем безоблачном апрельском небе вдруг появилась тёмная снежная туча, и несколько снежинок медленно, пританцовывая, опустились на кончик моего носа. И как потом всё вдруг встало на свои места, будто никакой тучи не было.

— А вот в этой галерее директриса — фея. Когда-то давно она встретила в своём лесу скульптора. Не ахти какой, честно говоря, он был гений, но фея эта влюбилась в него по самые кончики ушек. А потом, когда он умер, она стала привечать молодые дарования. Вот галерею открыла. А в лес так и не вернулась.
Бабушка Лу озадачено посмотрела на меня и поинтересовалась:
— Ты ещё не устала, деточка? Всё-таки полгорода обошли...
Я отрицательно помотала головой, купила у проезжающего мимо мороженщика эскимо за шестнадцать копеек себе и бабушке Лу и испытующе посмотрела на неё. Продолжайте, дескать, я готова.

— Ну, хорошо, — старушка хитро улыбнулась и продолжила. — Видишь дворик? Да, тот, вход в который закрыт коваными воротами. Так вот, в нём есть лавочка. Если задать какой-нибудь вопрос и присесть на неё, то непременно получишь ответ.
— С неба? — охнула я.
— Почему с неба? — рассмеялась бабушка Лу. — Нет. Может быть, ветром принесёт, может, разговор какой подслушаешь, может кошка на колени запрыгнуть. Вообще, на самом деле весь наш мир — как сеанс у гадалки, только и успевай замечать знаки, символы, получать ответы... просто в этом дворике всё так явно, что аж дрожь в коленках. Скажем я, когда отец изгнал меня из дому, бродила здесь и увидела, что ворота открыты, присела на той лавочке и стала размышлять, как мне теперь жить дальше. А тут какой-то пузатый мужик в растянутой майке на балконе громко в запале крикнул, обращаясь к своей супруге: «Вот лет через сорок посмотришь, что он тебе ответит!!!» Кажется, они обсуждали своего сына. Так-то.

— А вот этот фонарь, — продолжала бабушка Лу, указующим перстом направляя мой взгляд на старомодный пятигранный фонарик, висящий над входом в кафе в подвале грязно-серого пятиэтажного дома, — он знает всё на свете, а никому рассказать, бедолага, не может. Только светит печально с вечера до утра. Но прохожим его меланхолия, прямо скажем, неинтересна.

— А в этом доме на третьем этаже живёт собака, которая, пока спит, является не просто собакой, а СОБАКОЙ ПРОФЕССОРА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО. И так ей интересно, что спит она двадцать три часа в сутки. Что бы её хозяин с ней ни делал, даже кофе пробовал её поить, — бесполезно. Раз в день проснётся, выйдет во двор, сделает все свои дела и назад на свой коврик. Представляешь?

За сей поучительной беседой мы в тот день спустились к самому подножию. Путь этот венчал то ли магазинчик, то ли галерея, сейчас не вспомню, в витринах которого притаились еврейский портной и ПроняПрокопивна, играющая на рояле. Это были, конечно же, манекены, но в человеческий рост. Особенно умилял бант на талии барышни, огромный, почти как на кимоно у гейш. Бабушка Лу, ласково погладила стекло и шепнула:
— Ничего, скоро отдохнёте.
Я удивилась.
— А чему ты удивляешься, девочка? Эти двое — лучшие из своего клана. Они согласились позировать туристам только с условием, что три недели в году им предоставят оплачиваемый отпуск.
— Оплачиваемый? Отпуск? Манекенам?
— Ну, деньги им, предположим, не нужны, — улыбнулась бабушка Лу. — Но хозяйка каждый год запаковывает их в большой деревянный ящик и отправляет в Сочи к своей сестре. Там они загорают, набираются сил и возвращаются вполне себе довольными и жизнерадостными.
— Ммммм.... — только и могла я сформулировать ей в ответ.

А потом бабушка Лу умерла. Нет, не сразу после этой нашей прогулки. Детские часы удивительно устроены, сейчас я думаю, что прошло чуть больше восьми месяцев — с лета до следующей весны. На её высохшее тело, одетое во что-то очень странно-малиновое с перьями, падал мокрый снег. Провожающие зябко ёжились и прятались под цветастыми зонтиками. Помню, что я не столько огорчилась, сколько разозлилась. Выходит, что никакая она не русалка; выходит, что она всё наврала. И про дракона, и про гнома, и про торговцев снами. Первый раз в жизни меня предали — так я решила. И единственно возможным способом отомстить за предательство было — забыть всё.

Всё, значит, всё, — говорила я себе каждый день до самого лета.

Я сказала — всё, — напоминала я себе, слоняясь по одуревшему от жары городу.

Хватит уже, — ругалась я на себя, тревожа кроссовками опавшие листья.
И только к концу осени я смогла заплакать. Мои слёзы смешались с ноябрьским дождём, а сердце болезненно сжалось. Кажется, именно той осенью я повзрослела.
Всю зиму и начала весны я грустила. Родителей пугало то, что я почти перестала есть и бегать, а вечерами сижу с выключенными лампами и смотрю на улочки, залитые тусклым светом фонарей, но они ничего не смогли поделать. Мама пожимала плечами, папа чесал в затылке, а вместе они решили, как и все родители, которые на всё согласны, лишь бы не вникать в проблемы детей, — переходный возраст.

А в мае следующего года я решила, наконец, определиться. Мне было важно понять, правдивы ли истории бабушки Лу. Потому что если нет, совершенно непонятно, зачем всё это было нужно. Конечно, я пошла в тот дворик, где можно получить ответ на любой вопрос. Долго сидела на лавочке. Мысли путались, сформулировать свой внутренний конфликт, замешанный на горечи и одиночестве, оказалось нереально сложной задачей для четырнадцатилетней девочки. Я просто сидела, смотрела в небо и ждала непонятно чего.

А потом ветер принёс листок бумаги, с тетрадный клочок, с расплывшимися чернилами, заботливо расчерченный синими клетками, он легонько стукнулся о мою туфельку. Я откуда-то знала, что это не просто мусор. Помню, как, стараясь не обращать внимания на внезапно обнаруженный в груди гулкий будильник и трясущиеся мелкой дрожью пальцы, подняла листок. Как разворачивала его, неслышно шепча губами слово «пожалуйста». Как, не веря своим глазам, читала то, что в нём было написано; перечитывала раз за разом, пока до меня окончательно не дошёл смысл её послания: «Для того, чтобы верить, не нужно знать наверняка, девочка. Для того, чтобы стать чем-то иным, нужно сначала распрощаться с тем, что тебе мешает. И наконец — встретиться могут только те, кто однажды расстался».
Кто однажды расстался, — твердила я про себя, пока поднималась с лавки.

В метре от меня на влажном от майского дождя асфальте желтела одинокая озёрная лилия.