Ангелы кружили...

Он удручённо брёл по холодной праздничной улице. Было довольно холодно. Морозец под Рождество выдался славный. Только это приятно и хорошо, когда ты в тёплом доме, горят свечи и светится огнями новогодняя ёлка, а ты в кругу близких и дорогих людей. Но если кто-то и одинок, то у него всё равно есть дом. Дом — это очень хорошо, подумал он, пытаясь тёплым дыханием отогреть вконец продрогшие руки, которые прохудившиеся и залатанные перчатки совсем не согревали. Пальтишко тоже было худым, как, впрочем, и подлатанные, просящие каши, ботинки. Он дрожащей рукой нащупал в холодном кармане бычок от когда-то кем-то обронённой сигареты. Спички никак не зажигались. «Господи, из чего же их стали делать!» — вырвалось невольно у него. Наконец, одна зажглась резким, неровным светом, и он успел затянуться подожжённым окурком. Дым приятно наполнил лёгкие. Сигарета быстро тлела, но несколько больших затяжек, на которых её хватило, дали ему возможность накуриться.

Он привык довольствоваться малым. Бычками сигарет, объедками других людей, обносками  — словом, отходами, тем, что из нормальной, обеспеченной жизни пора выбрасывать на помойку. Отходы жизни, так сказать. Из года в год, ютясь в подвале заброшенного дома, возле трубы теплотрассы, чтобы можно было провести морозную зимнюю ночь, возможно, от постоянного употребления отходов, он и сам стал чувствовать себя отходом, отбросом. Зима и лето, осень и весна сменяли друг друга, как, впрочем, день и ночь, но его жизнь была неизменна. Когда он выползал из своего логова подышать, редкие прохожие шарахались, опасаясь соприкоснуться даже мысленно. Отброс. Он ничего не ждал от наступающего дня.

Однажды ранней весной, когда солнце стало пригревать ощутимо и ласково, он сидел на порожке, греясь и любуясь той немногой радостью жизни, которая ему была доступна. Из-за поворота показалась молодая красивая женщина с маленькой девочкой, которую она вела за руку. Он невольно залюбовался ими... Девочка, увидев его, развалившегося на солнышке, улыбнулась. Детская улыбка согрела его одинокое сердце. Он ласково и открыто улыбнулся девочке. Его улыбку увидела мать. Она недовольно одёрнула девочку за руку. И, ускорив шаг, тихо ей что-то сказала. Тихо. Но он услышал. «Это бомж, держись от таких подальше, мало ли что». Девочка удивлённо оглянулась, искренне не понимая, почему человек, так открыто и радостно ответивший на её улыбку, плох? Наверное, она многого не знает из того, что ей ещё предстоит узнать о жизни. «Мама, а что такое бомж?» — спросила малышка, но ответа он уже не услышал — они скрылись за поворотом.

Казалось, тяжёлая и жёсткая рука сдавила его измученное и так много страдавшее сердце. Свет солнца стал чёрным. Неимоверная боль тягучей волной рванулась из самых недр его существа, вынося на поверхность наболевшее, накипевшее за все эти тяжёлые и беспросветные годы его пустой, никчёмной, никому, и ему самому, не нужной одинокой жизни. Слёзы градом текли по его загрубевшему и грязному лицу. Он их размазывал такой же грязной и загрубевшей рукой. Он больше не сдерживал душащие его рыдания. Казалось, они пронзали всю его душу насквозь, выворачивая и опустошая. Потом была пустота, а потом он не заметил, как уснул. Во сне ему снилась мама, а он совсем маленьким мальчиком ласково прижимал пушистую и нежную головку к её родной и тёплой, и такой вкусной груди, а она такой же тёплой и ласковой рукой гладила мягкий пушок его волос. Он проснулся, но долго ещё лежал под впечатлением сна. Совсем не хотелось расставаться с таким тёплым и добрым воспоминанием. А за ним нахлынули и другие.

Такие счастливые минуты становились всё реже и реже. Его отдали в ясли, где холодные, чужие тётки нервно пеленали его ненужное тельце. Тёток он не помнил, но вот руки... Мать была слишком вымотана тяжёлой работой и бесконечными пьянками, ссорами с их дебоширом-отцом. Тогда в его маленьком сердце стал поселяться страх и холод. Он не нужен никому. Это крепло и силилось. Его детская радость и лёгкость восприятия жизни стали его покидать. Он видел перед собой своих родителей — этих двоих, одиноких даже друг с другом людей, не умевших просто любить ни себя, ни друг друга, ни его. А, не умея делать это сами, как они могли его этому научить? Так он и рос, цветком на обочине. Заброшенным и ненужным. Которого пыль жизни покрывала с каждым днём всё сильнее и сильнее.

Они были бедны, и в школе на него часто поглядывали свысока, как на предмет, не заслуживающий большого внимания. Его охватывал протест и злоба, которую он порой вымещал кулаками на более слабых и испуганных. Оценками он не блистал, так что явно не вызывал горячей симпатии учителей, щедро одаривавших своих любимчиков-отличников. Оказывается, его ценность в школе определяется оценками и хорошим поведением. Он не обладал ни тем, ни другим. А, следовательно, не был ценен.

Потом была армия. Холодные койки, холодная жратва, постоянная нехватка еды и сна, муштра и ушат унижений и оскорблений от вчерашних «салобонов», которые теперь назывались ёмко «дедами» и все свои накопленные обиды законно вымещали на вновь прибывших неоперившихся птенцах. Чтобы те, в свою очередь, когда придёт их черёд, продолжили порочную эстафету... Успокаивая обещаниями, после нанесенных обид и оскорблений и часто побоев, что придёт и их час... Ах, эти застывшие на морозе туалеты с грудами примёрзших экскрементов, холодная баланда на комбижире, от которого болел живот... Но голод не тётка... А в молодом и растущем теле, так вообще...

Потом, после армии, появилась она. Обезумевший от бьющих в голову гормонов, он готов был наброситься на первое, попавшееся под руку. И на одних танцульках, перебрав с портвейном, завалил в кустах прямо за танцплощадкой какую-то рыжую деваху, до этого одиноко подпирающую столб и без неё мощной опоры танцплощадки, выплёскивая накопившуюся силу, так долго подавляемую бромом... Деваха жила на той же улице, и спустя некоторое время её живот приобрёл некоторую округлость, что свидетельствовало только об одном. Вытасканная за косы своим озверевшим отцом за сотворённое, деваха призналась, назвав имя насильника. Насильник был повязан с поличным и должен был выбирать зону или «под венец». Он выбрал «под венец». Венец счастья не принёс, ни одному, не другому. Он стал жрать водку, пропивая те небольшие деньги, что платили за каторжный труд на заводе, куда пришлось пойти, чтобы кормить семью. Семья по многим очертаниям напоминала его собственную. Только с места малыша он переместился на место главы семейства. Драма разыгрывалась по накатанному следу. Из года в год, изо дня в день. Слёзы, мат, водка, пьяная драка, потом тюрьма и зона.

Зона... Армия в удесятерённой степени унижений. Этот этап жизни вообще вспоминать не хотелось... Вышел поломанным и избитым. Как внутренне, так и внешне... Жена с ребёнком уехали — приглянулась его деваха простому сельскому парню, рыжему и конопатому, приехавшему в город за покупками. Увёз он её в село, на травку, солнышко и парное молочко из их задымлённой трубами завода рабочей слободки. Деваха расцвела, устроилась дояркой и зажила спокойно и счастливо со своим мужем-трактористом.

В квартире жили другие. Родители к тому времени померли, идти было некуда. Не нужен. Никому, и себе самому. Скитался по квартирам временных друзей и собутыльников, подрабатывая грузчиком, или где придётся на тяжёлых неквалифицированных работах. Запивая своё неудавшееся и несостоявшееся житьё-бытьё водкой, водкой, водкой.

Болел. Друзья-собутыльники подевались кто куда, и он остался один — опять никому не нужный, особенно себе самому. Всё его существование было втиснуто в четыре ёмкие буквы БОМЖ. Без определённого места жительства. Это не только отсутствие определённого места жизни, это вообще отсутствие очень многих вещей... Жалкие гроши, что удавалось подработать, собрать на подаяния или от пустых бутылок, давали возможность небольшого куска хлеба, хоть как-то удовлетворяющие и без того скудные потребности в еде. Без определённого питания, без определённого одевания, без определённого заработка и работы, без определённого ухода за собой. Тысячи «без». И самое главное и страшное «без» — без любви. Без любви окружающего мира к нему и без любви к самому себе... Собак и кошек бездомных вон старухи сердобольные потчуют, даже колбаской от своей мизерной пенсии балуют. А на человека бездомного, как на отродье какое, смотрят. Редко чтобы кто с душой, с переживанием за чужую судьбу...

Открытая улыбка девочки что-то перевернула в его измученной душе. Девочка не видела в нём изгоя, отброса, не пялилась пренебрежительно на его лохмотья и грязное немытое тело. Многие бы смогли выжить в цивилизованном мире, не имея возможность помыть его так долго? Разве понимают те, кто пренебрежительно отворачивают взор, как от личного оскорбления, от таких, как он, как тяжело быть таким, и как тяжело прожить и выжить? Он не считается за человека, потому что у него нет того, что положено иметь человеку для жизни: нормального дома, работы, денег, еды, да много ли ещё чего. Неужели только это делает нас людьми? И, потеряв или не сумев обрести в своей жизни это, мы выбываем из этой категории.

Чистыми глазами ребёнка, девочка увидела в нём человека. Она подарила ему свою улыбку. Когда-то давно и так редко улыбался ему его сын. Чаще, правда, в его взгляде сквозил страх... Господи, сколько же страданий я причинил ему, думал он, но ещё больше себе, лишив себя любви и уважения к самому себе...

Что-то в его душе выпрямилось, давая покой и силу. Он больше не будет отвечать униженным «да» на каждый презрительный и унижающе-брезгливый взгляд. У него есть то, что есть в каждом из живущих на земле людей, и то, что делает их людьми. У него есть душа, есть сердце, которое способно страдать, радоваться, печалиться и любить... Как он может быть нужен окружающему миру, если он не нужен себе? Он теперь понял — он не хуже. ОН достоин жизни, достоин любви, достоин счастья... И он будет верить, что, может быть, следующий день будет лучше...

Он шёл по Старому парку... От ярких и цветных праздничных иллюминаций на деревьях парк напоминал маленькую сказочную страну. Витиеватые скамейки под фонарями... Красиво падал пушистый белый снег. В воздухе, казалось, было разлито некое волшебство. Его как будто пронизывал лёгкий свет. Это, наверное, невидимые простому людскому глазу, но только слышимые душой, кружились ангелы... Его душа, почувствовав этот свет, отозвалась радостью и благодарностью. У него не было ничего, что положено иметь в жизни. Но у него был весь мир и был он сам. И поэтому стоило жить.

Парк был пуст. В такой час все сидят в тёплых комнатах, рядом с украшенными ёлками, за столом со вкусной едой и близкими друзьями. Как, наверно, приятно сидеть за таким тёплым и уютным окном...

Он уже хотел уходить, но вдруг увидел одинокую фигуру, которая медленно двигалась в его сторону. Неужели кто-то может, как и он, в такой сказочный вечер быть не за таким окном, а здесь, на улице? Наверное, такой же, как и он, изгой. Но, к своему удивлению, он увидел хорошо одетую, красивую женщину. В её больших карих глазах блестели слёзы, но она пыталась улыбаться... Может, ему это показалась, но его много выстрадавшая душа чутко уловила чужую боль... «Вам плохо?» — спросил он участливым тоном, сочувствуя и сопереживая душе другой... Когда женщина подняла на него взгляд, несколько смутился — увидев его одеяние и поняв, кто он, может, и не захочет с ним разговаривать... Приготовился даже уйти. Обычно такие женщины сторонятся таких, как он.

Но женщина смотрела на него совершенно спокойным взглядом. Без того особого набора чувств, которым обычно одаривают таких, как он. Она смотрела в его глаза, видя его сопереживание и доброту, участие и внимание. Её боль отошла на второй план... «Знаете, давно никто с такой добротой не смотрел на меня. Давно никто так близко не воспринимал мою боль и не испытывал желания помочь...» — тихо проговорила она. — «Спасибо за участие...» — он ласково улыбнулся. Он даже не представлял, что добрые и тёплые слова другого человека могут перевернуть всю его душу. Она так нежна и одинока, она так нуждается в любви и друге... Она дорого и красиво одета. Наверное, вся её жизнь тоже такая же дорогая и красивая. У неё есть всё, чего нет у него. Но во всей этой жизни нет очень главного и очень необходимого — близкого и родного человека, близкой и родной души, способной сопереживать и жалеть... И он, не имеющий ничего, имеет это. А значит, получается, что имеет всё, чтобы сделать жизнь другого человека счастливой.

«Вы, наверное, сочтёте меня безумной, но сегодня всё-таки Рождество... Мой дом в двух шагах отсюда. Там накрыт стол и светится огнями ёлка. Мои шалуны спят. А мне одной сидеть не хотелось. Вот и подумала — пройдусь... Такая сказочная погода... Но теперь, кажется, будет лучше в тёплом доме, за праздничным столом и светящейся ёлкой. Вы не составите мне компанию?» — робко спросила она.

Он неловко улыбнулся. «Я очень благодарен за такое приглашение, только вы, наверно, не поняли... Я БОМЖ. Будет ли Вам приятно сидеть рядом с таким за праздничным столом?»

Она улыбнулась открыто и приветливо. «Одежду можно сменить. У меня найдётся, что вам предложить на смену. Ванна и горячая вода в доме есть, — она немного помолчала. — К сожалению, не всегда за фасадом дорого костюма, приятных манер и наружности бьётся простое доброе человеческое сердце, способное искренне сопереживать и сострадать. А ведь именно это необходимо для доброго и хорошего праздника, и оно у вас с собой...»

Они шли по светящейся аллее парка. Тихо кружил снег. Свет от яркой новогодней иллюминации, казалось, стал ещё сильнее пронизывать ещё один — самый вечный и самый сильный. Это кружили ангелы.