СИЛА СЛАБЫХ*
Каких людей называют слабыми? Так ли
это плохо – быть слабым? В чем сила слабости?
Ответы на эти и другие вопросы Вы
найдете в предлагаемых Вашему вниманию отрывках из книги «Сила слабых», а
также в интервью, данном нашему журналу автором книги, Марком
Евгеньевичем Бурно, профессором кафедры психотерапии и медицинской
психологии Российской медицинской академии последипломного образования
(Москва).
...Век расшатался – и
скверней всего,
Что я рожден восстановить его
Шекспир.
"Гамлет"
Людей застенчивых,
нерешительных, склонных к сомнениям нередко считают слабыми.
Есть
термин, охватывающий всех слабых людей, независимо от того, больны они в
нервном отношении или здоровы. Это – дефензивность (от лат. defensio –
защищать). Дефензивный человек – не авторитарный, не агрессивный, не
склонный командовать, а наоборот, защищающийся, «поджимающий хвост» в той
обстановке, где агрессивный «оскаливается». Такой человек непрактичен в
широком смысле, нерасторопен, раним, склонен к сомнениям и самообвинению,
испытывает обостренное чувство вины.
Это не значит, что человек
авторитарный, агрессивный (тоже в широком смысле – не обязательно
способный напасть на обидчика, но просто уверенный в себе, решительный и
т. д.) лучше или хуже дефензивного. И тот, и другой могут быть
благородными, нравственными людьми, но у каждого – свое поле жизни, где он
может себя в большей степени общественно-полезно выразить, найти
применение своим качествам. Однако авторитарность – основа практичности (в
том числе практического творчества), организаторских дел, воинственности,
а дефензивность – основа нравственных переживаний, склонности
сочувствовать, открывать свое, новое, в науке и искусстве.
К
дефензивным людям можно отнести многих знаменитых творцов – Лермонтова,
Некрасова, Достоевского, Толстого, Чехова, Чайковского, Дарвина, Павлова,
Станиславского, Пастернака. В русской литературе – это «лишние люди»:
герои великих писателей XIX века.
Именно неуверенность, тревожные
сомнения постоянно толкают дефензивных людей на поиски истины, а открывает
новое тот, кто ищет там, где другие не ищут. В беспокойных поисках себя
такой человек пишет романы, стихи, рисует картины, изобретает машины,
открывает законы, играет на сцене, преподает. Объясняя другому свое
понимание чего-то, яснее понимаешь себя, а помогая более слабому,
чувствуешь себя сильнее.
Уже первобытные люди, насколько известно,
уважали физически некрепких, даже дряхлых старейшин за их ум, опыт,
тревожную осторожность и нравственную справедливость, понимая, что
мудрость чаще всего лишена крепких мускулов и воинственной сноровки.
Будем говорить широко о дефензивном человеке, которого издревле
называли во всем мире еще меланхоликом.
Подверженные то депрессии, то
чрезмерной экспансивности, меланхолики как бы балансируют все время между
двумя пропастями, но зато путь их пролегает выше уровня посредственности;
своей одаренностью меланхолики превосходят всех прочих смертных. По словам
Аристотеля, «все выдающиеся люди, отличившиеся в философии, в
государственных делах, в поэзии или изобразительном искусстве, –
меланхолики». Основываясь на подобных взглядах, Платон развил свою теорию
«божественной одержимости», которую он считал высшей, доступной лишь
избранным, формой прозрения.
В эпоху Возрождения развитие интереса к
личности, разуму и дарованиям человека создало почву для воскрешения
теории Аристотеля и Платона. Не отрицая недостатков меланхолического
темперамента, итальянские гуманисты вместе с тем утверждали, что именно
его обладатели создали высшие ценности, порожденные человеческим разумом.
Почему не
вымерли «слабые»?
Инертность дефензивного
мышления, сказывающая ся в неспособности быстро сосредоточиться, в
дотошности, невыгодна, конечно, в экстремальных обстоятельствах, но зато
дает свои плоды в неспешных научных занятиях, обеспечивая капитальный,
щепетильно-критический подход к теме (пример дефензивного Дарвина).
Совестливый человек – это человек, тревожащийся о том, что, быть
может, делает что-то нехорошо, не по совести, а по корысти. Но не будем
забывать о приспособительной, защитной сути тревоги: тревога повышает
внимание, настороженность, готовность к принятию решения. Только
достаточно интенсивная тревога дезорганизует мышление, искажает отношение
к окружающему. Со времен античности совершенным представлялось лишь
холодное, безаффективное суждение, и только оно могло быть правильным. Но
именно благодаря тревожности, эмоциональности происходит подсознательная
фильтрация информации в мозге, и мозг способен решать сложные жизненные
задачи быстрее и эффективнее, чем гораздо более быстрая ЭВМ.
Физически
слабым (в сравнении со многими животными) людям возможно существовать
только общественным организмом, а для развития общественности,
коллективности, в основе которых лежит нравственность, как раз нужна почва
хрупкой слабости, инертности. Дарвин отмечал, что «животное, обладающее
большим ростом, силой и свирепостью и способное, подобно горилле,
защищаться от всех врагов, по всей вероятности, не сделалось бы
общественным. А это всего более помешало бы развитию высших духовных
способностей, как, например, симпатии и любви к собратьям».
Глубокая
человеческая любовь к детям, родителям, близким, своему делу и другие
формы любви имеют общее неотъемлемое свойство – способность принести себя
в жертву ради этой любви. Это свойство имеет свой прообраз и в жизни
животных.
И в животном царстве мать не жалеет себя, спасая своих
детей. Но особенно нежной, жертвенной заботой друг о друге отличаются
животные меланхолического темперамента. А меланхолического типа кошки и
собаки к хозяевам своим привязываются крепче и теплее, нежели животные
других темпераментов. Пугливый ласков, привязчив, и в этой незащищенности
– своя попытка защиты. У «слабых» животных обычно плохо вырабатываются
рефлексы, помогающие выжить. «Сильному» животному достаточно бывает один
раз увидеть со стороны, как гибнет собрат, чтобы в другой раз спасаться
бегством или нападать. Этот рефлекс вяло вырабатывается у меланхоликов, и
они гибнут, вымирают иногда целыми видами.
Так погибли в XVIII в.
морские коровы Стеллера. Это были крупные млекопитающие, мирно пасшиеся у
берегов. К ним можно было близко подплывать и легко вытаскивать их на
берег. При этом самец с нежной беспомощностью всегда старался освободить
самку от канатов и следовал за нею до конца.
Исчезли от своего
несовершенства и другие меланхоличные животные. Но в процессе эволюции
перешел к человеку «спрятанный» в пассивно-оборонительном реагировании
зачаток, прообраз самоотверженной любви к ближнему. Потому и сохраняется в
мире пассивно-оборонительная «слабость»: за этой маской врожденной
физической неуклюжести и непрактичности кроются тесно связанные с нею
задатки уважаемых людьми качеств, развиваются, расцветают в общественной
жизни – обостренная нравственность, совестливость.
Таким образом,
выходит, что инертность «слабого» мозга, мозга меланхолика жизненно
необходима Человечеству. Человек «платит» физической слабостью,
неловкостью (в сравнении, например, с тигром) за ум «царя Природы». А
дефензивные люди своей особой чувствительностью – за
гамлетовски-обостренную тревожную нравственность, духовную аналитичность.
Нравственную силу гамлетовской «интеллигентской» слабости высоко
оценивает Д. С. Лихачев, утверждая, что Гамлет не слаб: он преисполнен
чувства ответственности, он колеблется не по слабости, а потому что
нравственно отвечает за свои поступки. Об этом писал поэт Д. Самойлов:
«Гамлет медлит быть разрушителен и глядит в перископ времен. Не помедлив,
стреляют злодеи в сердце Лермонтова или Пушкина...»
Дефензивность русского характера
Многим русским людям
издревле присуща дефензив ность в своих мягких формах. Писатель-историк В.
Д. Иванов замечает по этому поводу: «Россиянина всегда жалит сомненье. Как
бы ни занесся он наедине с собой, он знает: нет в тебе совершенства, нет,
нет!»1
Дефензивность в Древней Руси поощрялась. В «Повести временных лет» сын
Мономаха Василий советует юношам стыдиться старших, с дурными женщинами не
разговаривать, книзу глаза держать, а душу ввысь, избегать их»2.
Великий русский историк С. М. Соловьев в «Истории России с древнейших
времен» писал: «Неприятное восхваление своей национальности (...) не может
увлечь русских...» Это совершенно верно. Восхвалением самих себя русские
никогда не «хворали». Напротив, они очень часто, а особенно в XIX и начале
XX века, были склонны к самоуничижению – преувеличивали отсталость своей
культуры»3.
С. С. Аверинцев в статье «Византия и Русь: два типа духовности» пишет:
«Всякий настоящий русский, если только он не насилует собственной природы,
смертельно боится перехвалить свое – и правильно делает, потому что ему
это не идет. Нам не дано самоутверждаться – ни индивидуально, ни
национально – с той как бы невинностью, как бы чистой совестью, с тем
отсутствием сомнений и проблем, как это удается порой другим».
Эти
качества русских людей исходят от углубленной самокритичности, побуждающей
к постоянному самосовершенствованию. Ибо даже болезненная застенчивость
благородна, как противовес безнравственной агрессивности своим
обостренно-нравственным переживанием: и «унижающий себя возвысится»
(Евангелие от Луки, 14; 18).
Незащищенность, совестливость,
стыдливость, отсутствие трезвой (и потому несколько жестковатой)
практичности характеризуют русскую духовность. Эта духовность живет и
сейчас, в значительной части русской истинной интеллигенции и русских
простых людей. О духовности простых людей много сказано в произведениях В.
Белова, В. Астафьева, В. Распутина.
В соответствии с выводами
Аверинцева о русской духовности так понятны переживания астафьевского
милиционера в «Печальном детективе»: «Может быть, объяснит он в конце
концов хотя бы самому себе: отчего русские люди извечно жалостливы к
арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу – инвалиду войны и
труда? Готовы последний кусок отдать осужденному, костолому и
кровопускателю, отобрать у милиции злостного, только что бушевавшего
хулигана, коему заломили руки, и ненавидеть соквартиранта за то, что он
забывает выключить свет в туалете (...) Вольно, куражливо, удобно живется
преступнику средь такого добросердечного народа, и давно ему так в России
живется».
Отчетливо выраженные национальные психологические
особенности свойственны, конечно же, отнюдь не всем представителям данной
национальности, а лишь значительной их части. Оттого и создается
исторически устоявшийся характерный национально-психологический тон,
акцент, отличающий дух данной национальности в целом от духа другой
национальности.
При этом подчеркну следующие важные моменты.
Во-первых, исследовательское углубление в свои национальные душевные
особенности, внимание и любовь к ним порождают интерес, внимание,
уважение, любовь к особенностям других народов. Эта отмеченная Д. С.
Лихачевым закономерность, благодаря которой «индивидуальные особенности
народов связывают их друг с другом»4,
объясняется тем, что не свое помогает ярче, отчетливее увидеть, осознать
свое и утвердиться в своем, крепче чувствовать себя на своих ногах, на
своей дороге.
Во-вторых, по-моему, русский человек – не обязательно
человек биологически русской крови. Важно, что он с детства живет в
России, что русский язык – язык его матери, что русская природа и русская
жизнь (включающая в себя историю), «поработавшие» ради становления его
личности, близки ему, родные ему. Левитан и Пастернак, впитавшие в себя с
детства русскую культуру, чеховскую Россию, даже обостренно-русские,
пронзительно-дефензивные художники, потому что их биологически иная кровь
подчеркивает русское в них.
Интеллигентность в истинном своем
понимании предполагает преломленность духовных, нравственных переживаний
через серьезную мыслительную, интеллектуальную сложность. Это сказывается
осознанным сложным чувством вины за неблагополучие в своей стране,
способностью к продуманному самопожертвованию ради того, что тебе дорого,
милосердием и терпимостью к тому, что тебе чуждо.
И в-третьих, не
следует забывать разумное положение Д. С. Лихачева о том, что народ,
национальность (в отличие от данного конкретного человека) важно
характеризовать лучшими, а не худшими свойствами. «Ведь когда пишется
история искусств, в нее включаются только высшие достижения, лучшие
произведения. По произведениям посредственным или плохим нельзя построить
историю живописи или литературы»5.
Типичные скверные свойства какой-либо национальности, конечно же, следует
знать, дабы лучше ориентироваться в жизни, но они не есть душа народа, они
есть конкретные злые свойства конкретных людей. Так вот, одним из лучших,
светлых национально-психологических свойств русского народа является его
мягкая здоровая дефензивность.
Без этой «слабости» не было бы
философически-тонкого, нравственно-глубокого понимания мира с разъяснением
его сложностей другим людям.
Отношение к
«слабым» в разные времена в нашей стране
Общественное отношение к
дефензивности среди рус ской интеллигенции и простых людей особенно в
конце XIX в. – начале XX в. было весьма благосклонным, а если
дефензивность выступала в патологических формах, то врачи бережно
старались психотерапевтически помочь таким людям, так как, по замечанию
психиатра И. А. Сикорского, эти тонко стыдливые пациенты – «невольные
жертвы... органического нравственного процесса в человечестве», эти
страдальцы являют собой «одну из ступеней идеальной эволюции человека».
В зависимости от социальных перемен русская незащищенная
интеллигентность (если не хоронилась в монастырях) угнеталась, ранилась,
истреблялась русскими же силами злой, безнравственной авторитарности,
алчности.
Понятно, что Октябрьскую революцию вершили в основном натуры
решительные, лишенные мучительных сомнений и презиравшие «интеллигентских
хлюпиков».
В соответствии с этим после победы революции, в годы
гражданской войны и энергичного строительства новой жизни, изменилось
общественное отношение к дефензивным натурам. Чеховский интеллигент стал
«гнилым», нарицательным посмешищем.
В эпоху сталинщины не могло быть
общественного уважения к духовной индивидуальности, а значит, и к
дефензивности с ее сомнениями, неуверенностью. Это было даже опасно.
Уважалась лишь агрессивная верноподданная безликость (каждый – «как все»,
«как народ», а народ – как Сталин). Тезис К. Маркса «Все подвергай
сомнению» стал опасен.
Только в хрущевскую оттепель, когда у
исследователей пропал страх ареста за «неправильные» идеи и оживился
интерес к индивидуальности, к особенностям личности, стала подтаивать
прямолинейная казенщина публикуемых научных взглядов и в отношении
дефензивности.
В брежневское фарисейски-благодушное, коррупционное,
серое, пьяное время застоя, когда, словами писателя С. Есина, «двойная
мораль приобрела столь массовый характер, что уже сама цельность стала
признаком социальной незрелости (подобно тому, как в эпоху ГУЛАГа таковым
считалась склонность к сомнениям)», у интеллигенции также не было прежнего
сильного страха ареста за свои научные и художественные убеждения. Но еще
более строгими были всевозможные цензоры.
Многие считают, что в то
время не было и самой интеллигенции в прежнем смысле слова. Убежден, что
она все-таки была, но затаилась (чаще на самых скромных должностях),
работала «в стол» с надеждой на свободу в будущем, а иногда даже чудом
кое-что проникало в печать. Мысль стала живее, диалектичнее. Вот Ю. А.
Гагарин и В. И. Лебедев из космической практики выводят, что «слабый» не
хуже «сильного», просто для каждого свое, люди со слабым типом нервной
системы, то есть меланхолики, не могут быть космонавтами, но могут быть в
Космосе научными сотрудниками и другими специалистами.
В эти годы
печатались напряженные душевной болью произведения В. Распутина и Ч.
Айтматова, педагогические работы В. А. Сухомлинского. Все это было
прорывающейся сквозь застой закономерной глубинно-нравственной реакцией
общества на моральное разложение людских масс, сползание экономики к
кризису.
Даниил Гранин тогда писал: «Почва народного доверия
истощалась. Моральные показатели падали. Честности становилось меньше,
халтуры больше. Убыль коснулась, казалось бы, не зависимых от политики
черт: заботы о родителях и детях, семейных устоев. Прибавилось злости,
жестокости». Дефензивность в такой атмосфере вызывала у многих
безнравственных или просто легкомысленных людей раздражение, ироническую
улыбку.
Алексей Герман рассказывает об одаренном учителе словесности
П. Н. Куликове, не защищенном перед демагогическими атаками коллег. Кто-то
из родителей сказал: «Как же так, он такой образованный человек и совсем
не умеет себя защитить?» Автор отвечает на этот вопрос: «Он и не должен
защищаться, пусть он учит. Давайте защитим его мы».
Это значит, что мы
должны понимать силу, ценность дефензивной слабости и сообразно этому
вести себя с дефензивными людьми. Застенчивость, неуверенность и
«самоедство» несут в себе (довольно часто) необычные нравственные
ценности, творческие мыслительные способности. Важно
дружелюбно-уважительно относиться к проявлениям дефензивности, по
возможности щадить обостренное самолюбие этих людей, понимая, что сложные
практические, организационные дела, администрирование, всякого рода
«пробивание», «выколачивание» чего-то – не их удел.
– В своей книге «Сила
слабых» Вы приводите мнение классика отечественной медицины С. Н.
Давиденкова, полагающего, что в человечестве давно перестал действовать
естественный отбор и отсюда – столько «хлама». Может быть, действительно
налицо регресс человеческой эволюции?
– Как полагал Давиденков,
человек уничтожил естественный отбор для себя и для своих домашних
животных. В результате возникла «экспансия наименее приспособленных» и
генотип человека «засорен».
Право, все гораздо диалектичнее. Почему
следует принять, что наибольшее человеческое совершенство – в максимальной
силе, уравновешенности и подвижности? Почему наибольшее совершенство в
ангеле, а не в черте, в «плюсе», а не в «минусе»?
Да, среди животных
слабый лев будет тут же подмят сильными животными. Мы знаем, что еще в
Спарте слабых детей бросали в пропасть.
Не все слабые талантливы, но
именно из этой массы выходят гениальные люди. Особенностью их таланта
является нравственная сила. Во все времена они были нужны. Они делали свое
дело нравственно-этическими переживаниями, своей тревожностью,
размышлениями опытного человека сближали в одно племя людей. Во времена
тоталитаризма они отходят на задний план, подвергаются преследованиям,
потому что они не похожи на других, невозможно прогнозировать их поступки
и переживания.
Им недостаточно быть сытыми и одетыми для того, чтобы
одобрять все, что предлагается начальством. У них свои ценности, поэтому
им трудно в тоталитарном обществе. Но когда тоталитаризм средневековый или
советский спадает, вот тогда и наступает расцвет творческой дефензивной
личности.
Почему она творческая? Потому что она страдает от своей
неполноценности, переживает свою неполноценность. И творчество в самом
высоком смысле – это есть лечение страдания. Не страдающий человек не
может создать чего-то поистине высокого.
– Если поместить такого
человека в «оранжерейные» условия, он не будет страдать?
– Все
равно будет страдать. Он генетически устроен так. Страдание живет внутри
него, и именно из массы дефензивных выходят великие творцы, поскольку
легче «страдать» творчеством. И творчество – лечение, поистине великое
тогда, когда оно лечение, а не развлечение. Об этом говорит история
духовной культуры человечества. Кого ни возьмем – все это, по сути,
страдающие люди: Дюрих, Данте, Шекспир. Если бы они не погружались в
творчество, то неизвестно, что бы с ними было.
– Где могут в наш
деловой век могут найти себе применение дефензивные люди?
–
Сегодня выживать могут только практичные. Среди бедных много как раз
слабых, дефензивных людей – они рассеянны, растерянны, с тревожной
психикой. Они не могут достаточно долго выполнять механическую работу.
Некоторые предприниматели помещают таких людей: ученых, изобретателей
– в «оранжерейные» условия, понимая, что это чудаки, которым нужно
потворствовать. Пример – американцы в свое время организовали такую группу
физиков, которые делали атомную бомбу под руководством Оппенгеймера.
Генералы были американские прагматики, и они понимали, что если хочешь
получить результат, то надо разрешить им жить так, как им хочется.
И у
нас было подобное, вспомним фильм «Девять дней одного года». Мы
удивлялись, что этим физикам позволяли говорить все, что было запрещено
говорить другим. Разрешалось это во имя дела. То же было и в лагерях
(«Круг первый» Солженицына). Люди вели антисоветские разговоры. Это и были
как раз русские дефензивные интеллигенты.
Интеллигент не может быть
хорошим воином, в окопе он плох. Представим в окопе Чехова, Дарвина. Это
было бы жалкое зрелище. Они мучились бы нравственно-этическими
переживаниями: «Могу ли я убить человека, которого не знаю. И если бы не
было войны, может быть, мы были бы лучшими друзьями?» То есть они
постоянно смотрят на себя сбоку, со стороны, анализируют, препарируют то,
что они думают и чувствуют. Это и есть их особенное свойство. У такого
человека существует тройное «я». Попробуй тут убеги от себя самого, сузься
сознанием до противника, которого нужно убить.
Военными им не быть, но
из них получатся хорошие защитники, родители, в опасности они ведут себя
правильно, так как проникаются гневом к врагам, выключается способность
остро переживать и бояться, а мысль остается ясной.
Из них выходят
прекрасные учителя, воспитатели, работники, где необходимо сочувствие,
сострадание, даже самые посредственные среди них – это нетрафаретные люди.
Необходима востребованность таких людей. Расцвет дефензивности был в
XIX веке – на Руси всегда было много таких людей, из них вышли знаменитые
писатели и ученые, а ведь все они были «недотепы и растяпы».
Самое
главное – в то время не было тоталитаризма. Они могли быть свободными.
– Высокая нравственность может противостоять ядерной войне,
говорите Вы. Откуда у Вас такая уверенность?
– Русский, чеховский,
дефензивный интеллигент конца прошлого, начала настоящего века с его
щепетильной нерешительностью и психологически-тонкой, сложной, но
человечески понятной нравственной болью в душе – это совершенно необычная
для Запада по своей интеллигентности личность, которой и сейчас
поклоняются, испытывая некоторое созвучие, очень многие люди в мире.
Сегодняшнее усиленное погружение неравнодушных к будущему,
переживающих людей, в классическую русскую литературу и философию, в пьесы
Чехова и Толстого, весьма своевременно.
Потому что только
высокая трезвая нравственность может спасти человечество от ядерной
гибели, и болезненно усиленная нравственность в этом отношении еще
надежней. Услышали же когда-то А. Д. Сахарова, человека, которого можно
назвать совестью нации.
Есть в мире непреходящие ценности.
Вспомним Метерлинка: «В разуме нет доброты, а в мудрости ее много».
|
