В своей книге «О характерах людей» (1) М. Е. Бурно подчёркивает момент характерологической близости психастенического и аутистического душевного складов. Сближает их, несмотря на типологические различия (психастеник — «реалист», аутист — «теоретик»), преобладание мыслительной, аналитической составляющей в структуре характера. Эта общая черта — мыслительность, аналитичность, — отчасти объясняет, почему и психастенику, и аутисту свойственно особое внимание к бытийственным, экзистенциальным сторонам пребывания человека в мире (2).
На подобные характерологические сравнения наталкивают подчас вполне обычные, даже не связанные напрямую с ТТС (3), занятия, как например, чтение стихов. Случайно взяв в руки томик Е. А. Баратынского, я обнаружил удивительные созвучия, позволившие мне сопоставить его творчество с творчеством такого, казалось бы, далёкого и по времени, и по характеру, и по личной судьбе автора, как Н. Гумилёв.
Баратынский, по-видимому, человек психастенического склада, о чём свидетельствует отчётливо проявляющаяся в его стихах (и подмеченная современниками, в частности, А. С. Пушкиным) мыслительная аналитичность. Особенно выразительным в этом смысле кажется стихотворение под названием «Уныние», в котором Баратынский с грустью признаётся в своей неспособности получать удовлетворение от погружения в мир чувственных радостей, «забываться», подобно своим товарищам, в развлечениях и пирушках. Удел такого человека — рефлексия (и саморефлексия), делающая почти неизбежным постоянное пребывание в состоянии тревожного размышления, нравственных сомнений, навязчивых сравнений. Очень характерно здесь и ипохондрическое, тоскливое настроение (о чём говорит само название стихотворения — «Уныние»).
Совсем не случайно сангвинический Пушкин в «Послании Дельвигу», верно почувствовав особенности характера своего психастенического товарища и коллеги по поэтическому «цеху», называет его «Гамлетом-Баратынским», иронически обыгрывая в этом стихотворении тему тревожно-нравственныхразмышлений-раздумий о смерти, равно свойственных как знаменитому шекспировскому Гамлету, «принцу Датскому», так и русскому поэту Баратынскому (4).
Мне, как человеку аутистического (правда, с психастеноподобностью) склада, наиболее созвучными оказались именно философские стихотворения-размышления Баратынского. Здесь я приведу только одно из них, посвященное своеобразному пониманию-чувствованию поэтом того, что я условно назвал «философией жизни».
Тщетно меж бурною жизнью хладною смертью, философ,
Хочешь ты пристань найти, имя дашь ей: покой.
Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным,
Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье — одно.
Тот, кого миновали общие смуты, заботу
Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;
Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,
Первым стенаньем качать нудит свою колыбель! (Е. А. Баратынский. «Мудрецу»)
Особенно интересным мне показалось то, как своим экзистенциальным пафосом и поэтическим строем это стихотворение перекликается с замечательным по своей внутренней силе и глубине произведением другого любимого мной поэта — Н. Гумилёва, которое так и называется — «Жизнь».
С тусклым взором, с мёртвым сердцем в море броситься со скалы,
В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,
Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы,
Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря.
Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова,
И не воин с твёрдым сердцем, не работник, ведущий плуг, —
С иронической усмешкой царь-ребёнок на шкуре льва,
Забывающий игрушки между белых усталых рук. (Н. Гумилёв. «Жизнь»)
Если говорить о содержательном наполнении произведения, то, казалось бы, оба поэта — и Баратынский, и Гумилёв, — пишут об одном — о жизни и её «философии», — при этом даже строй, гармония стиха похожи, — своей величественностью, величавостью он как бы подчеркивает особую значимость вопроса. Но как по-разному поэты чувствуют (и понимают) жизнь! Для психастеника Баратынского жизнь — это волнение и тревога, которыми от самого рождения «пропитано» повседневное существование человека. Для аутистического же Гумилёва жизнь — неразрешимый парадокс, тайна, символическое присутствие которой, говоря словами М. Е. Бурно, напрягает мысль и требует своей разгадки. При том, что оба стихотворения можно назвать философскими, одно из них (Баратынского) содержит по-своемутрезвую и реалистичную оценку действительности, тогда как другое (Гумилёва) говорит с нами посредством символов, отсылая к Неведомому.
Ещё один момент, интересный для сравнения, — тот эмоциональный настрой, который лежит в основе стихотворений. Мрачное, депрессивное, хотя и чрезвычайно мощное по своей эмоциональной силе, настроение, выраженное в строках Гумилёва, поразительным образом контрастирует с бесстрастно-аналитическим тоном стихов Баратынского. В этом различии также сказывается природа аутистического и психастенического радикалов. Для одного из них, как известно, характерна блёклая чувственность (психастеник), другому, напротив, свойственны мощные чувственные порывы, парадоксально сочетающиеся, впрочем, с эмоциональной холодностью (5) (аутист). Все эти особенности мышления и чувствования, на мой взгляд, отчётливо видны в приведённых стихотворениях.
И, наконец, хотелось бы обратить внимание ещё на одну важную деталь. Интересно, что оба стихотворения заканчиваются строфами, в которых присутствует образ ребёнка, или младенца. Думается, это не случайно. Ребёнок — это и есть символ жизни, как вечно обновляющегося процесса. Но с характерологической точки зрения любопытно другое, — то, каким предстаёт этот ребёнок у Баратынского и Гумилёва. Ребёнок Баратынского — это беспомощный младенец, «мира невежда», который громким плачем оповещает окружающих о своём беспокойстве. Совсем другим предстает этот образ у Гумилёва. Поэт говорит нам не о беспомощном младенце, но о «ребёнке-царе» (обратите внимание: какая разница!), всеведущем и всемогущем, возраст которого (парадокс!) соизмерим с «возрастом» мироздания. По сути, образ, созданный Гумилёвым, парадоксальным образом сочетает-соединяет в себе два противоположных начала жизни — юность и старость, невежество и мудрость, «лёгкость бытия» и его неимоверную тяжесть.
То есть, повторим ещё раз, философскому, но реалистическому пониманию жизни Баратынского противостоит её усложнённо-углублённая символическая трактовка Гумилёвым. При том, что тематически, стилистически, даже образно (в плане использованных образов) оба стихотворения очень схожи между собой. Такая «перекличка» в культуре поистине кажется удивительной. Она, на мой взгляд, в очередной раз свидетельствует об удивительном «разнообразии человеческих миров» (П. В. Волков), которые, однако, объединяются в некое единое целое невидимыми нитями духовного творчества.
В данном контексте кажется уместным ещё раз напомнить и о психотерапевтическом значении творчества (в данном случае — поэзии). Уверен, не один великий творец слова смог бы подписаться под этими строками Баратынского:
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей. (Е. А. Баратынский).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Бурно М. Е. О характерах людей. М., 2005.
2. Там же. С. 51, 53.
3. Терапия творческим самовыражением (ТТС) — психотерапевтический метод, разработанный проф. М. Е. Бурно.
4. В «Послании к Дельвигу» Пушкин сопоставляет стихотворение Баратынского «Череп» с известным монологом Гамлета, обращенным к черепу Йорика. (На этот любопытный момент пушкинского стихотворения обратил моё внимание Н. В. Захаров).
5. Психэстетическая пропорция, по Э. Кречмеру.
На подобные характерологические сравнения наталкивают подчас вполне обычные, даже не связанные напрямую с ТТС (3), занятия, как например, чтение стихов. Случайно взяв в руки томик 
Опубликовано на сайте Afield.org.ua (Поле надежды) 14 марта 2007 г.