10.

Следующее, второе, утро на теплоходе «Волга» было мягкосолнечным с белыми облаками.

Проснувшись, Пичугин почувствовал, что хочется уже писать. Медведева еще спала, и он с нежностью посмотрел на округлое, умное любимое лицо, казавшееся и после ночи таким белым и чистым, будто умылась сейчас ключевой водой с душистым мылом. Но Пичугин не поцеловал ее, чтоб не разбудить и не помешать тем себе погулять сейчас по палубе и кое-что обдумать. Он бесшумно, слегка умылся, расчесал перед зеркалом бородку, надел свою белую фуражку и вышел на палубу.

Еще не было семи утра, но старички уже вышагивали по палубе свой моцион – методично, старательно, с большим уважением к своему здоровью.

Пичугин думал: «Ну да, она умница и тонкая, обаятельная, кошачье-страстная – все вместе, и я должен покорить ее ум своим умом, потому что я мужчина». Сегодня в этом смысле решающий день, он даст Медведевой почитать свой рассказ.

Элегантно-свирепая старуха, которую они с Медведевой прозвали уже Пантерой, сидела в белом плаще и белых брюках на ящике для шланга и двигала ногой, разгибая и сгибая ее, видно, занемевшую. Но похоже это было и на смешную и жалкую завлекательно-кокетливую игру ногой. Потом она вдруг встала с таким выражением морщинистого напряженного лица, будто прикажет сейчас повернуть теплоход на сто восемьдесят градусов, и озлобленно стала смотреть в бинокль на берег, на ярославские уже деревни и леса. Опустив бинокль, она задумалась и пошла как бы нерешительно по палубе, встряхивая время от времени корзинкой седых волос в сетке на затылке. Матрос-парнишка, который мыл шваброй палубу, сказал ей:
– Мамаш, погоди прогуливаться здесь!

Она покорно пошла в другую сторону. Медведева про нее вчера сказала: «Вот увидишь, к окончанию путешествия ее белая шляпа вся покроется значками тех городов, в которых будем останавливаться».

Пичугин посмотрел на других стариков и старух, вышагивающих круги по палубе в физической борьбе с собственной дряхлостью, и подумал, что это прекрасно, когда это для сохранения творческого духа. Он тоже когда-нибудь пенсионером будет так делать – вышагивать свои круги по палубе. Старый писатель есть пенсионер лишь в том смысле, что получает пенсию, но работать, писать он может при этом пуще прежнего. Скорей бы уж ему начать печататься, тогда бы и рассказы писались скорее, выпускал бы по сборнику в год-два, ушел бы, наконец, из проклятого КБ и столько было б денег, что и себе с Медведевой хватило б, и жене первой с дочкой много бы получалось. Но ничего, сегодня она прочтет его рассказ, и сколько вдохновения будет у него от жизни с ней рядом!

Он волновался, потому что любил ее и хорошо понимал: только если он покорит ее своими рассказами, они смогут быть по-настоящему вместе. А нет... и ему стало страшно, что же будет тогда. Нет, все будет хорошо, хорошо, и она, любимая моя, будет меня усаживать за письменный стол писать и не выпустит, пока не напишу дневную норму. Как раз вот сейчас, пока не поздно еще, надо врабатываться и врабатываться в свои писательские навыки. Настоящая работа только еще начинается, и сейчас на теплоходе он уже должен взять за правило писать не меньше двух часов в день.

Мимо плыл белоснежный теплоход «К.А. Тимирязев», а подальше, в другую сторону, – «Г.В. Плеханов».

– Когда я была в Японии... – сказала Пантера другой, полной и круглой женщине, с которой беседовала.
Пичугин заметил себе как литературный образ, что Пантера уже в широкой белой шляпе и губы ее чуть подкрашены помадой.

Та, полная женщина, глядя на церкви по берегам Волги, сказала Пантере:
– Ах, эти церквушки, ах, как они всегда строятся на холмах, ах, как мило!

11.

За завтраком Пичугин был молчалив, и у него дрожали руки. Медведева удивилась, заметив.
– Волнуюсь, – сознался он. – Ведь после завтрака дам тебе рассказ.
– Ну, давай, – сказала она хорошим внутренне-ласковым голосом, в котором звучала искренняя готовность к восхищению рассказом.

Пичугин упрекнул себя за этот недозволенный прием, который вышел случайно: он вроде просил таким образом снисхождения. Сделалось неловко, и даже подумал: «Еще восхитится неискренне, с поблажкой, что тогда?» В каюте он дал ей напечатанный на машинке рассказ, и она стала читать, сидя у окна за столиком, а он лег на свой диван и отвернулся к стене, чтоб спрятать волнение. Рассказ был коротким раздумьем о смысле жизни и неминуемой старости, наполненный грустными нотами и яркими метафорами. Ему показалось, что она слишком быстро, слишком сангвинически-трезво его прочла.

– Ничего, – сказала она. – Даже очень ничего. Мне понравилось это размышление и такие сравнения. Правда, мало действия, медленный такой слог, но ничего, ничего. Давай поцелую!

Он повернулся, сел, посветлел немного и сам благодарно поцеловал ее в щеку. Но потом почувствовал, что все же морально придавлен всеми этими «ничего» Да, не почувствовал он с ее стороны острого восторга его рассказом, но тем сильнее, сильнее хотелось доказать ей, что он глубокий, интересный писатель. Он тут же решил дать ей завтра же другой рассказ и пытался убедить себя, что по одному рассказу трудно составить верное впечатление, но он еще увидит ее восторг и ее преклонение перед его творчеством и, значит, все еще будет хорошо.

Медведева же думала, что, судя по этому рассказу, он писатель не в ее духе и вообще нет еще раскованности в собственном творчестве в том смысле, что, видно, не нашел еще себя, есть моментами подражание и Олеше, и Чехову одновременно. Но рассказ содержит его нежную доброту и внимательность к душевным движениям. Она постарается помочь ему найти себя, писать в рисунке собственной личности и потому выстраданно и без психологических ошибок. Мопассана из него все равно не получится, другой душевный склад, но не известно, как бы ей было с Мопассаном, а он нежный, чуткий, душевный, любимый человек, может быть, тьфу-тьфу, ее муж, и как хочется жить и стариться с ним вместе. Важно, чтоб он полнее научился выражать себя в рассказах своих, и тогда душевно будет легче, творческое отреагирование смягчит душевную напряженность, обусловленную тягостной неопределенностью. Творчество, в сущности, есть психотерапия катарсисом, отреагированием и для автора, и для читателя в том смысле, что определеннее, понятнее делаются собственные переживания, и тогда мягче, легче на душе. Она постарается полюбить его камерные, домашние рассказы, как его самого, для него самого и поможет ему. А если удастся что-то напечатать, например, через одного ее пациента, редактора журнала, то совсем воспрянет. А почему бы и не напечатать? Рассказ, хоть этот, не так уж плох, чтоб не напечатать его, печатают хуже еще.

Пичугин после этого уже не смог писать свое. Они стали читать в прохладе палубы. Она Мопассана, а он Бальзака. Он все-таки уже ощутил болезненную трещинку в их отношениях, пытался всячески мечтами-надеждами своими замазывать ее и даже раза два поцеловал Медведеву на палубе в щеку, хотя и почувствовал, что поцелуи вышли противно-заискивающие. От неудачи этой он только сильней стремился к ней в своей душе. Понимал, что жаждет завоевать эту женщину не примитивным образом, а духовностью, преклонить ее пред силой своего творческого дела и сделать ее рабски-преданной помощницей своему духовно-творческому делу – не просто секретарем, курьером в редакции, машинисткой, а все это и еще другое в более тонком и высоком духе, учитывая ее женскую духовную сложность и профессию.

В Ярославле они сошли на берег и купались в Волге. Когда медленно рядом плыли на середину, Пичугин не думал о Медведевой, а вспомнил, как лет двенадцать уже назад студентом со студентами ехал в товарном поезде на целину и по дороге теплым вечером студентов выпустили покупаться в Волге где-то рядом с железной дорогой. И тогда была такая же сладкая, мягкая вода, и тоже хотелось жадно пить ее.

«Надо бы записать это для рассказа, – подумал он. – А еще записать: как вчера вечером в приволжском городишке в стеклянную закусочную женщины в белом не впускали пьяного, и появились два парня в хорошей одежде, один в ярко-красном, другой в белом свитере, и ярко-красный врезал пьяному. Но пьяный вскоре поднялся с земли и побежал к пристани ругаться с ними, догнал их у пристани, еле держась на ногах, и там они отдали его милиционеру. Милиционер был щеголеват в ярко-белой форменной рубашке. А за стеклянной закусочной был обшарпанный желтый дом с ржавыми балконами. Это тоже надо бы записать».

12.

За ужином увидели они в противоположном конце ресторана четверых, которых прозвали уже «чванами»: отец, мать и дочь с мужем. Чваны снова, как и те два вечера, пили коньяк и шампанское, ели шашлык и осетрину. Тоже уже толстая дочь похожа была на мать, обе с широкими лицами и круглыми барбосочьими носами, так что не вниз, а прямо торчали черные дыры-ноздри. Папаша-чван, тоже толстяк, весь день играл в преферанс в салоне, в креслах, одетых в белые чехлы. Худого, с красивыми манерами зятя держал при себе и учил жизни. Однажды на слова партнера, что дело не в деньгах, он ответил: «Да, дело не в деньгах, когда их мало». Мама и дочка несколько раз в день меняли наряды, прогуливаясь по палубе и как бы чувствуя каждым солидным движением свои дорогие юбки и туфли. Снисходительно-презрительно, как и многих, оглядели они Медведеву с Пичугиным. По торжественности, наряженности им не было равных на теплоходе, и по их барбосочьим лицам и телодвижениям видно было, что они это знают. Когда все вчетвером стояли на палубе, рассматривая пристань, к которой приближался теплоход и то, что было вокруг пристани, Папаша-чван обычно сообщал, что вот на этой машине подъехало большое начальство, а на этой вот очень большое начальство. Все они, как дети, радовались, когда накупали таранки и заказывали в ресторане сварить им целую кастрюлю картофелин.

– Смотри, – сказала Медведева Пичугину, – они чувствуют себя выше других только потому, что у них много денег и они могут позволить себе, как им кажется, все.

Они вспомнили, как вчера чваны пригласили за свой стол официантку, толстенькую девушку, Котенка, переплатили ей и сидели в ресторане до позднего часа против правил. В ресторане больше никого не было, и через стены-стекла прогуливающиеся по вечерней палубе видели, как Папаша-чван танцевал с раскрасневшейся Котенком, наивно-гордой таким обществом.
– Да, – кивнул Пичугин. – Напыщенная радость – чувствовать себя выше других... Это нужно иметь способность – чувствовать в наше время свое превосходство над другими людьми только потому, что можешь себе многое позволить по деньгам.

– Это такой тип, склад характера, – сказала Медведева. – Бездуховные люди, люди влечений, в том числе и агрессивности. Эпитимный личностный склад.
– Как?
– Эпитимный. Это сложное личностное своеобразие с прямолинейностью мышления, кстати, и, как ты сказал, примитивной напыщенностью.

Пичугин обрадовался, что она согласилась с ним и даже процитировала его, но ему сделалось неловко-унизительно от того, что Медведева так профессионально-глубоко разбиралась в типах людей и знала сложные термины, обобщающие целые характерологические конструкции и благодаря этому способна предвидеть многое в поведении человека, в чем он убедился. «Но в общем-то я ведь и хочу подучиться этому у нее для своего писательства, – успокоил он себя. – Что же делать, ежели сам не врач! Ничего, завтра я дам ей еще рассказ и, Бог даст, понравится по-настоящему. Набраться же психологических знаний с ее помощью еще не поздно. Всеми этими знаниями она ведь не умней меня, а просто больше знает в этом отдельном вопросе. Главное же – мой писательский дар, то, что никакими учениями не приобретешь».

Немного опьянев от пива и смягчившись еще больше, он спросил:
– Ты думаешь, все же ничего мой рассказишко, а? Он-то надеялся, что она, продумав рассказ, оценит его повыше, но она ответила:
– Ничего, вполне ничего.

Это «вполне» подействовало на него угнетающе, и вспомнилось, что, цитируя его только что, сказала не «напыщенная радость», как он, а «примитивная напыщенность», то есть исправила, уточнила и даже унизила этим, потому что цитируют дословно.

– Ничего – это у меня в кармане ничего, как говаривал один человек,
– сказал Пичугин.
– Я тебе помогу, дорогой, я уж об этом думала.
Это искреннее согрело его, он не сдержался и пожал под столом ее прохладную, мягкую руку и заметил краем глаза, что и она, растрогавшись, чуть-чуть потянулась поцеловать его, но опомнилась, что они в ресторане, и застыла.

«Ничего, – подумал Пичугин. – Вот же я и сам говорю себе „ничего“. Ничего, завтра получит еще один рассказ и уж тогда посмотрим». Ему стало даже приятно, что он, хотя и хмельной от двух бутылок пива, а заметил так тонко, как она потянулась его поцеловать. В этом пивном опьянении он вспомнил другое свое опьянение, коньячное, и как в метро, куда они вошли с Медведевой по дороге из ресторана «Славянский базар», он бросил в разменный автомат именно ту монету, для которой была уготована там щель. Пичугин тоже возгордился тогда, что, хоть и пьян крепко, но как хорошо владеет собой и знает, куда какую монету нужно бросить.

После ужина прогуливались по палубе, и Медведева, тоже немного хмельная, сказала, прижимаясь к его руке:
– Я все-таки женщина, и мне очень интересно знать две вещи. Во-первых, эта толстая молодица – жена старика или его дочь. А во-вторых, сколько лет той складной худенькой дамочке с седым колечком в черных волосах. Ну, помнишь, которая каждый день в новом наряде, которая вчера в длинном вечернем платье читала на палубе английскую книжку, но при этом чувствовалось, что она одновременно получает удовольствие и от того, что красиво сидит в кресле. В общем, такая милая истеричечка?
– Как? Истеричечка? Это что, ваш психиатрический жаргон?

Ему снова сделалось неловко, снова почувствовал, что она как-то угнетает, унижает его, но не столько потому, что наклеивает людям свои психиатрические ярлыки, сколько потому, что, кажется, она наблюдательнее его, глубиннее видит людей, то есть из зависти, что ли. Еще он заметил про себя, что если еще вчера ни одна женщина на теплоходе не могла понравиться ему, захваченному Медведевой, то сейчас ему весьма нравилась во всех планах как раз эта тоненькая истеричечка.
– А я что, тоже истеричечка? – спросил он Медведеву, внутренне обиженно и за худенькую даму, и за себя, но внешне как можно шутливее.
– Нет, ты у меня совсем другое, – ответила она, стараясь не чувствовать его раздражение. – Я тебе еще расскажу про тебя. На другом нашем уроке.

Из репродуктора на палубу и дальше на волжскую воду неслась песня про Стеньку Разина, который справлял новую свадьбу, «сам веселый и хмельной». «А я что, тоже справляю новую свадьбу?» – подумал Пичугин, почему-то с легкой грустью, и еще острее захотелось завоевать Медведеву умом, сложным своим богатым духом.

Солнце закатывалось за лесной горизонт. Теплоход стоял в шлюзе. Чайки кричали над оглушенными в шлюзе рыбинами, которые метались в мелкой воде, высовывая тревожные спины.

13.

Когда стемнело, Медведева и Пичугин собрались пить кофе. Перед тем как спуститься в машинно-шумный трюм теплохода по узкой лестнице за кипятком с белым кофейником, Пичугин спросил:
– Ведь этот кофейник с ромашками теперь и твой, и мой, правда?
– Правда, – ответила она, и захотелось поцеловать его, но вспомнила его раздражение и, подумав, что, может быть, оно от частых поцелуев, сдержалась и надкусила помидор.
– Тогда поцелуй меня перед крутой лестницей с кипятком, а то еще случится что-нибудь, – попросил он.
– У меня уже губы в помидоре... Ну что ты, ничего не случится, иди...

Он пошел и думал: «Она не любит меня, если так может испытывать мою судьбу. Она не тревожится за меня, она играет в мою судьбу». Сделалось тягостно, представилось, что и впрямь может случиться с ним страшное – упадет с кипятком с узкой крутой лестницы. Сам бы он этого, конечно, не сделал, но если б случайно произошло само собой, то и пусть бы произошло. Для нее.

А Медведева думала: «Лучше бы я поцеловала его, чем теперь в таком страхе ждать. Как придет, возьму кофейник, поставлю на стол и брошусь на шею». Но когда он вернулся, мрачный и молчаливый, она не сделала этого, побоялась.

Пили кофе и намазывали масло на печенья. Медведева понимала, что сейчас как раз наступило то время, когда от постоянного пребывания вместе они уже должны начать понемногу хоть чуточку, по-хорошему, по-домашнему, раздражать друг друга. Ее, правда, раздражало лишь то, что раздражается он. Она подозревала, что раздражение его от того, что разлюбил ее и думает о своей жене. Медведева осознала, что и не целует его, даже когда он просит, – чтобы проверить это. Ей страшно было подумать, что все у них может прекратиться и она вдруг останется без него.

Когда легли, он спросил в темноте:
– Ты боишься меня потерять?
В голосе было столько искренней тревоги, что Медведева, испугавшись и потеряв сдержанность, ответила:
– Да, да, боюсь!
Заплакала и прижалась к нему, как маленькая, своим большим телом.
– Почему же ты не поцеловала меня перед лестницей?
Как ей было объяснить? Дальше она уже не могла быть искренней, чтоб совсем не расплавиться и не вызвать у него отвращение к этой бабьей беспомощности.
– Вот ты какой, – сказала она. – Это я тебя воспитываю, лечу от навязчивых тревог, понимаешь?
– Что ж я, больной?
– Все мы больны понемножку, а совершенно душевно здоровый человек,
без капельки ранимости, он просто не интересен.
Пичугин подумал, что, если б она только сказала с тем стоном «Да, да, боюсь!» и прижалась к нему, заплакав беспомощно, если б не сказала всего того, что сказала после, он бы не выдержал и объяснил бы ей причину своего раздражения и, как ни глупо это, попросил бы ее любить его рассказы и боготворить его как писателя. Но когда услышал, что она лечит его от навязчивостей, от навязчивой любви, что ли, он совсем растерялся. И близость была в эту ночь и неуверенная какая-то, и растерянная, и короткая.

Под утро Медведева проснулась с колотящимся сердцем от сновидения: будто он говорил ей, что ноги его жены гораздо лучше ее ног и что, когда он обнимает ее, то для страсти представляет, будто обнимает свою жену.

Медведева все-таки была убеждена, что раздражительность его объясняется тем, что тоскует по жене и девочке. И если при этом она будет бросаться ему на шею и ежесекундно лизаться, исповедоваться в своих острых к нему чувствах, в страхе своем потерять его, то он сбежит от нее домой завтра же. Она и так виновата, что во всех смыслах, и вишнями с мороженым тоже, бросалась ему на шею, а женщину любят тем сильнее, чем меньше она заботится о мужчине и нуждается в нем. Что же делать? Можно ли еще что-то поправить?

14.

Утром теплоход «Волга» пристал в солнечном городишке Плес, и все пошли в дом-музей Левитана. Пичугин сперва раздраженно ревновал к Левитану: вместо того, чтоб Медведевой читать сейчас его рассказ, они здесь. Потом стал всматриваться в музее в фотографии с картин художника Степанова, рисовавшего Левитана вместе с Кувшинниковой, которую Левитан увез сюда от ее мужа-доктора, а Чехов описал это в «Попрыгунье».

В доме этом было по-чеховски и по-левитановски уютно. Черно-тяжелые резные стулья и письменный стол красного дерева у окна с раскрытой на нем старинной книгой. Веяло от этого прошловековой интеллигентностью и вместе русской меланхолической размашистостью. Были там же пианино и ноты – играла жена доктора Кувшинникова. «Интересно то, – думал Пичугин, – что она просто-напросто изменяла мужу с Левитаном, но гений Левитана отделяет эту измену от миллионов других подобных измен во все века, которые совершали обыкновенные люди. Личность Левитана как бы превращает эту измену из банальной в одухотворенно-художественную, помещает на века в иную, не банальную, а даже поэтическую плоскость жизни». Будет ли и его измена таковой?

Пичугин с детства мучился честолюбием, но это было не честолюбие ради честолюбия, не желание нравиться, а средство утвердиться в жизни, чтоб слабее ощущать малоценность свою. Даже в детстве, когда увлекался он фотографией, то не мог делать это только для себя, а непременно посылал снимки в журналы и переживал отказы. Так и рассказы не мог он писать просто для себя, как самоутешение.

– Ты знаешь, – сказала ему Медведева, – Чехов открыл у Левитана аневризму аорты. Очень может быть, что это сифилитической природы патология.
– Да, но здесь это так же, как у Мопассана, не вызывает брезгливости, правда? У автора «Вечернего звона» и «Тихой обители» может быть только особый, поэтический сифилис, не имеющий ничего общего с сифилисом, например, какого-нибудь чиновника или инженера.
Она засмеялась и проговорила:
– Точно, очень точно и замечательно сказал.

Но тут же испугалась, что опять выразила ему свое восхищение вместо того, чтобы поступить для удержания его даже как-то наоборот. А он обрадовался таким ее словам, тут же горячо смягчился, схватил ее большую руку, подумав: «Вот сегодня еще рассказ прочтет и все еще будет чудесно!»

Медведева встрепенулась внутренне. Может, ей просто побольше его хвалить, как всякого неуверенного в себе человека, ведь ей есть за что его похвалить. Вот рассказ его и сейчас почти весь помнится и звучит в ней. «Нет, нет, это опасный путь, – испугалась она. – Все-таки любой мужчина по-настоящему любит женщину, когда хоть каплю боится ее. А я наверняка потеряю границу, перехвалю и сделаюсь для него угодливой нянькой, и у него возникнет отвращение ко мне как к женщине».

Если бы Пичугин был пациент ее, она бы его похвалила, конечно, и вообще поступала бы профессионально, исходя из знания людей подобного склада. Но он был мужчина, которого страшилась потерять, и потому действовала просто как женщина – тривиальными женскими способами, вытеснив из себя именно здесь, только в борьбе за него, все свое профессиональное психологическое умение.