[Сила слабых] [ФеминоУкраина] [Модный нюанс] [Женская калокагатия] [Коммуникации] [Мир женщины] [Психология для жизни] [Душа Мира] [Библиотечка] [Мир у твоих ног] [...Поверила любви] [В круге света] [Уголок красоты] [Поле ссылок] [О проекте] [Об авторах] [Это Луганск...]
[Поле надежды — на главную] [Архив] [Наши публикации]
return_links(2); ?>

     Врата приближались. До них оставалось шагов десять. Анна крепче оперлась на мою руку. Её лицо было полно решимости, но физических сил могло не хватить. Ей уже исполнилось восемьдесят, и хотя в последние годы жизнь она вела здоровую, всё же нынешняя полная перемена уклада не могла сойти ей просто так.
     Я старалась думать об Анне, или рассматривать хвою, толчками — в такт шагам — проплывавшую под ногами. Потому что о главном думать было просто невозможно. Я знала, что через несколько часов этот с детства до последнего деревца знакомый мне лес превратится в дымящуюся пустыню.
     Не будет вообще ничего.
     И никого.
     Стоило вспомнить — и перед глазами представала статная и несколько мрачная в этой стати — фигура Лорда. Его усмешка, его взгляд — всезнающий и горький.
     Олег, который сейчас, наверное, сидит у своего домика на склоне горы, и, может быть, дописывает последние стихи. Только вот каким образом и для кого он сможет сохранить их?
     Старый художник Андрей, его маленькая комната в мансарде, увешанная дорогими мне картинами. Каждую из них я по-особенному любила, каждая занимала место в моём сердце.
     Да, мне было всего четырнадцать лет. И до этой поры я не знала боли. Но разве боли, испытываемой теперь, не достанет на целую жизнь?
     Там, на заповедной земле, оставались самые близкие мне люди — отец и Ольга.
— Я не скажу, что тебе будет прекрасно, — говорил отец, и руки его обнимали мои плечи, но сам он отстранился, чтобы лучше меня видеть, — его мучила дальнозоркость. — И всё же каждый должен испытать в жизни борьбу. Только тогда он сможет понять, чего хочет, где его место.
— Но вы... вы... — повторяла я с жалкой интонацией скулящего щенка. — Почему я должна — без вас? Я не смогу без вас... Меня там никто не будет любить...
     Если отец стоял, то Ольга сидела в кресле-качалке, в самом уютном уголке нашей террасы, который вьющиеся розы превратили в водопад алых цветов. Она сидела совершенно непринужденно, вытянув и скрестив в щиколотках длинные стройные ноги. На ней был всё тот же старенький серебристый комбинезон. Она говорила, что не знает одежды удобнее.
     Ольга улыбнулась мне мягко и ласково. Как могла — ласково.
— Потому что мы больше не хотим, Вита. Тот мир делает вид, что готов принять нас. Но мы не хотим принимать его. Слишком многого он нас лишил. Мы едва сумели сохранить душу. И снова калечить её?
— А меня туда, да? — это был уже не вопрос мой, а упрек им.
— У тебя всё иначе будет, — спокойно, но где-то в глубине чувствовалась суровость — к своей судьбе, к судьбам остающихся, — сказала Ольга. — Тебя не заставят подчинять свою жизнь какой-то идее, как нас.
     Гай ждет, он позаботится о вас с Анной. Помни: вас обязательно отправят к нему. Что бы они ни говорили. Только стой твёрдо на своём: никаких школ, лагерей, никаких соблазнов. Только санаторий Гая.
     Это им на руку. Там с вами не свяжется пресса. Им можно будет считать, что вас вообще как бы не было.
— И помни, о чем бы вас ни спрашивали, — поспешно, в который уже раз напомнил отец, — вы ничего не знаете о наших планах. Вы ушли раньше, потому что у нас тут много дел. Мы должны всё закончить, и тогда уже идти за вами. Чтобы они поверили — можешь рассказывать о нашей жизни всё, что хочешь. Отвечай на любые вопросы — кроме того, что будет вечером.
     Они настолько не ждут подобного, что не думаю, чтобы спрашивали они строго.
     Анна тоже знала всё. Но она была глубоко верующим человеком, и считала, что всё, данное свыше, нужно перенести до конца. Она думала, что будет продолжать заботиться обо мне, а я знала, что теперь мой черед заботиться о ней.
     Я несла в одной руке мешок, в котором почти ничего не было. Бельё и немного еды — молоко, Анной же испеченные лепешки, варенье...
— Может быть, вам и этого не дадут взять с собой, — сказала Ольга, — начнут говорить что-нибудь о проверке от заразы...
— Это будет чепуха, — вступал отец, — но пусть вам ничего не будет жалко...
     Ещё два шага. Я вздохнула, и лицо моё стало бесстрастным. Меня научила этому Ольга. Никаких эмоций — хоть убейте. Абсолютная маска.
     Мы встали прямо перед Вратами, перед их голубой сияющей пеленой, чтобы нас было хорошо видно с той стороны.
— Мы первые! — громко сказала я.

     Я родилась и выросла в старом замке. Был ещё и Малый замок. Он лепился к горе, подымавшейся над озером, подобно ласточкину гнезду. И задумывался, наверное, больше как украшение пейзажа, а не место для жизни.
     Зал внизу, лестницы, ведущие к смотровым башням, — вот и всё, что тут было.
     Меня туда долго не пускали. В замок ходили обычно через подвесной мост, протянутый над озером. Идти можно было по одному. Ну кто поручился бы за твердость шага и бесстрашие пяти-семилетней девочки?
     Зато, став подростком, я могла шутя перебежать туда-обратно, и даже пропрыгать весь путь на одной ноге.
     А вот старый замок — другое дело. Он представлял из себя целый город. Стоял он на каменистой возвышенности, и был виден из любой точки нашего владения. Архитектура его, насколько я понимаю, была весьма сложна: арки, мосты, перекрытия, башни...
     Но в целом, построенный много веков назад из серого камня, теперь проросшего живым изумрудом мха, — он прекрасно вписывался в ландшафт, не только не портя, но живописно дополняя его.
     Низина, заросшая хвойным лесом, в обрамлении невысоких, но скалистых и островерхих гор, небольшое озеро, с водою чище хрусталя, замки и сам городок, насчитывающий всего несколько улиц да крохотную — как большая комната — городскую площадь.
     Жили здесь несколько десятков человек. Из них родным по крови мне был только отец, хотя в действительности я считала более-менее родными всех жителей нашего поселения.
     Даже Лорда, хотя увидеть его можно было не чаще, чем комету, идущую на столкновение с Землёй. Именно Лорду мы были обязаны тем, что живём здесь. Но, пожалуй, чтобы история моя стала понятной, нужно рассказывать обо всём по порядку.
     Несколько десятилетий назад Лорд вовсе не был неуловим. Напротив, тогда его знал, и вероятно знает до сих пор, каждый житель Земли. Лорд был артистом, такого гениального дара, что стал любимцем всей планеты. Фильмы с его участием оказали влияние не на одно поколение. Выбор профессии, воспитание черт характера — сколькие и сколькие стремились подражать Лорду! Его самоотдача была так велика, что настал момент, когда факел его душевных сил иссяк. Он перестал сниматься, перестал появляться на публике. Как всегда в таких случаях это вызвало множество домыслов, прогнозов и предположений.
     Но разрешилось всё самым неожиданным образом. Правительство передало Лорду в дар — беспрецедентный случай — довольно большую территорию: заброшенный старинный городок с прилегающим к нему замком и находящимся тут же заповедником. Но ещё более удивительным было то, что Лорду разрешили создать здесь свою колонию.
     Он объявил, что те, кто, как и он, устали от жизни в современном мире — от его ритма и законов — могут обратиться с прошением.
     Это не значит, что каждого обратившегося он приглашал поселиться у себя, — отнюдь нет. Всё, что касалось каждого человека, изучалось пристально.
     Желание уйти в другой мир — не минутная ли это прихоть? Не запросится ли человек спустя короткое время обратно? Уживётся ли он с остальными? И, наконец, — согласно ли общество отпустить его? Ведь пришедшие сюда уже не возвращались в большой мир. Они уходили из него безвозвратно, как в смерть.
     И за свою сознательную жизнь я не помню, чтобы кто-то, даже вскользь, выразил желание вернуться.
     Бедные изможденные путники! Какими они приходили к нам! Кто-то был слаб так, что его требовалось встретить у самых Врат и бережно препроводить в Замок. За такими в первое время приходилось ухаживать, как за малыми детьми.
     Другие находились в состоянии маниакальном. Ни руки их, ни языки не знали покоя. Пальцы всё время что-то перебирали, слова непрерывно лились. Они не могли спать, не могли есть. Нервная сила, которая на самом деле была нервным бессилием, держала их точно в лихорадке.
     Третьих, наоборот, словно сковывал столбняк.
     Люди приходили в себя: кто в течение нескольких дней, а иным требовались годы. И у каждого была серьезная причина, по которой жить в Большом мире становилось равносильно пребыванию на чужой планете, где нечем дышать.
     Моя Анна всего лишь стряпала в хосписе, где доживали свои последние дни обречённые люди. И, в конце концов, эта необходимость жить там, где жизнь кончалась — особенно невыносимо ей было видеть детей — вызвала желание бежать, куда глаза глядят.
     Сердце у неё разрывалось между детьми, которых она оставляла, — и сознанием того, что она не может больше видеть, как они один за другим умирают.
     Идти ей было некуда — ни дома, ни родных. И в нашем поселении она недолго прожила в своём доме — перебралась в замок, сделавшись моей добровольной нянькой.
     Или другой мой друг — старый художник Андрей. Вероятно, с точки зрения знатоков, его дар был скромным. Но что же он мог поделать, если Бог создал его таким. Жить он был способен, только создавая свои непритязательные картины: пейзажи, букеты цветов. Он тонко чувствовал красоту и, на мой взгляд, выражал её прекрасно. Но я не могу быть беспристрастным судьёй.
     Знаю одно: в миру Андрей не мог прокормить себя продажей картин. Он нанимался красить дома. И оттого сделался не просто немногословным. Он вообще почти всегда молчал, и, я думаю, не видел уже в жизни смысла.
     Так можно по очереди писать портреты всех наших жителей, но ограничусь ещё двумя. К ним не могло быть равнодушно моё сердце.
     Один из них — богатырского роста и сложения чернобородый Рустам. Говорили, что т а м он работал в цирке, но, получив тяжёлое увечье, вынужден был довольствоваться грошами, которые платили ему благотворительные общества.
     Не знаю, верить ли этому, потому что при мне, на моих глазах, Рустам был совсем здоров. Отец ли мой — доктор — вылечил его, здоровый ли образ жизни сыграл свою роль, но только именно Рустаму я обязана многими своими талантами.
     Например, из меня получилась неплохая наездница. И ножи я выучилась метать. Конечно не так, как мой наставник. Лезвие, пущенное его рукой, срезало стебелёк у моих губ (видела бы Анна!) Но и то, что нож вонзался довольно точно в круг, нарисованный на щите, и трепетал в нем — даже это наполняло меня гордостью.
     Когда я была рядом с Рустамом — в душе селилось удивительное чувство покоя.
     С Олегом было не то. Он заставлял душу просыпаться, трепетать от волнения и особенно остро ощущать жизнь. Правда, видела я его редко.
     Олег жил у нас вполне отшельником. Его дом — проще нельзя было представить себе жилья — четыре стены, два окна, топчан и печка — стоял в отдалении от всех.
     И я не могла бы с уверенностью сказать — рад ли он посетителям. Мы навещали его пару раз в год — вдвоём с отцом или Рустамом — одной мне не разрешалось. Приходили мы справиться — всё ли у него благополучно, приносили кое-какую еду, вещи.
     Олега Лорд забрал из тюрьмы. Казалось, чем может быть опасен поэт? Но Олег получил долгий срок свой именно за стихи, обвинявшие власть в насилии над душами.
     Лорд тогда уходил в мир — единственный случай с тех пор, как он поселился здесь — и вернулся с Олегом.
— Поймите, — сказал он тем, от кого зависело решение. — Выйдет ли он через десять лет на свободу, и снова будет нести вам смятение и беспокойство, — или навсегда словно умрёт для вас. Решайте!
     Олег поселился один, он так и не захотел спуститься в низину.
     Когда мы приходили, я разговаривала с ним мало. Больше смотрела. Черты лица у него были утончённые, а золотистые волосы спускались до плеч, как у древнего мудреца.
     Прощаясь, он отдавал нам свои рукописи, и узкой тропой, вьющейся по каменистому склону, провожал до того места, где начинались сады низины.
     Вообще, у нас здесь жили простой, натуральной жизнью, как на Земле века назад. Одноэтажные и двухэтажные домики, сады — почти все любили работать на земле. Сперва это успокаивало и возвращало душевные силы, потом затягивало. Как приятно было сделать хотя бы небольшой уголок воплощением грез, царством цветов и деревьев.
     Маленькие магазины. Многие выучились тут мастерить. Одни создавали насущное, другие тоже насущное, но для души — статуэтки, картины, вышивки.
     И лошади тоже жили у нас. Там, в большом мире, их уже почти нельзя было увидеть, разве что в зоопарках. А здесь — почему нет? Если вам нравилось общаться с этими умными, добрыми существами, и размеренная езда казалась более привлекательной, чем безумные скорости, — почему нет?
     У меня тоже была лошадь. Белая кобыла по кличке Пастила. Хотя отец, как всегда, думал уберечь меня и от этого риска, даже Анна сумела доказать ему, что старая лошадь, которая ступает таким осторожным шагом, будто на спине у нее колыбель, — не принесет дитятку большого вреда.
     И лет с десяти я узнала немного больше мира, чем довольно просторный, но всё же ограниченный высокими стенами двор нашего замка.
     Отец редко сопровождал меня в поездках. Он когда-то был военным врачом, мой отец. Он прошёл три великих войны там, на большой земле, а в мелких переделках побывал — без числа. Он работал во фронтовых госпиталях бок о бок с моей матерью, которая тоже была врачом.
     Отец подал её и свои документы на право эмиграции на землю Лорда, когда мать находилась в глубокой депрессии. У неё уже не было сил кого-то спасать и видеть чьи-то страдания. Она не хотела ни с кем говорить, не хотела двигаться. Даже ложка падала у неё из рук.
     Я уже говорила, что здесь все, все до единого проходили период адаптации. И в разные сроки с ним справлялись. Но моя мать...
     Мне рассказывали, что она молча сидела у окна, — она жила в замке, у неё была комната в угловой башне, — просто сидела и смотрела вдаль. Даже когда родилась я — это не увело её из того мира, в котором только она и находила себя.
     Мне не было и двух лет, когда я осталась с отцом и сделалась кем-то вроде приёмной дочери всем живущим здесь.

     Наверное, каждый ребёнок считает своё детство волшебным. И только когда вырастет, из взрослости своей оглянется назад и подумает, что, в общем-то, ничего особенного не было.
     Но моё детство было волшебным — под этим я и сейчас подпишусь.
     Маму свою я совсем не помнила. Самым родным человеком с тех пор, как проснулась память, была мне Анна.
     Толстая, то есть тяжёлая, то есть надежная и необхватная в своей доброте. К ней я бежала: и стукнувшись больно, и разбив куклу, и в обиде на кого-то. Бежала, чтобы уткнуться в её мятый и мягкий фартук, пореветь от души и снова радостно ощутить жизнь.
     В моём понимании Анна знала и умела всё. Она могла и незаметно заштопать любимое платье, и сделать причёску, и выведать, за что рассердился на меня отец.
     Мне даже казалось, что Анна держит в руках мою жизнь. Такой заботой окружала она меня в дни болезней, что думалось — без неё я бы ни за что не поправилась.
     Впрочем, во время болезней главное слово принадлежало отцу. Он был верховный судья и маг.
     Помню, какими добрыми были его глаза, казавшиеся поначалу льдисто-холодными, какими чуткими были руки — одним прикосновением определявшие точно температуру.
     Его дар, как и его всепоглощающее желание помочь каждому, породили в поселении нашем чуть ли не бесстрашие к болезням.
— Доктор всё равно выходит, поправишься! — говорили даже тяжело занедужившему.
     Если Анна была насущностью, а отец — добрым чародеем, то Лорд, несомненно, являлся королём нашего маленького царства.
     Он представал перед нами нечасто, но всегда нёс с собой праздник. Будь то вечер при свечах в одном из залов замка, или большой бал для всех, живущих в поселении, Новогодняя ёлка или Августовская Ночь Падающих Звёзд, — этот праздник мы сами учредили, — в эти минуты Лорд был с нами.
     Он появлялся, стройный и всегда несколько отстранённый — почему-то это отложилось в детской памяти. Его статный, высокий силуэт — несколько в отдалении, его взгляд — всегда со стороны. Между тем — самые красивые праздники, их чудеса, вроде особенных фейерверков, серебряных фонтанов, целых водопадов цветов — это всегда придумывал именно он.
     Помню ещё, как он читал мне во время болезней — когда они проходили тяжело, и мне нельзя было вставать.
     Отец приносил кресло — жёсткое кресло, с деревянной резной спинкой, и ставил его посреди комнаты. Я называла это кресло «трон». Лорд приходил — иногда с книгой, иногда без. Он много, очень много знал наизусть и читал, конечно, мастерски. Это я теперь понимаю, а тогда я просто исчезала для этого мира — и возникала полная реальность того, о чем читал или рассказывал он.
     Уходя, он слегка кланялся мне — и вот тут уже я начинала чувствовать себя стеснённо. У него никогда не было детей, он не умел их понимать, и всегда относился ко мне, как взрослой, как к девушке.
     Отец лечил, когда это требовалось, но и в остальное время я его видела мало. Он стал кем-то вроде личного секретаря Лорда. Я знала, что в его ведении важные документы, почта, и что также идёт работа над каким-то трудом. Но что это был за труд, какова была роль отца в помощи Лорду — меня, признаться, в те годы не занимало.
     Дни мои были и без того насыщенными. В любимом платье — простом, голубом, украшенном вышивкой Анны, я носилась по замку. Наверное, если бы меня увидели сверстники из Большого мира, то приняли бы за героиню старинного фильма. У меня были длинные волосы, убранные обычно в косу, и лишь на праздники Анна делала мне более замысловатую причёску.
     Итак, я осваивала замок — кроме покоев Лорда, разумеется, водила дружбу с собаками и приятельство — с котами, читала взахлёб книги — и старинные, и не очень — время их издания приходилось, наверное, на детство Лорда. После чтения о рыцарях у меня в голове сделалось полное смешение времён — ведь и мы жили в замке. И я начала приставать к отцу с вопросами — почему он не носит свои доспехи, и когда я увижу настоящий турнир?
     Вероятно, отец сказал об этом Лорду, а тот отнесся на удивление серьёзно. После я узнала, что одним из его главных желаний было то, чтобы мечта каждого была реализована в этом, созданном им заповедном уголке.
     После этого и появилась у меня белоснежная красавица Пастила. И Рустам научил меня на ней ездить. Это было по правде совсем нетрудно, так как, я уже говорила — лошадь отличалась удивительно спокойным нравом, и разогнать её в галоп было практически невозможно. Единственное, на что она с превеликим трудом соглашалась, — была медленная, неторопливая рысь — причём, стоило отвлечься, и Пастила тут же возвращалась к шагу, а если понимала, что я задумалась, — и совсем останавливалась, и начинала с наслаждением щипать траву.
     Мечей, шпаг и старинных пистолетов мне тоже не могли предоставить. Даже если бы Лорд и выписал нечто подобное из музея — кто бы мог научить меня владеть ими, и кто бы мог обещать, что пистолет не разорвётся в руках? Поэтому Рустам выучил меня метать ножи. Немногим овладела я в этом искусстве, но гордости моей хватало и того, что нож вонзался в ствол выбранного дерева и какое-то время трепетал в нём.
     Получив разрешение бывать за стенами замка, я почувствовала себя и вовсе счастливой. Можно было отправиться в городок, и, переживая заново содержание любимых романов, проехаться по его улочкам, опять же забыв, в каком веке я живу. Остановиться у маленькой кофейни, где меня всегда с радостью угощали пирожными и наливали душистый горький кофе или гораздо более любимое мной какао.
     Наш мир... Улочки в два шага шириной, выложенные тёмным камнем, сквозь который вольно пробивалась трава.
     В старых стенах, в этих балкончиках, до которых я, проезжая на лошади, могла дотронуться рукой, в винограде, плащом покрывающем высокие заборы, было столько очарования, что больно становилось в сердце, и хотелось это как-то выразить.
     Мой друг, живший в городе в высокой мансарде, старый художник Андрей, у которого я могла сидеть часами, обещал выучить меня рисовать. Но это оказалось бесполезным. Так как Андрею удавалось каким-то сказочным образом в каждом движении, каждой линии выразить ту прелесть окружающего, которую я чувствовала, но не могла осознать ясно, а у меня линии были просто линиями, под руками не рождалось чуда. И я сразу теряла всякий интерес, бросала тетрадь, и просила Андрея не сердиться, а нарисовать и подарить мне хотя бы вот эти анютины глазки, что стоят у него на окне, в глиняном горшке. Ведь это для него совсем нетрудно... Этот почти чёрный бархат лепестков и трогательную желтизну сердцевины... У меня все стены в комнате были завешаны его работами...
     Это словно всё время говорило мне, и при пробуждении и после, когда я забегала в комнату: видишь, мир прекрасен!
     Впрочем, о том, что он прекрасен, я знала и сама. Наверное, у каждого ребёнка есть свой излюбленный уголок, заветное место, о котором он не торопится рассказывать окружающим. Было такое место и у меня.
     Я открыла его во время одной из своих верховых прогулок. Чей-то заброшенный старый-престарый дом находился неподалёку от Тропы. Тропа, заслужившая такую известность, что я даже пишу это слово с большой буквы, — была тем путём, которым к нам приходило пополнение с Земли. Правда, это происходило не так часто — всего несколько раз в год, так что знаменитая Тропа была скорее изрядно заросшей тропинкой. Ведь по ней проходило с десяток людей с интервалом в месяцы. Но это была Таинственная Тропа, и если пройти по ней до конца, можно было увидеть Врата, через которые дальше ходу уже не было. Они открывались кодом, который Лорд сообщал каждому новоприбывшему, после чего код менялся.
     Врата интересовали меня, и я часто доходила почти до самой черты. Там, по другую сторону, был точно такой же лес, те же трава и деревья, — ничего особенного, но я задумывалась о том, что стала бы чувствовать — окажись на той стороне.
     Больше всего знаний дала мне Ольга.
     Мы с Пастилой нашли её в моём домике в один майский день.

     Май — вообще самый замечательный месяц. Впервые после зимы можно гулять долго и с наслаждением, можно вообще не приходить домой!
     Как скрыться хоть на час за каменными стенами, упустить пробуждение природы, её расцвет, с которым себя отождествляешь?
     Любимые мои цветы той поры — красные тюльпаны. Их цвет — насыщенный радостью бытия, их горьковатый запах — даже не цветов, а просто самой сущности растений, их стебли, истекающие соком на срезе — это воплощённая юность.
     Что там один цветок! Охапку в руки!
     А мохнатые солнца одуванчиков! Словно из гипса вылепленные лепестки яблоневого цвета, и бумажное кружево черёмухи...
     Словом, дома меня теряли на весь май. Если мы с Пастилой не были у озера — там я любила сидеть — ноги в воду, и вокруг них плыли мальки, а замок на горе — как живая картина, если не там — то мы уезжали в лес.

     В мае здесь был настоящий рай, и я предвкушала возможность украсить свой дом ландышами и устроиться с книгой на старой лавке, которую превратила в подобие постели, завалив подушками.
     Я вошла с букетом, мурлыкая себе под нос, и замерла. На «постели» лежало живое существо, до того истощённое и неподвижное, что казалось мёртвым. Когда я осторожно подошла поближе, то поняла, что это была женщина.
     Я не знала, что у нас в поселении она должна была появиться два дня назад, сразу после того, как прошла Врата. Не знала, что встревоженный Лорд уже посылал искать её.
     Да, передо мной, съёжившись то ли от холода, то ли от внутренней боли, лежала женщина неопределённого возраста, со светлыми, коротко — почти ёжиком — стрижеными волосами, в серебристом комбинезоне, каком-то особенном даже на вид.
     После я узнала, что это была одежда астролётчиков.
     Конечно, я не боялась её. До 14 лет мне вообще ничего не приходилось бояться. И даже обычный инстинкт самосохранения не проснулся — женщина была до того худа, и, видимо, до того слаба, что она не смогла бы причинить мне — здоровой крепышке — никакого вреда.
     Когда я осторожно коснулась её руки, я поняла, что у неё ещё и жар. Это, несомненно, была работа для отца. Я собиралась побежать за ним, когда женщина сказала, не открывая глаз:
— Мне обещали, что здесь меня оставят в покое...
     Многие из тех, кто приходил к нам в первые дни, вели себя как сумасшедшие. Я не удивилась — и тенью выскользнула из домика.
     В тот же день женщину — звали её, как я узнала, Ольга Ларо — принесли и устроили в одном из домов на моей любимой улочке — как раз напротив кофейни.
     Ей отвели комнату на втором этаже, несколько тёмную, на мой взгляд, и маленькую: постель, кресло, камин и столик. И ещё чудесное окно, даже не окно, а балкон, увитый цветами.
     Отец без промедления занялся ею, и вскоре я поняла, что он встревожен.
— Такой была твоя мать, — сказал он мне, — Если она умрёт — это будет второй человек, которого погубил Большой мир, погубил его душу. Сможет ли она дышать нашим чистым воздухом, привыкнет ли к нему?
     Пока Ольга Ларо ни к чему не привыкала. Она спала. Спала целыми днями, и во сне казалась такой же неживой, как тогда, когда я первый раз увидела её. Несмотря на лекарства, которые давал ей отец, несмотря на то, что её кормили самой полезной, по словам отца, пищей, она пробуждалась лишь несколько раз в день на несколько минут, апатично принимала то, что ей предлагали, и вновь впадала то ли в забытье, то ли в глубокий сон.
     Я заходила к ней каждый день. Приносила свежие цветы и подолгу сидела возле той, которая могла иметь общую судьбу с моей матерью.
     Правда, она была гораздо моложе — около тридцати, но было в этом застывшем лице какое-то всеведение, оттого оно казалось древним.
     Не помню уж в какой день, я застала её лежащей с открытыми глазами.
— Зачем вы все ко мне приходите? — вдруг спросила она.
     Я оторопела. Обычно прибывшие к нам чувствовали себя очень неуверенно и были рады, когда их опекали.
— Я хотела бы быть одна, — сказала Ольга.
     У неё был хрипловатый тихий голос.
— Почему? — спросила я. — Вас навещают только отец — он доктор, и Анна, которая приносит поесть, и ещё я. Вам это так неприятно?
— Я хотела бы быть одна, совсем одна, — повторила Ольга. — Никого не ждать, не волноваться ничьим приходом.
— Вам надоело жить? Вы устали? — не знаю, почему спросила я.
     Ольга пристально взглянула на меня.
— Устала, — повторила она. — Вам трудно представить, но можно устать так, что уже не хочется жить.
— Я вам верю, это по вас видно. И моя мать была такой, как вы...
— Астролётчицей?
— Что? — переспросила я. Таких слов у нас в обиходе не было.
     Ольга снова закрыла глаза. Но мне показалось, что этот наш короткий разговор потом продолжится.
     И действительно, с этого дня первого пробуждения в ней началась перемена. Она стала вставать, садилась в кресло у окна и просиживала в нём часами. И я подмечала, что взгляд её всё больше избавляется от безучастности. Она смотрела на то, что происходит на улице, спокойно, приемля то, что проходило перед её глазами, — людей, животных, и порой мне начинало казаться, что в её взгляде теплится тихая улыбка.

     Второй разговор состоялся у нас через несколько дней.
     Из любимой моей кофейни передали для неё торт — большой красивый торт, поверхность которого изображала шоколадное небо, покрытое белыми кремовыми звёздами. Подарок принесла я и торжественно поставила его на столе.
     Ольга взглянула, и лицо её не изменилось, только брови выразили страдание.
— Деточка, — сказала она, — наверное, для вас звёздное небо — это прекрасно, а для меня это... Это и безбрежная пустыня, которую надо перейти, и военная тропа, где безобидные звёздочки могут в один миг обернуться вражескими кораблями, и могила, где погибли сотни друзей.
— Вы бы хотя бы немного рассказали мне... — начала я.
— Я могу больше, — тихо сказала Ольга. — Сядьте сюда. Если вы не будете пугаться...
     Я не знала, чего мне надо пугаться, и поэтому спокойно опустилась в кресло. Ольга велела мне ещё и закрыть глаза.
     Потом она начала говорить. А я... я увидела то, о чём она рассказывала, воочию, будто сама была там.
— С трёх лет я училась в институте военных астролётчиков, — медленно начала Ольга. — Когда-то давно гибель молодых людей, призванных в армию, вызывала всеобщее возмущение. А наша профессия предполагала, что выживших останутся единицы. Поэтому были созданы эти институты. Туда принимали детишек — естественно, здоровых, но тех, которые были никому не нужны. Если от ребёнка отказывались родители — они получали крупную сумму. Некоторые даже обрадовались этому: чем избавиться от ребёнка, сделать аборт, лучше было продать его.
     Институты располагались уединенно: на островах в южном поясе, в безлюдных местах, среди лесов, в горах. Тебе это будет отчасти понятно — как и здесь, связи с миром не должно было быть. Из нас растили супербойцов, живые машины, причем главное в этом было то, что нам должно было не жалко в любой момент при необходимости отдать свою жизнь. Для этого мы не должны были печалиться о том, что оставляем. Ни прошлого, ни будущего, только настоящий день, только бой, который идёт вот сейчас, сию секунду.
     Наше воспитание было спланировано идеально. Нас забирали тогда, когда память ещё нестойка, и мы быстро забывали всё, что мы знали. Лучшее питание, особые системы тренировок, огромный объём знаний.
     Мы должны были работать на машинах двух типов. Самостоятельные — то есть те, в которых нас отправляли на задание одних, и автономные — когда мы сопровождали и охраняли большой корабль. В этом случае в нашем распоряжении были маленькие машины — мы называли их «джонками», как китайские лодочки. Тогда задача была — в случае опасности принять бой, вызвать весь огонь на себя, любой ценой спасти большой корабль.
     А джонки — это не самолёты. Прямое попадание — и наше маленькое космическое судёнышко невозможно было спасти. Мы исчезали в одной яркой вспышке. С одной стороны, это было хорошо — не надо бояться страданий и боли, с другой — мы ведь были камикадзе, мы в любом случае должны были подставить себя.
     И для того, чтобы дороже продать свою жизнь, у нас должна была быть великолепная реакция, умение мгновенно принять решение, точность удара.
     Всё это ждало нас в будущем, а в институте мы ещё об этом не знали, просто жили в условиях строгой военной дисциплины и не мыслили иначе.
     На старших курсах из нас начали формировать экипажи. В каждый должно было входить трое: два юноши и девушка.
     Мой экипаж был очень своеобразным. Главным среди нас был Игорь. Он вообще считался гордостью института — таких единицы. Потомственный военный — сын астролётчиков, родившийся во время дальнего полёта. Потом его оставили на базе, а родители погибли во время следующего полёта. Нам ведь не разрешается уходить — до пенсии, до которой доживают... даже не скажу кто, наверное, избранные свыше.
     Игорь очень выделялся среди нас. Сколько я его помню — с детства — он был выше других, широкоплечий, очень складный и удивительно спокойный. Казалось, эмоций у него совсем нет. Представляете, как его ценили наши начальники?
     И учёба у него шла лучше всех. Короче, он был  — самый-самый...
     Только давным-давно, когда он попал к нам — он был растерявшимся малышом, со слезами на глазах, который страдал от разлуки с мамой.
     И тогда ему на помощь пришел Дмир. О, этот был совсем другим!
     Дмир тоже пережил подобное, только его сдала сюда мама, горячо любимая мама. После этого он, по-моему, перестал верить чему-либо, и уже никогда не принимал ничего близко к сердцу.
     Он и остался рядом с Игорем, и с тех пор они так вместе и шли рядом в институте. Хотя Дмир ни к чему серьезно не относился. Он был, так сказать, институтский брак. Как и я. С программой я справлялась, но всегда была нервной, эмоциональной и впечатлительной. Всегда «на грани». Так мы стали экипажем — супермен, пофигист и слабачка.
     Всё произошло за неделю до выпускных экзаменов. Я говорила, что мы, учащиеся, ничего не знали о внешнем мире, чтобы потом не жалеть о том, что оставили на Земле.
     Но мы — я даже не могу сказать — подружились, нам просто симпатизировал парень по имени Гай. Он когда-то учился в нашей школе, потом получил тяжёлую травму. В космос его отправить уже было нельзя, и ему поручили связь с Большой Землёй. Он жил в домике возле стоянки своего катера — и каждый день отправлялся на нём в ближайший портовый городок.
     Перед экзаменами за нами не очень следили. Мы должны были готовиться самостоятельно. И в один вечер Гай взял нас с собой. Нужно было только вернуться рано, чтобы пробраться в свои комнаты и не пропустить подъём и утреннее построение.
     Мир ошеломил нас. Но как по-разному мы повели себя! С меня хватило набережной. Я захотела остаться в первом же портовом кабачке. Я сидела за столиком и впитывала, впитывала в себя... Не помню, вероятно, я тогда что-то выпила, потому что танцевала, а ещё позже — лежала на берегу, порываясь обнять волны. Это были мгновения глубокого потрясения, какого-то абсолютного счастья, как будто я стряхнула с себя оковы, которые носила много лет.
     Дмир отправился к другу Гая. Его интересовало, как живут эти люди, какие у них дома, что они пьют, едят, как проводят время. Повторяю, из-за своего образа жизни мы выглядели настоящими космическими пришельцами.
     Всю ночь он запоем говорил с этим другом и, насколько я знаю, дал себе слово любой ценой вернуться в этот мир и здесь остаться.
     А Игорь... Он отстранил всех нас и ушел в город сам. За него можно было не бояться, мы все — а уж про него нечего и говорить — были подготовлены так, что нужно было немало людей и серьёзного оружия, чтобы с нами справиться.
     Но ему, конечно, ничто не угрожало. Игорь шел по улице и увидел храм, со светящимся голубым крестом над входом. Он вошёл... Это и было потрясением для него. Нас всегда учили, что мы сильные, сильнее всех, а здесь он понял, что есть высшая сила, перед которой он — не более песчинки. Он стоял и молчал. Потом он говорил, что с этой минуты он почувствовал, что принадлежит не военным, а Богу.
     К несчастью, наше отсутствие было обнаружено ещё ночью. Я знала, я предчувствовала это! Всю обратную дорогу Игорь успокаивал меня, и когда увидел, что это бесполезно, погрузил в гипнотический полусон.
     Руководство школы не знало, что с нами делать. Предавать огласке этот случай было нельзя, но и наказать надо было примерно.
     Нам дали «экипажку» — на сутки каждому. «Экипажка» — это своего рода место пытки, во всяком случае, для меня. Миниатюрная модель джонки, куда помещался только один человек. Экзаменационная кабина, где вы в быстром темпе получали задания, которые должны были выполнить. Если нет — срок вашего пребывания удлинялся. Обычно «экипажку» давали на 2-3 часа, и этого порой хватало для того, чтобы человек обессилел. Изнутри дверь нельзя было открыть, только снаружи.
     Несмотря на свою бесстрастность, выпускники нашего курса переживали за нас и просили сократить срок испытания. Но мы совершили, с точки зрения института, немыслимое преступление, и на уступку никто не пошёл.
     Через сутки, минута в минуту, отворилась только одна кабина. Игорь вышел бледный, но спокойный как всегда. Он справился со всем.
     Две остальные машины безмолвствовали. Директор дал команду открыть их. Он тоже в душе был напуган. Ведь мы же были материалом, дорогим материалом. А он мог погубить нас.
     Что касается Дмира — его опасения были напрасны. Дмир попросту спал. Он устал после бессонной ночи в городе, и не собирался решать ничего, а дрыхнул в своё удовольствие. Ему было всё равно, что с ним сделают. Ему «натикало» уже лет 50 сидеть в джонке, если бы его не открыли снаружи.
     Когда же распахнулась дверь моей машины... я сидела в углу... в ужасе и дрожи... и смотрела на всех, не узнавая...
     Меня тогда списали. Поместили в специальный санаторий, тоже закрытый, куда отправляли инвалидов войны. Но в последнюю ночь — завтра меня должны были увозить, а их всех отсылать на базу, — Игорь пробрался ко мне, и, хотя я тогда ничего не понимала, — внушил, что всё будет хорошо, здоровье вернётся, мы встретимся.
     Гай пообещал опекать меня. Он устроился в тот же санаторий, сперва рабочим, потом выучился на медика. Я... мне кажется, благодаря Игорю, со временем пришла в себя... и сделала почти невозможное... я вернулась в космос...
     Ольга замолчала.

     Передо мной всё это время вставали картины незнакомого мира. Маленький остров с чёткими, прозрачного стекла корпусами института, спальни с высокими, как этажерки, полками, площадка для построения, джонки... Потом сияющий огнями ночной город, девушка, лежащая на песке и со смехом тянущаяся к волнам, ужас экзамена, смутные картины беспамятства, зеленые, райской красоты парки санатория...
— Вы любили Игоря? — спросила я.
     Ольга покачала головой:
— Никого из них. Даже Гая, который посвятил мне много лет. Мы не любили друг друга в том смысле, в котором вы это понимаете. Мы любили жизнь. Но мы должны были быть вместе. Это трудно объяснить, это можно только ощущать сердцем.
— Что же было дальше? — осторожно спросила я.
— Дальше... Я попала на одну из космических баз, опоздав на несколько лет по сравнению со своими однокурсниками. Мне не доверяли в той степени, как доверили бы раньше. Я выполняла простейшую работу в безопасных научных полётах. В основном, занималась связью.
     Своих ребят я встретила только один раз. Когда они тогда, сразу после выпуска, прибыли на базу, то вдвоём, без меня, были уже неполным экипажем. И им дали другого командира. Это странно, потому что главным должен был стать Игорь.
     Но им дали опытного командира. Игорь вспоминал, что они нашли его в баре. Это тоже для нас было немыслимо: полёты и алкоголь? Джон сломал ногу, и его экипаж погиб без него. Когда Игорь увидел его, пьяного в дым, он решил, что над ними с Дмиром подшутили.
     Однако им сказали:
— Мальчишки, щенки, если вы выживете, то только благодаря этому человеку.
     Джон был замечательным командиром: хитрым как лиса, с интуицией, благодаря которой он казался другим ясновидящим.
     И он действительно спас их.
     Во время экспедиции на планету, чьё население ещё жило племенами, Джон не позволил им ввязаться в воздушный бой — оставил на земле, с местными. Поднял машину в воздух — и погиб в этой неравной схватке.
     С тех пор я не видела, ни Дмира, ни Игоря. Скорее всего, и их уже нет. Я проработала около 10 лет — это много при наших нагрузках. Впереди был путь — тот же санаторий для ветеранов, уже до конца жизни.
     Но я была так измучена, что мне хотелось только одного, чтобы мне не помешали умереть в тишине и покое.
     Она смолкла.
     Я опять точно воочию увидела, как Ольга сидит на корточках на полу в будке контроля, как ей, наконец, разрешено перейти врата и назван пароль, как она медленно поднимается и, точно плохо видя, пошатываясь, идёт по Тропе.
     Добредает до моей избушки. И дальше — тяжёлое забытье.
     Но то, что она называла «свыше» — даровало ей ещё год жизни.

     ...Последний год... Он был самым беспечальным.
     Все словно ожили.
     Не было среди нас больных. И красота природы дополняла гармонию, воцарившуюся в душах.
     Не помню другого времени, когда мы так радостно встречали каждый день, так упоённо трудились, каждый — над любимым делом, засиживались вечерами, провожали закаты, каждой клеточкой ощущали полноту бытия...

     А потом Лорду сказали, что поселение ликвидируют. Довольно он играл в свои игрушки. Там, в большом миру, сменился состав министров, и судьба наша была решена.
     Сюда приедет комиссия, известили Лорда. И если замки и городок наш представляют достаточную историческую ценность — тут будет создан туристический центр. Тогда, возможно, нам подберут работу — станем обслуживать туристов.
     Если же нет — всех отправят в те города, откуда они прибыли.
     Лорд передал нам смысл послания — попросив для этого собраться всех на городской площади.
— Я не приму этого, други мои, — сказал он. — Долгие годы предчувствие говорило мне, что когда-нибудь так и будет. Поэтому втайне ото всех мы работали — и результатом этого труда стала возможность уйти. Пусть в никуда, но не под железную пяту большого мира.
     Для всех же вас с завтрашнего дня Врата будут открыты.
— Я тоже останусь здесь, — совершенно неожиданно для меня сказал отец. И мне впервые в жизни сделалось дурно. — Снова служить тем, кто убил самого дорогого мне человека... или влачить жалкое существование на социальное пособие, — слышала я, как сквозь сон.
— Нас всю жизнь готовили к этому, — звучал спокойный голос Ольги. — Одна вспышка...

— Я не вернусь, — глуховатый голос Рустама.
— Никогда. — Олег? Откуда тут Олег?
     Мне хотелось крикнуть: «А я?» — и тут меня накрыло тёмной волной.

     А теперь впереди — Врата.

     Дальше всё пошло на удивление быстро и просто. Наверное, так бывает, когда настраиваешься на немыслимые трудности, а жизнь с насмешливой улыбкой говорит тебе: «Да, на, получи! Кто ты такая, чтобы я строила тебе ловушки!»
     Двое мужчин средних лет в военной форме записали наши имена.
— Вы подали заявку, что хотите работать в военном санатории на острове Рождества, — сказал один из них. — Это верно?
— Да, — ответила я как можно тверже. Вот она, главная минута!
— Так за вами приехали.
     Он открыл дверь в соседнюю комнату, и я увидела сидящего на скамье человека в чёрном костюме. Он тоже вскинул голову нам навстречу, взглянул.
     Это был взгляд цепкий, внимательный и умный. Густые, но тонкие, приподнятые у переносицы брови придавали лицу выражение глубоко скрытого страдания.
     Но человек улыбнулся весело, и, кажется, чуть виновато. Поспешно поднявшись, он оказался высок.
— Я — Гай, — сказал он. — Я решил вас встретить.
     Внезапно мне перестало быть так страшно. Видимо, я очень боялась в душе — что с нами сделают, кому нас отдадут?
— Мы теперь поедем ко мне, — продолжал Гай.
     И потянулся принять у меня почти невесомый мешок.

     Я не знала точного времени, когда это произойдёт. Только одно — вечером. Но ещё в разгар дня, когда мы сидели в маленьком номере гостиницы на побережье — катером на остров можно было уехать только завтра, — Гай принёс нам большие розовые таблетки.
— Тут слишком много инфекций, к которым вы не привыкли, — сказал он, Примите-ка это.
     Подумал и разломил таблетку для Анны пополам. Больше половинки ей не полагалось.
     Я уже начинала привыкать к его извиняющейся, но такой доброй улыбке — и доверчиво потянулась: взять, запить...
     ...Я проснулась через сутки. Анна ещё спала.
     Новости шли по всем телевизионным каналам.
     «...Вчера, в результате взрыва было уничтожено поместье, принадлежавшее известному в прошлом актёру Горану Лорду. Предполагаемая причина — применение неопознанного пока оружия в результате волевого решения Лорда.
     Известно, что в ближайшее время земля должна была быть отобрана у него и предана властям округа.
     Погибли все тридцать два жителя поселения. Было ли это их добровольным шагом, или Лорд выступил убийцей этих людей?
     Сейчас на месте известного архитектурного памятника и прилегавших к нему лесных владений — только оплавленная чёрная земля. Там работают спасатели.
     Радиационный фон окружающей территории в норме».

     ...Волны тут почти всегда тихие. Бури случаются редко-редко. Гай не хочет отпускать меня тогда на берег, потому что я неизменно бегу к волнам. Мне хочется их обнять, приобщиться к их силе. Я смеюсь, когда они швыряют меня на песок.
— Ты сумасшедшая! — сердится Гай.
— Как все здесь! — отвечаю я.
     Гай остаётся главным врачом военного санатория. Он замечательный доктор, только про это немногие знают. Иначе его постарались бы выманить отсюда в какую-нибудь знаменитую частную клинику. Хотя я сомневаюсь, что им это бы удалось.
     Никто из нас не представляет себе другой жизни. Небольшой зелёный остров в океане, окружённый волнорезом. Мне его очертания напоминают контуры летящей птицы, раскинувшей крылья, а Гаю — звездолёт. Тут всё удивительно яркого цвета. Небо и вода — не голубые, а прямо синие. Растения — изумрудные. В Большом мире они бывают такими только весной. А узкая полоска пляжа — белоснежна.
     Я уже вполне квалифицированная медсестра. То-то бы удивился отец!
— Ты больше, чем сестра, — говорит Гай. — Ты наш Солнечный Лучик.
     Это он мне, конечно, льстит. Просто немногие сёстры у него выдерживали жизнь в таком уединении.
     А я — что? Мне этот остров теперь — дом родной. Те, кто нашел здесь тихую обитель последних своих дней — так похожи на людей, среди которых прошло моё детство! И мне, как тогда, хочется дарить этим людям радость, вызвать хотя бы одну улыбку. И они вслед за Гаем повторяют: «Ты — наш Солнечный Лучик!»
     И лишь иногда, ночью, я прихожу на пляж и ложусь на остывшую песчаную постель. Звёздное небо исполнено сказочной красоты. Это бывает в те минуты, когда во мне поднимается тоска по родным моим, навсегда ушедшим. Но небо — оно так прекрасно и величаво!
     Не мог Тот, кто создал его, Тот, кто так чувствовал прекрасное,  — Он не мог погубить их души.
— Отныне мы будем там, во Вселенной, — звучит во мне голос Ольги.
     И я ему верю.

Татьяна Свичкарь. Как загладить кота насмерть

[Поле надежды — на главную] [Архив] [Наши публикации]
[Сила слабых] [ФеминоУкраина] [Модный нюанс] [Женская калокагатия] [Коммуникации] [Мир женщины] [Психология для жизни] [Душа Мира] [Библиотечка] [Мир у твоих ног] [...Поверила любви] [В круге света] [Уголок красоты] [Поле ссылок] [О проекте] [Об авторах] [Это Луганск...]