Кто не боится сойти с ума? Пожалуй, только те, кто уже попал в психиатрическую лечебницу. (Варианты фольклорных названий: жёлтый дом, дурдом, дом скорби.) Поначалу сама мысль написать репортаж изнутри дома скорби показалась мне безумной. Потом поняла — это мой журналистский долг.
История моей семьи трагична и обычна. Я никогда не видела своей бабушки. Её выслали из буржуазной Латвии за коммунистическую пропаганду. Вернуться на родину было не суждено — в 1940 году погибла в концлагере под Карагандой. Маме было 26. Она плакала так, что не могла остановиться, — день за днём, — и её поместили в один из московских домов скорби... Это от неё я узнала, что существуют дома с дверьми без ручек. Наверное, врачи были хороши и помогли вовремя: нервный срыв залечили, всё прошло без последствий. И вот что может удивить сегодня — время было страшное, от мамы шарахались знакомые, как от дочери врага народа, но никто из огромной коммуналки в московском Коленчатом переулке не посмотрел косо, не обозвал «психичкой».
Значит, обычное сегодняшнее отношение к пациентам психиатрических клиник — сегодняшние нажитки. Это отношение можно выразить словами: страх или осмеяние, или то и другое вместе. Не знаю, где заело спираль истории, но нравственный уровень нашего общества, который высвечивается в этой проблеме, недалеко ушёл от средневековья, когда душевнобольных сажали в клетки — на всеобщее обозрение — да ещё обрубали пальцы, чтобы они не хватали подошедших поглумиться.
У меня есть предположение: все беды от того, что только-только стали вылетать с руководящих постов люди, насаждавшие удивительную мысль: у советского человека нет и не может быть души. И в газетах в не столь отдалённом времени работали человеки, вычёркивавшие из всех материалов слова «душа» и «дух». Ещё и выговаривали нерадивым: мы, мол, материалисты, а душа — это религиозная мистика. А от этой аксиомки — полшага до утверждения: нет души — нечему и болеть, советский человек просто не может быть душевнобольным. Права не имеет, не положено ему, при нашем-то общественном строе. Это там, на Западе, клиники ломятся...
Правда, врачи-психиатрыкак-то этого мнения не разделяют. Рассказывают, например, что в любой развитой стране обращение к психиатру — столь же банальное событие в жизни, как визит к стоматологу. Мол, каждый состоятельный человек имеет личного психотерапевта. А вот в Риге в поликлиниках столько психотерапевтов, что можно по пальцам пересчитать. Вы только вглядитесь в лица людей, собравшихся вступить в брак и узнавших, что необходимо заверить свою нормальность справкой из психдиспансера, — у них же ужас в глазах.
Что же в глазах у «приписанных» к психдиспансеру? Загнанность! И это именно нравственный уровень общества загоняет их в стрессовое состояние людей последнего разбора. И именно это средневековое отношение к психиатрии доводит человека до состояния, когда или с моста в реку, или к психиатру. Что страшно — многие предпочитают мост.
РЕПОРТАЖ ИЗ ДОМА СКОРБИ
Первым впечатлением был ужас. «Концлагерь», — метнулась мысль. Решётки на окнах, двери без ручек, люди с одеревеневшими лицами, в полосатом, шагают за кругом круг по коридору в 36 шагов.
Но страх прошёл, ужас рассеялся, открылась реальность. На окнах не решётка, а сетка, как на даче. Полосатые одежды — байковые пижамы, и люди не на одно застывшее лицо.
Мир больницы — мир странный. Здесь не все ориентируются на астрономическое время. Здесь — ритуалы: омовение в открытой в редкие часы ванной, очередь за завтраком, заранее согласная на всё, очередь за лекарствами, визиты врачей, прогулки по улице перед корпусом — туда-сюда, в сопровождении санитара.
Странные люди наполняют этот дом. Родственники по болезни. Кто весь исходит жалобами, кто весь лучится от предчувствия скорого освобождения. В коридоре встречаешь тех, кого болезнь перекрутила и сломала, — без координации действий и мыслей. Видеть их тяжело, но неожиданно понимаешь, что и их жалеешь, и от этого очень трудно — столько беды вокруг.
В палате для самых тяжёлых 22 койки, здесь бредят, стонут, даже поют. Здесь, в этой палате, имитации мира, каждый говорит на своём языке. Это напоминает дискуссии на свежих развалинах башни Вавилонской. Если смотреть отсюда, фантастичными в булгаковском шедевре кажутся только условия, в которых лечились Мастер и собеседники Мессира. Есть люди, живущие здесь годами. В палате для самых здоровых — 13 коек, расстояние между кроватями не шаг — шажок. Но зато никто не лежит в коридоре.
Здесь какое-то удивительное чувство общности. При всей разнице судеб — общее настоящее и неопределённое будущее.
Если уж «ковчег» — значит, разнообразие существ, населивших его. Люди разных болезней и разных трагедий.
Здесь — семнадцатилетняя девочка, которую истерзали четверо подонков. Женщина, вынужденная своего парализованного мужа сдать в пансионат, чтобы самой лечь в больницу. Здесь же, на обследовании, лежит девушка с изломанной судьбой, человек изумительной честности и чистоты. Детдомовское дитя, брошенный ребёнок в полном смысле слова — найдёныш. Здесь и Наденька, душа первой палаты. Любому поможет, любого поддержит, а у самой страшные боли в спине, и ни один врач из когорты лечивших её и не вылечивших даже не подумал, что боли на психической почве. Для неё попадание сюда действительно как на ковчег последней надежды. Здесь же инвалиды второй группы: в материальном выражении это 50 рублей. Как-то живут и на такие деньги.
Депрессии — люди лежат с ними по семь месяцев и не могут выкарабкаться. Всегда думала, что депрессия — это вариант дурного настроения, хандра. Оказывается, есть и болезнь — биохимические нарушения работы мозга. Человеку не хочется ничего: ни есть, ни смеяться, ни вообще жить. Здесь обсуждалось, был ли Обломов болен депрессией, — возможно, что и был.
Здесь лечат не одними таблетками и уколами, а теплом рук и глаз. Ласковый доктор — я специально считала — встречался мне всего восемь раз за всю жизнь. Остальной легион относился ко мне, пациенту, как к мешку с набором внутренних органов и костей. А здесь сразу трое добрых врачей: доктор Панц, доктор Ребе, доктор Лутума. То есть почти половина «жизненной нормы». Эти врачи умеют открутить время назад и посмотреть, что же там было, на чём произошел слом. Они умеют «выговорить» человека, ведь в палатах каждый — в своём собственном остановившемся времени горя. Политика сотрудничества в системе «врач-больной» редка, но очень перспективна. Они вместе намечают пути выздоровления и рядом по ним идут.
Ковчег последней надежды, нагруженный горем и человечностью, выплывает из Зазеркалья в реальность, в нормальный, привычный мир. Как-то он встретит?
ПАЛЕЦ У ВИСКА
А зачем, возникает вопрос, природе вообще понадобилось наделять людей душевными болезнями? Вдруг — чтобы спасти жизнь в невыносимых условиях? Вдруг то, что называют безумием, — компенсаторный механизм для спасения жизни, этакий последний парашютик надежды? Разве не удивительно, что миры, созданные великими душевнобольными людьми, мудры. Мир Гофмана, миры Достоевского и Батюшкова.
Неужели, живи они все сейчас, на них бы косились и крутили пальцем у виска?
Сразу встают проблемы — если нет принудительного лечения, захотят ли лечиться те, кому это необходимо? Существует при Республиканской психиатрической больнице консультативный пункт, где врачи высшей категории консультируют любого желающего. Но переступить порог больницы боятся даже люди с явными признаками депрессии. Страхи-то недетские: «вдруг увидят, вдруг узнают, что консультировался у психиатра, — потом не отмоешься». Да и условия в больницах и диспансерах не такие, чтобы всем добровольно захотелось лечиться: тут и скученность, и отсутствие необходимейших лекарств, в том числе пролонгированных, с длительным сроком действия. Но прежде всего — клеймо «психический», «шизанутый».
Вы, кто не знает вообще никаких страданий, крутящие пальцем у виска по поводу и без него, чётко делите мир на две части: себя, здоровых, и тех, сумасшедших, с которыми вам не по дороге.
Но в любой миг с вами может случиться беда: умрёт самый близкий человек, продаст — и задёшево — любимый... Где окажетесь вы сами тогда? Ведь такое будущее — в доме скорби — реальность для любого человеческого существа. Каждый — со своей бедой и в своей беде. Дно, дальше в нынешнем мнении общества падать просто некуда. Кличка «умалишённый» всё ещё впивается в личность вылеченного, как клеймо палача.
Но многого ли стоит общество, смеющееся над больными? 1991 г.
История моей семьи трагична и обычна. Я никогда не видела своей бабушки. Её выслали из буржуазной Латвии за коммунистическую пропаганду. Вернуться на родину было не суждено — в 1940 году погибла в концлагере под Карагандой. Маме было 26. Она плакала так, что не могла остановиться, — день за днём, — и её поместили в один из московских домов скорби... Это от неё я узнала, что существуют дома с дверьми без ручек. Наверное, врачи были хороши и помогли вовремя: нервный срыв залечили, всё прошло без последствий. И вот что может удивить сегодня — время было страшное, от мамы шарахались знакомые, как от дочери врага народа, но никто из огромной коммуналки в московском Коленчатом переулке не посмотрел косо, не обозвал «психичкой».
Но страх прошёл, ужас рассеялся, открылась реальность. На окнах не решётка, а сетка, как на даче. Полосатые одежды — байковые пижамы, и люди не на одно застывшее лицо.
Неужели, живи они все сейчас, на них бы косились и крутили пальцем у виска?
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 1 декабря 2006 г.