Три грации считались в древнем мире.
Родились вы — и стало их четыре.
Я сижу в пыльном скверике с неработающим фонтаном, именуемым горожанами фонтаном трёх граций, хотя ничто в облике красавиц не говорит об их античной родословной. Мучительно пытаюсь вспомнить: кем и когда — до известного экспромта Лермонтова или после него были написаны строки, взятые мною для эпиграфа к заметкам о любовной лирике луганских поэтесс. Давно замечено, что на рубеже столетий по каким-то не до конца осознанным историками литературы закономерностям наблюдается мощный всплеск лирической энергии. Таковы предромантические и романтические открытия в поэзии конца XYIII — начала XIX века, новации Серебряного века на рубеже XX столетия, откровения постмодернистской лирики на пороге XXI века.
Ушло в прошлое понятие литературной периферии. Москва признала тоненькие книжечки лирики, изданные в Луганске. Но возникает закономерный вопрос о месте женской лирики сердца в потоке многожанровой поэзии, мужской по преимуществу. С одной стороны, казалось бы, настала благодатная пора для «вневременной» любовной лирики в связи с инфляцией многих социальных ценностей, в силу активного вторжения СМИ в «технологию» секса, открытия для массовой читательской аудитории поэтического опыта таких мастеров женской поэзии, которые, подобно Анне Ахматовой, «научили женщин говорить». А с другой стороны, настораживает та категоричность, с которой несколько лет назад в интервью «Тусовочная литература» на страницах «Литературной газеты» известный прозаик и драматург Ю. Эдлис заявил: «Меня потрясают разбитые сердца, а сегодня в нашей литературе нет разбитых сердец. Нет жажды любви. Нет тоски по ней». Поскольку в последние годы не было резких смен поэтических эпох, мне не хочется принимать это положение как аксиому. Я сижу в пыльном скверике возле фонтана «Три грации», на коленях у меня лежат тоненькие раскрытые книжечки стихов нескольких луганских поэтесс, и я с вызовом повторяю строки Михаила Светлова: «Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть!» Ибо есть в стихах моих землячек и разбитые сердца, и жажда любви, и тоска по ней.
Первым движением души было избрать для заметок, а именно в таком жанре задумана статья, стихи трёх разных по творческой манере, темпераменту, менталитету, жизненному опыту поэтесс. Общими у них были уже накопленный женский и жизненный опыт и активное выступление в печати и перед аудиторией слушателей с любовной лирикой. Словом, речь будет идти о подданных Страны Любви. Я не разделяю точку зрения тех, кто видит в слове «поэтесса» нечто обидное для художника слова. Я называю поэтессами Анну Ахматову и Марину Цветаеву, Марию Петровых и Лину Костенко — гениальных мастеров женской лирики. Есть ещё и поэзия дамская, изящное плетение изысканно красивых словес, но не о ней сейчас речь. Но почему стихи именно трёх поэтесс? С интересом открываю томик известного в наших краях нумеролога Любавы(Л. А. Кочиной) «Там памяти златая цепь» (2002), и нахожу стихотворение «Числу четыре» с эпиграфом «Число четыре — материализация/ Господней воли на Земле»: Четвёрка, ты и рядом и вдали...
Звезды мерцанье, недоступным светом,
Громоотвод меж Богом и Людьми...
Четвёрка, моя Цель и мой Предел,
Господней Волей Порожденье Света!
Безумен тот, кто взять её посмел,
И жалок тот, кто не рискнул на это! Рискну, ибо в магии этого числа что-то есть: четыре стороны света, четыре времени года, четыре поры суток, четыре основных действия арифметики, конь о четырёх ногах, четыре угла человеческого жилья...
Итак, странствие любознательного филолога в поэзию Страны Любви четырёх луганчанок, завсегдатаев Литературного салона Межрегионального союза писателей — без чинов и даже без соблюдения алфавита начальной буквы фамилии поэтесс.
«Ведь мы — ведьмы» (М. Светлов)
Или многих женщин лики все в тебе слиты.
В. Брюсов
В предисловии-аннотации к первой книге стихов Елены Руни «Заговор на любовь» (1998) её рецензент Н. Ночовный писал: «Она живёт Поэтом на грешной земле... Её мир — мир бликов, зазеркалья, тонких и возвышенных чувств. Но душа её добрая, ранимая, ироничная...» В чём-то перекликается с ним автор предисловия ко второму сборнику стихов Елены Руни «Предчувствие чуда» (2000) Ольга Кузнецова: «Яркая, тонкая, ироничная, и в то же время обезоруживающе доверчивая к обещаниям, щедро рассыпаемым жизнью...» Соглашаясь во всём с авторами этих суждений, мы ставим перед собой более локальную задачу: всмотреться в неповторимость художественного мира поэтессы, её любовной лирики, в которой наиболее крупно и рельефно выступают грани его. Одинаково люди приходят в мир и уходят их него, но любят по-разному. При всей высокой исповедальности любовной лирики Елены Руни лики её лирической героини — субъекта и объекта любви — неоднозначны, множественны, неуловимы, а порой миражны.
Для поэтессы, чьи стихи отмечены дыханием современности, в равной мере органичен синтез реалий внешнего и внутреннего мира и обобщено символическое восприятие его. Её лирическая героиня — это художественный образ, созданный на основе прототипа автора. И при наличии единого прототипа как выражения диалектики богатства и противоречивости живой индивидуальности возникают в стихах о любви три модификации соотношения лирической героини и её творца: полное слияние их, максимальное сближение, абсолютное до неузнаваемости, до неприятия автором своей героини отстранение. У лирической героини сборника множество масок, разные социально-психологические имиджи с изначальной при этом доминантой — в духе названия сборника — загадочной женщины-колдуньи. Отсюда своеобразие хронотопа стихов — пространственно-временных отношений в них: космос, ад и рай, бездны души, экскурсы в фольклорный мир, условное время и наши сегодняшние будни. К феномену ведьмы — влекуще романтическому или пугающе отталкивающему, как в романтическом, так и реалистически-натуралистическом ключе обращались Гоголь и Квитка-Основьяненко, Булгаков и Марина Цветаева, Лада Лузина и создатели мыльных опер. Для среды обитания женщины-колдуньи в стихах Руни характерна суггестия — уплотнённая, сгущённая манера письма с максимумом внутренних и внешних катастроф на один квадратный сантиметр сердечной площади.
Книгу открывает программное стихотворение «Я колдунья. Такую надо?» Стихи о сладкой отраве и неразгаданной власти зеленоглазой колдуньи, несущей любовь и отраду-отраву. Заключительная, стилистически сниженная строчка «Я — колдунья. Как все мы, бабы» уводит к очень разным ассоциациям. Здесь и броские заглавия современных телесериалов, и нашумевший роман Лады Лузиной, и утверждение хуторского мудреца из «Вия» Гоголя, что все бабы — ведьмы, и цветаевские строки: «Развела тебе в стакане горстку жжёных я волос...» Но у этой поэтессы другие нравственные акценты: «Чтоб не елось, чтоб не пелось, не пилося, не спалось...» В «Заговоре на любовь» иная расстановка сил любовного конфликта, поединка любящих сердец. В стихах открывается мир фантастически осмысленных реалий, сильных характеров, «сопряжения далековатых понятий», как сказал поэт XYIII века, в мире души современного человека.
Когда поэтесса пишет: «Шампанского искры в глазах твоих тёмных», — мучительно вдумываешься, в чьих глазах? Ибо мир её — мир лавирующих меж рифами души «несказанных мыслей, и чувств, и сомнений». В стихах в точных словесных формулах передаётся интенсивность переживаний лирических героев. Не точен счёт дней их любви. «Много их или мало — /Трепетных, сладких, грешных... /Памятных мелочей». Это мир «лихорадки вокзала», «горящих ночей». Это одинокая свеча, бросающая луч тому, кто отдалён от лирической героини не километрами, а тысячью-тысячью лет.
И даже цветаевские вариации «Попыток ревности» у Руни с иными интонациями, иными представлениями нравственных категорий. Героиня ревнует своего «злодея» к «благоверной», у которой «дом и семья». У неё, любимой, — «лишь трель соловья». И её месть не столько злодею, сколько в конечном итоге себе: «Я, кукушка, свой долг уплачу:/ С чёрным вороном я улечу/ Не кричу, не кручу, не ловчу, — /Над самою собой хохочу». Чувство слова, «поэтический слух» у Елены Руни, как у хорошего музыканта, — абсолютный. Извечная женская трагедия Его нелюбови находит в её стихах гибкий подбор синонимического ряда рифмующихся глаголов действия.
Её ведьма — чаще всего ведьма трагическая, «с ненавидящими глазами», «с губами искусанными, опалёнными ветром». Её образ у поэтессы — образ широкого обобщения, ибо в каждой из женщин «в час полночный иль предрассветный», «даже в самых из самых лучших / Всё равно просыпаются ведьмы, / Ненавидящие и упорные:/ Обездоленны, отвергнуты, всепланетно,/ Жестокие, лживые, вздорные...»
Старый мудрый дядя Лев в фантастической феерии Леси Украинки «Лесная песня» утверждает, что есть слово, которое вернёт волку-оборотню облик человеческий, лесной русалке-мавке даст живую душу. Слово это — «любовь». У Руни таких слов, сказанных женщине, два — «останься» и «любимая». Они-то — ключ к «вочеловечению» (А. Блок) ведьмы. В книге проходят варианты и вариации ликов и меры степени этого «вочеловечения». Ибо в конечном итоге стихи Елены Руни о любви добры и оптимистичны, насколько это возможно для глубоко и самобытно чувствующего женского сердца в непростое время в холодном мире.
Кто же избранник-«злодей» колдуньи? Он тоже многолик, а может, она его выдумала? Самое страшное для неё то, что она чаще всего знает истинную цену тому, для которого она может стать «лишь одной из многих». Ей он может дать лишь пылинку своего ветреного сердца, но она мужественно отвергает «Мудрость прошлой жизни, боль ошибок», ибо в её страсти все оттенки чувств: Швыряю я в лицо благоразумью
Личину лицемерья и сомнений.
И от любви блаженство растворяюсь
В пылинке малой любящего сердца. Не рассуждающая или идущая «рассудку вопреки» (А. С. Грибоедов), страстная и всё понимающая, но не имеющая силу уйти, бросить навсегда — таков один из ликов её «ведьмы": О тебе я забыла, но всё же —
Почему бы тебе не приехать? Многие любовные стихи Елены Руни по объёму и богатству психологической и сюжетной информации — микророманы с лирическим сюжетом, в котором есть своя завязка, кульминация и развязка в несколько строк, даже с чётко обозначенным хронотопом. Таково стихотворение «Закончилась неделя ожиданья». Его лирическая героиня при всей импульсивности натуры обладает светлой головой и способностью трезво глянуть на сумбурную диалектику своих чувствований со стороны, хотя это и «больно». Сила этого аналитического начала — дань профессии автора — психолога, филолога, астролога. «Неделя ожидания» — «неделя счастья... и радости шальной, и строгих правил» завершается словами благодарности судьбе и просьбой, чтобы она больше не повторялась. Конденсированность эмоций в любовной лирике книги достигает порой степени «на разрыв аорты», как сказал некогда мыслящий литератор.
Ещё одна грань её любовной лирики, возможно, генетически связанная с традицией пушкинского «Я помню чудное мгновенье». В стихах Руни неразрывен союз влюблённости и пика поэтического вдохновения. Например, стихотворение «Черновик судьбы измять и выбросить» (у поэтессы много неозаглавленных произведений) завершается такой яркой деталью трагедии любви, как подоплеки поэтического творчества: «Пишу не так... И муза меня покинула».
Замечено кем-то, что в современной поэзии парадокс — одно из средств создания образа. Мощь чувств лирической героини Руни, её склонность к гиперболизации, максимализму выражения их — и парадоксам тоже проиллюстрируем ссылкой на стихотворение «Шанс». Для героини его, кажется, жизнь кончена: «...стало море сушью — / Жизнь выпита до дна». Что ещё к этому добавить? Разве что привести слова его героини: «Всё через пять минут / Начнём сначала: — Здравствуй! Ну, как тебя зовут?» В этих противоречиях, своей, может быть, ведьмовской логике чувств — глубинная суть лирической героини этой поэтической книги — «Заговор на любовь».
Вырисовывается в ней ещё один тип героя любовных посланий — «Мой незнакомый юный друг, / Моя весенняя награда», «Мой страстный, мой любимый друг». При этом лирическая героиня засвидетельствовала, что есть ещё и тот, «законный», кому — «царю — царёво». Для героини Руни в любви нет покоя, дарованного Булгаковым его влюблённым. Для героев же Руни — «Конец любви — венец разлук», «недолгая отрада».
Есть в лирике поэтессы и тема любви-дружбы. Из золы перегоревшей страсти может родиться ненависть, равнодушие, высокий гуманизм российской классики: «...хоть другом назови. / Мы в дружбе ценим поздний дар/ Долюбленной любви». Герои Руни, люди XX века, разрубив Гордиев узел любовных уз, решают чуть иначе: «С тобой ночами напролёт / Мы будем говорить об экзорцизме, / о Будде, Парацельсе, / Вампиризме...» А в золе, казалось бы, перегоревших мук тлеет, тлеет огонёк надежды или недоверия: «Я не верю в дружеские плечи, / Равно как и в безгрешные уста».
В мире её разных, но в принципе изысканных, хотя бы по форме, если не по сути, героев появляется явный антигерой — то молодой, с голубыми глазами правильный зануда, фермер Тимоша, «хороший, но дурак», то современный «бедный рыцарь» — аллюзия персонажа Пушкина и Достоевского, ждущий спасения от «пречистой». И этот пленник злой колдуньи — «принц унылый» не дождётся спасительницы, которой тошен герой-размазня.
Эверест личности антигероя в парадоксальной любовной лирике Руни — «эгоист, трепло, невежда, / Хам, лентяй, дурак, бревно...» И всё-таки,всё-таки — «нежный, страстный, пылкий, / В вас влюбиться — дважды два». Он вызывает у лирической героини влюблённую дрожь «от пяток до затылка». Ну что же — реалии земной, грешной, прекрасной жизни, о которой автор «Тихого Дона» сказал, что она диктует людям «свои, неписанные законы».
Ещё один антигерой любовной лирики, которого лирическая героиня не без иронии называет «солнцем» и «заинькой». А он, как павлин, распускает хвост интеллекта, плавает в волнах её восторга, мнит себя сильным, не замечая, что она придумала себе имидж беззащитной, глупенькой пустышки. И всё-таки это тоже один из ликов любви: «Это не страсть! Это ночь и тело». Поэтесса находит точные формулы чувств, прикрытых ничего не меняющей в сути вещей иронией.
Среди грустных ликов любви есть в стихах и любовь-разлука, о сроках которой напоминает звонок междугородного телефона: «Мы вместе и не вместе десять лет». Но есть в её стихах и другая форма разлуки, когда он, «любимый», «задумчивый, печальный», говорящий о вечной любви, ограничивается при случайной встрече равнодушным кивком на ходу.
Иногда, пожалуй, антигероиней любовной лирике становится она, обольстительная, ускользающая, истинная дочь Лилит: Красою пленив и статью,
Я голову вам вскружу.
Исчезну потом некстати,
Куда — никому не скажу.
Ну, и дождётся она своего черного рыцаря, ибо слишком долго ждала белого!
Думается, лучше стихи в любовной лирике Руни те, лирическая героиня которых пришла из фольклора, из апокрифических преданий о первой женщине Лилит, неуловимой, меняющей облики. О стихотворном цикле — трилогии Руни «Песни Лилит» и примыкающем к нему тематически стихотворении «Ночь на Ивана Купала» мы говорили подробнее в статье «Образ любви: эволюция библейского предания»/ «В ритме сердца. Лирика. Проза. Критика». — Луганск, 2002. с.95 — 96/. Колдунья Лилит сливается с природой, с космосом, она уже не материальная реальность, а вечный образ — символ любви: «И, годами скитаясь устало, /Будешь кликать одну меня...»
Иногда любовная лирика Руни написана от лица лирического героя, бросающего рыцарственно печальный взгляд на объект безответной любви /«Другая», «Девочка из далёкого зарубежья», «Воспоминания об Оленегорске»/. Наверное, музыкант сказал бы о большом, в несколько октав, диапазоне её любовной лирики. Порой лирическая героиня Руни предстаёт глубоко несчастной, бегущей от сердечных катастроф, жаждущей испить воды Леты, «реки для обиженных», преодолеть «голос счастья былого». И в стихах поэтессы, обычно безупречных по версификации, возникают сбои, передающие поэтическую сердечную аритмию.
Любовная лирика Руни по сути своей целомудренна. При накале эмоций она сдержанна в словесных выражениях, в отличие, например от лирики её младшей современницы, талантливой луганской поэтессы Елены Заславской с её стихами-откровениями в духе «Камасутры». Так у Руни в цикле «Вечер» интимные реалии «случайной встречи» — «зябкий ноябрьский вечер», «вино в тонкостенной ладошке бокала», «белоснежные крылья простынь». Выход эмоций при неудаче любовных коллизий для её героини — «курить», «мечтать,/ Да стихи писать».
Не колдунье, а лирической героине — женщине присущи все человеческие слабости, в том числе и мелкая мстительность. Как аллегория любовных перипетий воспринимается в «Игре» попытка её на «последний грошик» сыграть в азартную игру. В стихотворении «Заговор на любовь», давшем название книге стихов, колдунья добрее, чем её сестра по ремеслу у Марины Цветаевой, жаждущей мести: «Чтоб ослеп, оглох, /Чтоб засох, как мох,/ Чтоб ушёл, как вздох». Руни готова снять чары с заблудшего беглеца, да и средства их побогаче «жжёных волос»: калиновый оберег, малиновый оберег, алатырь-камень,мемфит-камень...
Через цикл «Знаки» проходит парад ликов мужчин и женщин, наделённых в любовных чувствах приметами своих знаков зодиака. Многолика героиня «Овна», которая для Него и паяц, и дура, и «серебряная рыбка», и «держалка серёжек», и «носилка сапожек»... но подлинная суть её — загадка. Как загадка героиня «Тельца», которую в разных ракурсах видит Он и соперница. Для «зодиачных» героев ключевым становится автопризнание: «Какая я настоящая, /Знаю лишь я одна».
Тема реинкарнации — перевоплощения личности во времени и пространстве проходит через цикл «Воплощения», в котором легко угадывается менталитет лирической героини и самой Елены Руни: «И через много лет/ Дух мой, такой бесшабашный,/ Вырвется вновь на свет». Вместе с героями цикла проживаешь десятки жизней, носимых масок, любовей. Лейтмотив любовных переживаний героини — острое чувство мгновенности любви и бытия человеческого, когда в загадочное волчье полнолуние «Ни приюта, ни покоя/.../, но впереди вся ночь,/ И сегодня наш праздник». И на автора стихов невольно проецируются эпитеты, данные в них ранней осени: «Женщина тридцатилетняя, /Кажущаяся девчонкой/. Жаркая, страстная, знойная/.../, Мудрая и спокойная, /Знающая о зиме». Но это уже прелюдия к любовной лирике второй книги стихов. И не очень верится заключительному стихотворению сборника, в котором героиня среди прочих грехов кается в том, что «Любовь из судьбы своей выбросила».
Второй сборник стихов Руни «Предчувствие чуда» (2000) — новая ступень восхождения в страну её органического обитания — в Страну Любви. Уже не колдунья, сама сжигающая себя на костре страсти, а сильная и мудрая женщина, по-тютчевски пригубившая последний, может быть, глоток зрелого чувства — «блаженства и безнадежности» (Ф. Тютчев). В её поэтическом хозяйстве для него найдена красивая аллегория — сладость дозревшей рябины, жар калины, пламень ягод-губ, которые страстно целует озорник-ветер.
Как профессионал-психолог, Елена Руни констатирует в мельчайших подробностях этапы эволюции чувств лирической героини-гордячки, услышавшей звук свирели «неюного Леля»: В упор поймать твой взор смешливый
И равнодушием обдать,
Почувствовать себя счастливой
И близко вида не подать,
Потом к беседе подключиться,
Потом приятелями стать,
И так безудержно влюбиться,
И так отчаянно страдать... Всё чаще звучит в сборнике мотив сложности и неуловимости граней между любовью и дружбой. Вспомним, как у А. Мицкевича: «Любовь ли это, дружество ли это?» Возникает в её лирике новая модель отношений между мужчиной и женщиной: «Вам рук моих не целовать, /Не слушать робко шорох платья, /Не заключать меня в объятья /И клятв напрасных не давать /Взамен вам жесткая ладонь, /Летящая в рукопожатье...»
Рождается зыбкий, но очень современный стиль отношений: «Ни любовники, ни друзья, /И в приятели нас не сложишь, /Только мне без тебя нельзя, /Только ты без меня не сможешь». Это, так сказать, декларативно-магистральная линия сердечных отношений. А в частном проявлении — женская тоска, боль, как от пощёчины, на душе и материальное воплощение её — прилипший к щеке кленовый лист, барабанная дробь падающих яблок, напоминающая бешеный стук сердца. Проходит через сборник тема Его приходов и уходов, следов всё ещё любимого, смываемых дождями и засыпаемых опавшей осенней листвой, прощаний: «Легко и просто, без страданий». В «соцветии проблем, /которое зовётся жизнью» с его «усталостью без меры» и «непониманьем — допьяна», остаются краски и оттенки полулюбви-полудружбы,любви-страдания и любви-ненависти, любви — взаимного непонимания, и непрощения. Но остаётся с уходом любви от тягостного груза быта-бытия ещё «надежда на новый причал», воплощенная в «Оде пресной любви» — коктейлю из шампанского, водки и воды, без которых в общем-то не прожить. И рождается в сборнике романтический мотив любви-воспоминания, сновидения, мечты, поэтизация героических в своей верности жён-Пенелоп / «Улисс» /в противовес ненадёжным Еленам Прекрасным. Любовь-страсть вытесняется в стихах «тихой» любовью, с её «только взглядом и только словом», «словами неземной любви» и тягой к теплу и нежности.
Но Руни не была бы сама собой, если бы в идиллически-ностальгическую любовную лирику не врывался мотив отчаянного ветра перемен, жажды «чуда вечернего заката/, за которым приходит рассвет, и жажды близости того, кто «жить не сумел бы теперь без меня». И снова её лирическая героиня жаждет весны, иллюзии страсти, / «И эта ночь опять без сна»/. И вновь возникают в стихах образы любви-поединка, в котором нет победителей / «Шамада»/, горькое сознание любви-ошибки: «Трубач, труби отбой — я отзываю войско». В них рождаются воспетые, увековеченные в разном художественном материале герои страстей, «любимцы веков»: Кармен, Одиссей, Казанова. И поскольку автору книги в делах сердечных рано «сушить вёсла», под конец сборника появляются стихи о потребности не суррогата любви, не «роз в салате», а о «запоздалой нежности весенней в ранней осени», «окон» /короткой оттепели среди зимы/, жажде успеть долюбить.
Третья книга стихов поэтессы «Миражи» (2002) — книга отточенной и мудрой интимной лирики, утверждающей, что любовные радости и горести, пропущенные через сердце поэта, вернутся стихами и песней. Ещё отчётливее и ярче мир человеческих чувств проецируется на мир природы. Образы с олицетворениями порой прекрасны и поэтически дерзки: «Ветер, влюблённый и пьяный, /Луну за деревья унёс», распространённое олицетворение перерастает в любовную идиллию с «зардевшейся дымкой рассвета и неги, и сна...» Идиллией, если бы не герой-ветрогон, не бесконечное одиночество в финале похищенной возлюбленной: «Одна. Бесконечно одна».
Доминантой «образа любви» в этой книге становится трудно доставшийся лирической героине покой от любовных бурь. При множестве оттенков любви — возвращения и прощения / «Я обязательно к тебе вернусь»/ она, умная и ироничная, задаёт далеко не риторический вопрос: «Вернусь! А собственно, зачем?» В ней растёт, вопреки внутреннему бунту, потребность «беспокойно жить на этом свете», созерцать, как «Улетает с дымом /Моё безоблачное счастье». Щемящей грустью пронизаны строки о минувшем лете, о паутинках ранней осени. Поэтому на оксюморонах, резких антитезах построено стихотворение «Пуганая ворона»: «Согреваюсь в стужу, замерзаю у огня», «Упиваюсь горечью солёного мёда...» Через сборник проходит мотив зимних холодов и придирчиво строгие оценки возможности нового чувства, радость излечения от долгой сердечной боли, светлая печаль и жалость по тому, что ушло, и мольба: «Пошли, Господь, мне холод нелюбови, /От боли и печали избавленье». Этот мотив с ненавязчивой иронией сквозит в многочисленных сказочных сюжетах, переосмысленных по-новому изобретательно («Настоящие сказки»).
Точка в любовной лирике ещё не поставлена. Каково будет новое возвращение Елены Руни в Страну Любви? Возвращение на круги своя или новые, мастерски отполированные грани любовной темы засверкают в её поэтическом голосе с диапазоном в несколько октав, умном, ироничном, беспощадном и в одночасье нежном, сильном, призывно заманчивом?
Я сижу в пыльном скверике с неработающим фонтаном, именуемым горожанами фонтаном трёх граций, хотя ничто в облике красавиц не говорит об их античной родословной. Мучительно пытаюсь вспомнить: кем и когда — до известного экспромта Лермонтова или после него были написаны строки, взятые мною для эпиграфа к заметкам о любовной лирике луганских поэтесс. Давно замечено, что на рубеже столетий по 
Опубликовано на сайте Afield.org.ua (Поле надежды) 19 июля 2007 г.