[Оглавление книги] [Архив] [На главную]

Кровь Иисуса Христа. – Пранцини, мой первенец. – «Подражание» и Арменжон. – Желание поступить в Кармель. – Доверительная беседа с отцом. – Перемена в решении дяди. – Возражение настоятеля. – Поездка в Байе.

Если Небо и осыпало меня милостями, то вовсе не потому, что я их заслуживала. Я была еще очень несовершенна. Правда, у меня было большое желание упражняться в добродетели, но осуществляла я это довольно странным образом. Например, так: будучи в семье самой младшей, я не была приучена прибирать за собой; Селина убирала комнату, в которой мы спали, я же ничего не делала по хозяйству; после поступления Марии в Кармель я иногда предпринимала попытку застелить постель, желая порадовать Господа, или же вечером, в отсутствие Селины, пойти и занести ее цветочные горшки. Все это я делала только ради одного Господа Бога и потому не должна была ожидать людской благодарности. Увы! Все получалось иначе. Если, к несчастью, Селина всем своим видом не являла удивление и радость, вызванные моими небольшими услугами, я оставалась недовольной, лишний раз подтверждая это слезами... Я была, действительно, невыносима из-за своей чрезмерной чувствительности. Если мне невольно случалось огорчить любимого человека, то вместо того, чтобы взять себя в руки и не плакать, только усугубляя вину, я рыдала горючими слезами. Едва успокоившись от самого проступка, я продолжала рыдать из-за того, что рыдала... Любые доводы были бесполезны, и мне никак не удавалось избавиться от этого скверного недостатка. Не знаю, как я могла тешить себя мыслями о поступлении в Кармель, пребывая еще в таком младенческом возрасте! Господу было необходимо совершить небольшое чудо, чтобы я смогла возрасти в одно мгновение. Он совершил это чудо в день Рождества, в ту светозарную ночь, которая осветила любовь Пресвятой Троицы. Крохотным Младенцем, Которому исполнился всего лишь час, Иисус претворил ночь моей души в потоки света... Этой ночью Он, слабый и страдающий, из любви ко мне сделал меня сильной и смелой. Он облек меня в Свое всеоружие, и, начиная с этой благословенной ночи, я не была побеждена ни в одном сражении. Наоборот, я шла от победы к победе и начала, так сказать, «бег исполина»! (Пс. 18, 3). Источник слез иссяк и открывался лишь изредка, да и то с трудом, подтверждая когда-то сказанное мне: «Ты столько плачешь в детстве, что потом у тебя уже не останется слез!»

25 декабря 1886 года я, по милости Божией, вышла из детства, иными словами, обрела благодать полного обращения. Мы возвращались с полуночной мессы, где мне посчастливилось приобщиться Богу сильному и крепкому (см. Пс. 23, 8). Придя в Бюиссонне, я с радостью пошла забирать свои башмачки из камина. Этот старинный обычай доставлял нам в детстве столько веселья, что Селине еще хотелось считать меня ребенком, ведь я была в семье самой маленькой. Папе тоже нравилось видеть меня счастливой и слышать мои радостные крики при извлечении каждого предмета из волшебных башмачков, а веселье моего дорогого короля еще больше увеличивало это счастье. Но Господу было угодно показать мне, что я должна избавляться от детских недостатков, и Он лишил меня этих невинных радостей, позволив папе, уставшему после полуночной мессы, выразить скуку при виде башмачков в камине и произнести слова, пронзившие мое сердце: «К счастью, это наконец-то в последний раз!» Я тогда поднималась по лестнице, чтобы снять шляпку. Зная мою чувствительность, Селина при виде слез, заблестевших на моих глазах, готова была тоже расплакаться, потому что сильно любила меня и понимала мое горе. «Тереза! – сказала она, – не спускайся, тебе сейчас будет очень горько заглядывать в твои башмачки». Но Тереза была уже не та. Господь изменил ее сердце! Преодолевая слезы, я быстро спустилась по лестнице и, сдерживая колотящееся сердце, взяла свои башмачки, поставила их перед папой и со счастливым видом стала радостно доставать подарки, как королева. Папа смеялся. Он снова повеселел, а Селина думала, что видит сон! К счастью, это была реальность: маленькая Тереза вновь обрела душевную силу, которую потеряла в четыре с половиной года, и теперь уже навсегда должна была ее сохранить!

В эту светлую ночь начался третий, самый прекрасный период моей жизни, исполненный более других Небесной благодати... В одно мгновение Господь совершил то, что мне не удавалось на протяжении десяти лет, посчитав, что моей доброй воли, никогда не подводившей меня, вполне достаточно. Подобно Его апостолам, я могла бы сказать: «Наставник! я трудилась всю ночь и ничего не поймала» (см. Лк. 5, 5). Но ко мне Господь был милосерднее, чем к Своим ученикам: Он Сам взял сеть, закинул ее и вытащил полную... Он сделал меня ловцом душ человеческих, я ощутила огромное желание трудиться ради обращения грешников, желание, которое раньше не ощущала так живо... Одним словом, я почувствовала, что любовь к ближнему вместе с потребностью забыть о себе, чтобы радовать других, вошла в мое сердце, и с тех пор я счастлива! Однажды в воскресенье я рассматривала репродукцию с изображением Господа Иисуса Христа на Кресте и была поражена видом крови, стекавшей с одной из Его рук. Какое страдание испытала я при мысли, что эта кровь стекает на землю и нет никого, кто поспешил бы собрать ее. Тогда я решила мысленно встать у подножия Креста и собирать эту Божественную росу, чтобы потом отдать ее людям. В моем сердце все время звучал вопль Господа на Кресте: «Жажду!» (Ин. 19, 28). Эти слова зажигали во мне неведомое доселе пламя. Мне хотелось дать моему Возлюбленному пить, я тоже чувствовала себя жаждущей спасения душ человеческих. Пока еще не души священников, а души великих грешников притягивали меня, и я сгорала от желания вырвать их из вечного огня...

Чтобы возбудить усердие, Господь показал, что мои желания угодны Ему. Я слышала, как говорили о страшном преступнике (1), приговоренном к смерти за ужасные преступления, и все шло к тому, что он умрет нераскаянным. Любой ценой я хотела помешать ему попасть в ад и для достижения этого использовала все мыслимые средства. Чувствуя, что сама по себе ничего не могу, я предложила Богу все бесконечные достоинства нашего Господа Иисуса Христа и все сокровища Церкви. Наконец, я попросила Селину заказать особую мессу, не осмеливаясь действовать самостоятельно из-за боязни признаться, что все это – ради Пранцини, страшного преступника. Мне не хотелось говорить об этом даже Селине, но она стала так лаского и настойчиво расспрашивать меня, что я доверила ей свою тайну. Без тени насмешки она попросила разрешения помогать мне обращать моего грешника. Я с благодарностью согласилась, ибо желала, чтобы все творение соединилось со мной и вымолило пощаду виновному. В глубине сердца я ощущала уверенность в том, что наши желания будут выполнены. Но, чтобы придать себе мужества продолжать молиться за грешников, я сказала Господу Богу, что совершенно уверена в том, что Он простит несчастного Пранцини, а я настолько доверяю милосердной любви Иисуса Христа, что буду верить в это, даже если он не исповедуется и не подаст никакого признака раскаяния. Но я прошу у Него лишь «знак» покаяния просто так, для моего утешения... Моя молитва была исполнена буквально! Несмотря на то что папа запрещал нам читать какие-либо газеты, я не считала за ослушание чтение тех мест, которые рассказывали о Пранцини. На следующий день после казни мне под руку попадается газета «La Croix» (2). С поспешностью открываю ее и что же вижу? Слезы выдали мое волнение, и я была вынуждена спрятаться. Без исповеди Пранцини взошел на эшафот и уже собирался просунуть голову в мрачную дыру, когда вдруг, охваченный внезапным озарением, он оборачивается, хватает протянутое ему священником Распятие и три раза прикладывается к нему... А затем душа его отправилась получать милосердный приговор Того, Кто говорит, что на Небе более радости об одном кающемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии! (см. Лк. 15, 7).

Я получила просимый знак, и это было верным подтверждением тех милостей, которые Господь ниспослал мне, чтобы привлечь к молитве за грешников. Разве жажда спасения душ не проникла в мое сердце при созерцании ран Господа и Его истекающей Божественной Крови? Мне хотелось дать им испить этой Крови, которая должна была очистить их от всякой скверны, и уста «моего первенца» припали к Его ранам! Какой неизъяснимо кроткий ответ! После такой исключительной милости мое желание спасать души возрастало с каждым днем. Казалось, Господь говорит мне, как самарянке: «Дай Мне пить!» (Ин. 4, 7). Это был истинный обмен в любви: я подавала душам Кровь Христову, а Господу преподносила те же души, обновленные Божественной росой. Я думала, что таким образом смогу утолить Его жажду, но чем больше я давала Ему пить, тем больше возрастала жажда моей маленькой души. И эта палящая жажда, подаваемая мне Господом, была подобна самому прекрасному напитку Его любви...

В короткое время Господь помог мне выбраться из круговерти, в которой я находилась, не зная, как оттуда вырваться. Велика была моя признательность при виде пути, по которому Он меня повел. Но было необходимо, чтобы и я этому соответствовала, и если решающий шаг уже сделан, значит, мне предстояло еще многое оставить позади. Стал развиваться мой ум, освобожденный от угрызений совести и чрезмерной чувствительности. Я всегда любила величие и красоту, но в этот период меня охватило сильное желание познавать. Не находя достаточными уроки и домашние задания, которые давала моя учительница, я стала сама старательно заниматься историей и естествознанием. Другие предметы оставляли меня равнодушной, но эти притягивали внимание, и через несколько месяцев я приобрела знаний больше, чем за все годы учебы. Но было это лишь суетой и томлением духа (см. Екк. 4,16)... Мне часто приходила на ум та глава «Подражания», где говорится о науках, но я все-таки продолжала занятия, говоря себе, что нет ничего плохого в учебе, если заниматься ею в том возрасте, когда все это делают. Не думаю, что я огорчила Господа Бога (тем более, что сознаю огромную потерю времени), ибо использовала для этого лишь определенные часы и не хотела выходить за их рамки, чтобы умертвить свое уж слишком живое стремление к знаниям. Я находилась в самом опасном для девушек возрасте, но Господь сделал для меня то, о чем возвещает Иезекииль в своих пророчествах: «Проходя мимо, Господь увидел меня, и вот это было время мое, время любви, и вступил в союз со мною, и я стала Его... Он простер воскрилия риз Своих на меня, Он омыл меня водою и помазал елеем, Он надел на меня узорчатое платье, положил на руки мои запястья и на шею мою ожерелье... Он питал меня в изобилии хлебом из лучшей пшеничной муки, меда, Господь сделал все это для меня, я могла бы взять каждое слово из написанного и показать, как оно исполнилось мне во благо. Но те милости, о которых я говорила выше, – уже достаточное доказательство, и я расскажу лишь о пище, которую Он расточал мне «в изобилии». С давних пор я питалась «хлебом из лучшей пшеничной муки», содержащимся в «Подражании». Это была единственная книга, приносившая мне пользу, потому что тогда я еще не нашла сокровища, скрытые в Евангелии. Я знала наизусть почти все «Подражание» и никогда не расставалась с этой книжечкой; летом я носила ее в кармане, зимой – в муфте, а моя тетя любила раскрывать ее наугад, заставляя меня пересказывать наизусть любую главу, попавшуюся на глаза. При моем стремлении к знаниям в четырнадцать лет Господь Бог нашел нужным прибавить «к хлебу из лучшей пшеничной муки» еще «меда и елея в изобилии». Мед и елей Он помог мне отыскать в лекциях аббата Арменжона о конце света и тайнах будущей жизни. Эту книгу дали почитать папе сестры-кармелитки, и вопреки обыкновению (ибо я никогда не читала папиных книг) я попросила ее.

Чтение этой книги стало еще одной великой милостью в моей жизни. Я читала у окна, в комнате для занятий, и испытываемое мною впечатление было слишком глубоко и неуловимо, чтобы суметь передать его...

Все истины веры, все тайны вечности погружали мою душу в неземное блаженство... Уже предвосхищая то, что Господь уготовал любящим Его, я видела (не человеческими глазами, но очами сердца), что награды совершенно не сравнимы с легкими жертвами этой жизни, и я желала любить, страстно любить Господа, подавая Ему множество знаков любви, пока я могу это делать... Я переписала кучу отрывков о совершенной любви и о встрече, которую Господь Бог устроит Своим избранным в тот миг, когда Он Сам станет их великой и вечной наградой; я беспрестанно повторяла слова любви, воспламенявшие мое сердце... Селина стала ближайшей наперсницей моих размышлений; после той Рождественской ночи мы стали понимать друг друга, больше не существовало разницы в возрасте, потому что я повзрослела телом и особенно духом... А до того я часто жаловалась, что ничего не знаю о секретах Селины. Она говорила мне, что я еще слишком мала, что мне надо вырасти выше «уровня табуретки» и тогда она сможет положиться на меня. Я любила взбираться на эту спасительную табуретку и, становясь одного роста с Селиной, предлагала ей сокровенно побеседовать, но затея моя оказывалась бесполезной: что-то еще разделяло нас!

Господу было угодно, чтобы мы вместе продвигались вперед, и Он сотворил в наших сердцах узы более крепкие, чем кровные. Он сделал нас сестрами по духу, в нас осуществились слова из гимна св. Иоанна Креста (говоря о Женихе, невеста восклицает): «Спеша за Тобой по следам, юные девы легко пробегают свой путь. Прикосновенье искры к ним и крепкопряное вино рождают в них божественно благоуханные порывы». Да, мы шли очень легко по стопам Христа, и искры любви, которые Он полными горстями сеял в наших душах, дивное и крепкое вино, которое Он давал нам испить, устраняли все преходящее, а из наших уст исходили вдохновленные Им воздыхания любви. Какие чудесные беседы вели мы каждый вечер на бельведере! Взгляд устремлялся вдаль, и мы созерцали бледную луну, медленно встающую за большими деревьями... серебристые отблески, отбрасываемые ею на уснувшую природу, яркие звезды, сверкающие в глубокой синеве... легкий порыв вечернего ветерка, развевающий снежные тучи, – все возносило наши души к Небу, прекрасному Небу, но пока мы видели его как бы снаружи... (3)

Не знаю, ошибаюсь ли, но мне кажется, что мы переживали нечто подобное тому, что произошло со св. Моникой и ее сыном (4), когда у ворот Остии они замерли в восторге при виде чудес Творца! Мне кажется, что мы получали такие же милости, что и великие святые. Как сказано в «Подражании»: « Одним Бог сладостно является в знамениях и образах, а другим во свете открывает многие таинства» (Кн. 3; 43, 4), именно так благоволил Он явиться и нашим душам, но как же прозрачна и легка была завеса, скрывающая Господа от наших взглядов! Уже было невозможно сомнение, уже стали ненужными вера и надежда, ибо любовь помогала нам найти на земле Того, Кого мы искали. «Тогда встретили Его одного, и Он целовал нас, и нас не осуждали бы» (см. Песн. 8, 1).

Такие большие милости не могли оставаться без обильных плодов, и упражнение в добродетели стало для нас приятным и естественным; вначале мое лицо еще выдавало борьбу, но мало-помалу это исчезло, и отречение стало казаться легким, даже в первый момент. Господь сказал так: «Всякому имеющему дастся и приумножится» (Мф. 25, 29). За одну достойно принятую милость Он подавал мне множество других... Он Сам отдавал мне Себя в Евхаристии чаще, чем я смела надеяться. Я взяла себе за правило: не пропускать Причастие каждый раз, когда разрешал духовник, предоставить ему самому определять число причастий и никогда не просить у него об этом. Если бы тогда я обладала таким дерзновением, как сейчас, то поступала бы иначе, ибо совершенно уверена в том, что душа должна говорить своему духовнику о стремлении принять Бога. Не для того Он каждый день сходит с Неба, чтобы оставаться в золотой дароносице, но для того, чтобы обрести иное небо, которое Ему бесконечно дороже первого, небо нашей души, сотворенное по образу Его, живой храм Пресвятой Троицы!

Господь, видевший мое желание и прямоту сердца, устроил так, что в мае духовник позволял мне причащаться четыре раза в неделю, а по прошествии этого прекрасного месяца добавлял пятое Причастие каждый раз, когда был какой-нибудь праздник. При выходе из исповедальни из моих глаз текли слезы умиления, и мне казалось, что Господь Сам хотел отдать Себя мне, так как я проводила мало времени на исповеди и никогда ни слова не говорила о своих внутренних переживаниях. Путь, по которому я шла, был такой прямой, такой светлый, что у меня не было необходимости в ином наставнике, кроме Господа. Я сравнивала духовных руководителей с зеркалом, верно отражающим Господа в душах, и говорила, что по отношению ко мне Господь Бог не прибегал к посреднику, а действовал непосредственно...

Садовник окружает всяческими заботами плод, который хочет довести до созревания раньше обычного, вовсе не для того, чтобы он остался висеть на дереве, но чтобы подать его на богато убранный стол. С подобным намерением Господь расточал Свои благодатные дары маленькому цветку... Он, радостно воскликнувший во дни Своей земной жизни: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк. 10, 21), пожелал явить на мне Свою милосердную любовь. Он снизошел ко мне, так как я была мала и слаба, и тайно наставлял меня в делах Своей любви. И если бы ученые, которые провели всю жизнь в научных исследованиях, пришли бы расспросить меня, то, несомненно, удивились бы при виде четырнадцатилетнего ребенка, понимающего тайны совершенства. Те тайны, которые вся их наука не может и открыть, ибо для того, чтобы овладеть ими, надо стать нищим духом!

Как говорит св. Иоанн Креста: «Ни вождя, ни света не знала иного, кроме того, что блистал в моем сердце, и тем светом была я ведома вернее лучей полуденного солнца туда, где ждал меня Тот, Кто знал меня совершенно.» (3 и 4 строфы) Эти местом был Кармель, но прежде чем «отдохнуть в тени Того, Кто мне сладок» (см. Песн. 2, 3), мн предстояло еще пройти через множество испытаний. Божественный призыв был таким настойчивым, что, даже если бы понадобилось пройт сквозь пламень, я сделала бы это ради верности Господу. Лишь у одной души я нашла поддержку моем призвании – у моей матушки... Ее сердце отозвалось моему сердцу, и без нее, несомненно, никогда не достигла бы того благословенного берега, напоенного небесной росой, который уже пять лет давал ей приют... Да, уже целых пять лет я была удалена от вас, моя дорогая матушка, и думала, что потеряла вас, но в час испытаний ваша рука указала мне путь. Такое утешение было необходимо, ибо свидания в Кармеле становились для меня все тягостней и тягостней. Я не могла говорить о своем желании поступить в монастырь, не чувствуя противления. Считая меня слишком юной, Мария делала все возможное, чтобы помешать моему поступлению; и даже вы, матушка, в качестве испытания, несколько раз пытались умерить мой пыл. Словом, не будь это действительно моим призванием, я остановилась бы в самом начале, встретив препятствия сразу же, как только стала отвечать на призыв Господа. Мне не хотелось говорить Селине о желании так рано поступить в Кармель, и это заставляло меня страдать еще больше, потому что было крайне сложно что-либо от нее скрывать... Но такое страдание продолжалось недолго, и уже скоро Селина узнала о моем решении. Она не пыталась отвратить меня и с удивительным мужеством согласилась на жертву, которую Господь Бог испрашивал у нее. Чтобы понять, сколь велика была эта жертва, надо было знать до какой степени мы были близки... Одна душа, если можно так выразиться, жила в нас; на протяжении нескольких месяцев мы обе наслаждались такой приятной жизнью, о какой девушки только могут мечтать. Все вокруг отвечало нашим вкусам, нам была дана полная свобода. Наконец, я бы сказала, что наша жизнь была идеалом счастья на земле... Едва лишь мы вкусили от него, как пришлось добровольно его отвергнуть, но моя дорогая Селина не протестовала ни минуты. У нее были все основания жаловаться, потому что Господь все-таки не ее призвал первой... А ведь у нее было то же призвание, и уходить следовало ей! Но как во времена мучеников, те, кто еще находился в тюрьме, утешая себя мыслями, что они, быть может, оставлены для более великих битв, с радостью давали поцелуй мира братьям, которые первыми уходили сражаться на арены, так и Селина позволила Терезе удалиться и осталась одна для славного и кровопролитного сражения, к которому Господь готовил ее как избранницу Своей любви!

Итак, Селине я поверяла о своих сражениях и страданиях; она принимала в них такое же участие, как если бы это касалось ее собственного призвания. Сопротивления с ее стороны я не опасалась, но совершенно не знала, какой способ избрать, чтобы сообщить об этом папе... Как сказать о разлуке с его принцессой, ему, уже принесшему в жертву трех старших дочерей? Сколько я выстрадала, прежде чем почувствовала в себе мужество заговорить! Между тем надо было решаться. Вскоре мне должно было исполниться четырнадцать с половиной лет. Только шесть месяцев отделяло нас от чудесной рождественской ночи, и я решила поступить в монастырь в тот же самый час, когда в прошлом году обрела «свою благодать». Для признания в моей великой тайне я выбрала день Пятидесятницы. Весь день я умоляла апостолов молиться обо мне и внушить те слова, которые предстояло произнести... И, действительно, не они ли должны были помочь робкому ребенку, которому Бог предначертал стать апостолом апостолов через молитву и жертву? Только во второй половине дня, уже после возвращения с вечерни, мне представился удобный случай поговорить с папой. Он пошел посидеть у водоема, и там созерцал дивное великолепие природы. Солнце, чьи лучи уже утратили свой жар, золотило верхушки высоких деревьев, на которых птицы радостно воспевали свою вечернюю молитву. На красивом папином лице было небесное выражение, и я чувствовала, что мир наполнял его сердце. Не говоря ни слова, с уже мокрыми от слез глазами, я подошла и села рядом. Он с нежностью посмотрел на меня, прижал мою голову к сердцу и сказал: «Что у тебя, моя принцесса? Доверь мне...» Потом, встав, словно для того, чтобы скрыть волнение, начал медленно ходить, продолжая удерживать мою голову у своего сердца. Сквозь слезы я поведала ему о своем желании поступить в Кармель. Тогда его слезы смешались с моими, но он не сказал ни слова, чтобы отвратить меня от призвания, посчитав нужным только заметить, что я еще слишком молода для принятия такого серьезного решения. Но я, защищаясь, так настаивала, что при своем простом и прямолинейном характере он вскоре и сам убедился, что желание мое исходило от Господа. Тогда он с глубокой верой воскликнул, что Господь Бог оказывает ему великую честь, призывая к Себе его детей. Мы еще долго гуляли, и я, успокоенная добротой, с которой отец встретил такое откровенное признание, медленно изливала ему свою душу. Казалось, папа наслаждался тихой радостью от принесенной жертвы. Он говорил со мной как святой. Мне бы хотелось вспомнить его слова и написать их здесь, но у меня сохранилось лишь непередаваемое воспоминание. Зато мне очень хорошо запомнилось его символическое действие, о смысле которого он не догадывался. Подойдя к невысокой стене, мой дорогой король показал мне на белые цветы, похожие на лилии в миниатюре. Сорвав один, он протянул его мне и объяснил, с какой заботой Господь Бог сотворил его и сохранял до сего дня; внимая ему, я думала, что слышу свою собственную историю, столько сходства было с тем, что Господь сделал для маленького цветка и маленькой Терезы... Я приняла этот цветок как святыню. Я видела, как папа вытянул его, не повредив ни одного корешка. Казалось, он предназначен жить на другой почве, более плодородной, чем мягкий мох, где протекла его ранняя пора... За несколько мгновений до этого нечто подобное папа совершил и со мной, позволив мне покинуть тихую долину, свидетельницу первых шагов жизни, и взойти на гору Кармель.

Я вложила этот белый цветок в «Подражание», в главу: «О любви ко Иисусу превыше всего», он и сейчас еще там, только стебелек сломался у самого корня. Похоже, Господь говорит мне этим, что скоро разорвет путы Своего цветка, не давая ему увянуть на земле!

Получив папино согласие, я подумала, что могу, ничего больше не опасаясь, упорхнуть в Кармель, но моему призванию предстояло еще пройти через весьма мучительные испытания. С большим трепетом я поведала дяде о принятом мною решении. Он осыпал меня всевозможными знаками любви, но разрешения поступить в монастырь все-таки не дал. Напротив, он запретил говорить с ним о моем призвании раньше, чем мне исполнится семнадцать лет. Это противоречит человеческому благоразумию, говорил он, пятнадцатилетней девочке поступить в Кармель, ведь в глазах всего мира жизнь кармелитки – это жизнь философа, и позволить неопытному ребенку погрузиться в такую жизнь означало бы нанести большой урон монашеству... Все об этом станут говорить и т.д. и т.п. Он даже сказал, что для того, чтобы позволить мне поступить, необходимо чудо. Я поняла, что любые доводы бесполезны, и удалилась с сердцем, повергнутым в самую глубокую горечь. Единственным моим утешением была молитва, и я умоляла Господа совершить требуемое чудо, ибо только такой ценой могла ответить на Его призыв. Прошло довольно продолжительное время, прежде чем я осмелилась снова заговорить с дядей. Мне было очень трудно подойти к нему, что же до него, то казалось, будто он вовсе не думает о моем призвании. Однако позже я узнала, что именно мое печальное состояние склонило его в мою сторону. Перед тем как озарить мою душу лучом надежды, Господу было угодно послать мне довольно мучительное испытание, длившееся три дня, во время которого мне стала понятна скорбь Девы Марии и Иосифа, разыскивавших Отрока Иисуса. Я оказалась в унылой пустыне, или, скорее, моя душа напоминала хрупкий челнок, без кормчего, брошенный на произвол бушующих волн. Я знала, что Господь был рядом и дремал в моей лодочке, но ночь была так темна, что невозможно было Его разглядеть, ничто не давало света, и даже молния не прорезала черные тучи. Конечно, слабый отблеск молнии весьма печален, но все же, если бы гроза разразилась явно, я смогла бы хоть на мгновение увидеть Господа. Это была ночь, глубокая ночь души... Подобно Господу в Гефсиманском саду, я чувствовала себя одинокой и не находила утешения ни на земле, ни на небе. Казалось, Господь Бог совсем оставил меня! Природа тоже как будто принимала участие в моем горьком унынии: на протяжении трех дней солнце не послало ни одного луча, шел проливной дождь. (Я подметила, что при всех серьезных обстоятельствах моей жизни, природа была отражением моей души. В дни печали небо плакало вместе со мной, в дни радости солнце обильно расточало свои лучи, и ничто не омрачало небесной синевы.)

Наконец, на четвертый день, это была суббота – день, посвященный Царице Небес, я пошла повидаться с дядей. Каково же было мое удивление, когда я его увидела! Он посмотрел на меня и повел за собой в кабинет, хотя я ничем не выражала своего желания. Он начал ласково упрекать меня за то, что я, по-видимому, побаиваюсь его, потом сказал, что больше нет необходимости просить о чуде, что стоило ему лишь помолиться Господу о ниспослании «простого вразумления сердца», как это было исполнено... Итак, теперь мне не надо было больше искушать себя молитвой о чуде, ибо чудо было уже мне даровано: мой дядя стал другим. Без единого намека на «человеческое благоразумие» он сказал мне, что я – тот маленький цветок, который Господу угодно сорвать, он же больше не будет этому противиться!

Такой решительный ответ был, действительно, достоин его. В третий раз этот христианин старой закалки позволял одной из своих приемных дочерей уйти и скрыться от мира. Тетя тоже была на редкость нежна и благоразумна. Я не припомню, чтобы во время моего испытания она сказала хотя бы слово, которое могло бы усугубить его. Я видела, что она сильно жалела бедняжку Терезу. Поэтому, лишь только я получила дядино согласие, она сразу же дала свое, однако не без того, чтобы множеством способов показать, что мой уход доставит ей огорчение... Увы! Как далеки были наши дорогие родственники от мысли о принесении такой жертвы еще два раза... Но руку, постоянно протянутую для прошения, Господь Бог не оставляет пустой, и самые любимые друзья Его могут черпать там в изобилии силы и мужество, столь необходимые им... Мое сердце увлекло меня довольно далеко от темы, и почти неохотно я возвращаюсь к ней. Вы понимаете, матушка, с какой легкостью после дядиного ответа я отправилась в Бюиссонне – под дивным небом, на котором облака абсолютно развеялись! Закончилась ночь и в моей душе. Господь, пробуждаясь, вернул мне радость, шум волн утих; вместо ветра испытаний легкий ветерок надувал мой парус, и я думала, что уже скоро приплыву к благословенному берегу, который, казалось, совсем близко. И правда, он был невдалеке от моей лодочки, но впереди была еще не одна гроза, которая, скрывая из виду свет маяка, должна была испугать ее тем, что она безвозвратно удалилась от желанного берега...

Через несколько дней после того, как я получила дядино согласие, я отправилась повидать вас, дорогая матушка, и с радостью поведала о том, что все испытания уже позади. Каково же было мое удивление и огорчение, когда я услышала, что настоятель Кармеля (5) не соглашается, чтобы я поступила до того, как мне исполнится двадцать один год...

Никто не подумал об этом, самом непреодолимом препятствии. Все же, не теряя мужества, вместе с папой и Селиной я пошла к настоятелю, чтобы попытаться растрогать его, убедив, что поступить в Кармель – действительно мое призвание. Он принял нас очень холодно, и напрасно папа присоединял свои настоятельные просьбы к моим. Ничто не могло изменить решения настоятеля. Он говорил, что время терпит, что я могу вести жизнь кармелитки дома, что если у меня и не будет строгого распорядка, то не все еще потеряно и т.д. и т п. В конце концов он добавил, что он только представитель монсеньора, и, если тот пожелает разрешить мне поступить в Кармель, ему больше нечего будет сказать. Я вышла от него в слезах, но, к счастью, меня закрывал зонтик. Лил проливной дождь. Папа не знал, как меня утешить... Он пообещал свозить меня в Байе сразу же, как только я захочу, поскольку я решила добиться своего и заявила, что дойду до Святого Отца, если монсеньор не позволит мне в пятнадцать лет поступить в Кармель. До поездки в Байе произошло немало событий. Внешне жизнь казалась такой же; я училась, вместе с Селиной брала уроки рисования, и учительница находила во мне большие способности к своему предмету. Особенно я возрастала в любви к Богу. Я ощущала в своем сердце неведомые доселе порывы, порою у меня бывали настоящие восторги любви. Однажды вечером, не зная, как выразить Господу Иисусу свою любовь, свое желание, чтобы Он был любим и прославляем повсюду, я с болью подумала, что из глубин ада Он никогда не получит ни одного признания в любви. Тогда, чтобы порадовать Его, я сказала Господу Богу, что охотно согласилась бы туда погрузиться, дабы Он был вечно любим в этом богохульном месте... Я знала, что это не может Его прославить, ибо Он хочет лишь нашего счастья, но когда любят, испытывают потребность говорить множество глупостей; и если я так говорила, то вовсе не потому, что Небо не привлекало меня. У меня просто не было иного неба, кроме любви, и я чувствовала, подобно апостолу Павлу, что ничто не сможет отлучить меня от Божественного предмета любви!

Прежде чем я оставила мир, Господь утешил меня, раскрыв предо мною детскую душу. В семье я была самой младшей, и до сих пор мне так и не посчастливилось знать, что это такое. Вот при каких печальных обстоятельствах это произошло: одна бедная женщина, родственница нашей няни, умерла в расцвете сил, оставив троих совсем маленьких детей. Во время ее болезни мы взяли к себе домой двух девочек. Старшей не было еще и шести лет. Я целый день занималась с ними, и большой радостью для меня было видеть, как искренне верили они всему, что я им говорила. Как же необходимо, чтобы крещение заронило в душу зародыш веры, надежды и любви; чтобы они проявлялись уже с самого детства, а упования на будущие блага оказалось бы достаточно, чтобы согласиться на жертвы. Когда мне хотелось видеть обеих девочек в полном согласии друг с другом, вместо того чтобы обещать игрушки и конфеты той, которая уступит сестре, я рассказывала им о наградах, которые Младенец Иисус дает добрым детям на Небе. Старшая, чей ум уже начинал развиваться, смотрела на меня блестящими от радости глазами и задавала множество забавных вопросов о Младенце Иисусе и Его прекрасном Небе. Она с воодушевлением обещала всегда уступать сестре и говорила, что никогда в жизни не забудет того, что рассказала ей «взрослая барышня», как она меня называла. Наблюдая вблизи эти чистые души, я поняла, каким несчастьем может обернуться неправильное их развитие с самого пробуждения, когда они столь сходны с мягким воском, на котором можно оставить отпечаток как добра, так и зла. Я уразумела то, что сказал Господь в Евангелии: «Кто соблазнит одного из малых сих... тому лучше было бы, если бы... потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 6). Сколько душ достигло бы святости, если бы их верно направляли!

Я знаю, что Господь Бог ни в ком не нуждается для свершения Своих деяний. Но ведь Он допускает искусного садовника выращивать редкостные хрупкие растения, наделяет его для этого необходимыми знаниями, оставляя за Собой попечение о плодородии, точно так же Господу угодно, чтобы Ему помогали во взращивании душ.

Что могло бы случиться, если б неумелый садовник неправильно прививал деревья? Если б он не мог распознать природу каждого и захотел, чтобы на персиковом дереве расцвели розы? Он погубил бы хорошее дерево, которое между тем само по себе способно приносить плоды.

Именно так надо уметь распознать с самого детства то, что Господь хочет от души, и оказывать содействие Его благодати, никогда не опережая и не приостанавливая ее.

Подобно тому как птенцы учатся петь, слушая своих родителей, – дети учатся премудрости добродетели, этому возвышенному пению Божественной любви, рядом с душами, взявшими на себя ответственность за их воспитание.

Помнится, среди моих птичек была одна восхитительно певшая канарейка. Была также и конопляночка, которой я расточала материнские заботы, ибо взяла ее прежде, чем она смогла насладиться свободой. У маленькой пленницы не было родителей, которые обучили бы ее пению. С утра и до вечера она слышала только канарейку, выводившую веселые рулады, и хотела подражать ей... Это было весьма затруднительно для коноплянки, чей нежный голосок лишь с большим трудом мог подстроиться к вибрирующему голосу ее учительницы музыки. Было забавно наблюдать за усилиями бедняжки, но они все-таки увенчались успехом, так как ее пение, полностью сохранив свою нежность, стало совершенной копией пения канарейки.

Дорогая матушка! Это вы научили меня петь. Ваш голос зачаровывал меня с самого детства, и теперь в утешение себе я слышу, как говорят о моем сходстве с вами. Я знаю, насколько я несовершенна, но надеюсь, несмотря на немощи, вечно вторить вашему пению!

Перед поступлением в Кармель я на собственном опыте узнала многое о жизни и о невзгодах этого мира, но такие подробности уведут меня слишком далеко, и я возвращаюсь к рассказу о моем призвании. 31 октября была назначена поездка в Байе. С сердцем, полным надежды, я отправилась вместе с папой, хотя и была немало взволнована от мысли, что побываю в доме епископа. В первый раз в жизни мне предстояло нанести визит одной, без сестер, и визит этот был к епископу! До сих пор мне никогда не приходилось говорить, кроме как в ответ на вопросы, теперь же надо было самой объяснить цель визита, изложить причины, побудившие меня добиваться поступления в Кармель. Одним словом, я должна была обосновать мое призвание. Чего мне стоила эта поездка! Необходимо было, чтобы Господь ниспослал мне совершенно особую милость, и я смогла бы преодолеть свою застенчивость. Как это правильно, что «любовь никогда не рассуждает о невозможности, потому что на все дерзает» (Подражание Христу, Кн. 3 – 5,4). Действительно, одна только любовь Господа могла заставить меня преодолеть эти и последующие трудности, ибо Ему было угодно, чтобы я обрела свое призвание ценой довольно больших испытаний...

Сегодня, когда я наслаждаюсь уединением Кармеля (отдыхая в тени Того, Кого так горячо желала (см. Песн. 2, 3), я нахожу, что заплатила совсем недорого за свое счастье и была бы готова перенести гораздо большие скорби для его приобретения, если бы еще не обладала им!

Когда мы приехали в Байе, лил проливной дождь. Папе не хотелось, чтобы его принцесса вошла в епископские апартаменты в совершенно промокшем наряде. Он усадил ее в омнибус и отвез к собору. Здесь и начались мои неприятности. Монсеньор и весь клир принимали участие в богатых похоронах. Церковь была полна дам в трауре, и все стали глазеть на меня, на мое светлое платье и белую шляпку. Мне хотелось выйти из церкви, но из-за дождя об этом не могло быть и речи, а для большего смирения Господь позволил папе со всей его простотой заставить меня подняться до самого верха собора. Не желая его огорчать, я охотно подчинилась и доставила это развлечение славным жителям Байе, с которыми никогда не хотела бы познакомиться... Наконец, в часовне, расположенной за главным алтарем, я смогла вздохнуть с облегчением. Я долго пробыла там и усердно молилась в ожидании того, что дождь прекратится и позволит нам выйти. На обратном пути папа пытался обратить мое внимание на красоту собора, который, опустев, стал еще больше, но лишь одна мысль занимала меня, и ничто не было мне в радость. Мы пошли прямо к аббату Реверони, который знал о нашем приезде, сам назначив этот день. Но его не было дома. Нам пришлось слоняться по улицам, которые показались мне такими унылыми; затем мы вернулись к дому епископа, и папа повел меня в прекрасную гостиницу, где я не оказала должного внимания искусному повару. Как невероятно ласков ко мне был папа! Он говорил, что не стоит огорчаться, что монсеньор, конечно же, согласится на мою просьбу. После небольшого отдыха мы снова отправились к аббату Реверони; какой-то господин пришел одновременно с нами, но викарий вежливо попросил его подождать и пропустил нас в кабинет первыми (у бедного господина хватило времени соскучиться, ибо визит наш оказался продолжительным). Реверони казался очень приветливым, но думаю, причина нашей поездки сильно удивила его; поглядев на меня с улыбкой и задав несколько вопросов, он сказал: «Я представлю вас монсеньору. Будьте добры, следуйте за мной». Заметив блестевшие на моих глазах слезы, он добавил: «О! Я вижу алмазы... Не следует их показывать монсеньору!» Викарий провел нас через множество просторных гостиных, украшенных портретами епископов. В этих огромных комнатах я казалась себе несчастным муравьишкой и задавалась вопросом, что же осмелюсь я сказать монсеньору. А он гулял вместе с двумя священниками по галерее, и я видела, как аббат Реверони сказал ему несколько слов и вернулся вместе с ним. Мы ждали в кабинете, где перед камином, в котором потрескивал огонь, стояли три огромных кресла. При входе его преосвященства папа встал рядом со мной на колени, чтобы получить благословение, затем монсеньор усадил папу в кресло и сел напротив него. Аббат Реверони указал мне на кресло, которое стояло посредине. Я вежливо отказалась, но он настаивал, предлагая продемонстрировать мои способности к послушанию. Я тут же, не подумав, села, но была смущена, видя, что сам он садится на стул, в то время как я погрузилась в кресло, которое подошло бы четверым таким, как я (им было бы даже лучше, ибо я не испытывала никакого удобства). Я надеялась, что говорить будет папа, но он велел мне самой объяснить монсеньору причину нашего посещения. Я сделала это со всем доступным мне красноречием. Его преосвященство, привычный к красноречию, не казался сильно растроганным моими соображениями; вместо них мне бы гораздо больше помогло одно слово настоятеля Кармеля, но к несчастью, он был против, и это никак не говорило в мою пользу...

Монсеньор спросил меня, давно ли я хочу поступить в Кармель.
– О, да! Монсеньор, уже очень давно...
– Полноте, – перебил, смеясь, аббат Реверони, – все-таки вы не можете сказать, что имеете такое желание уже пятнадцать лет.
– Это правда, – ответила я, тоже улыбаясь, – но и не так уж много лет можно убавить, потому что я хотела стать монахиней с того часа, как пробудился мой разум. И я захотела поступить в Кармель, как только получше узнала о нем, потому что нашла, что именно здесь будут исполнены все мои желания.

Не знаю, матушка, такими ли точно были те слова. Думаю, они были еще нескладнее, но, в конце концов, таков был их смысл.

Монсеньор, думая сделать папе приятное, попробовал оставить меня рядом с ним еще на несколько лет и поэтому был слегка удивлен и вразумлен, когда увидел, что папа занял мою сторону, ходатайствуя о том, чтобы я получила разрешение поступить в пятнадцать лет. Однако все было бесполезно. Монсеньор сказал, что перед принятием окончательного решения, необходимо поговорить с настоятелем Кармеля. Ничего более огорчительного я не могла услышать, потому что знала о категорическом отказе настоятеля. Поэтому, не принимая в расчет совет викария, я не только показала монсеньору алмазы, но и подарила их ему! Я видела, что он был растроган. Обняв меня, он прижал мою голову к своему плечу и приласкал меня; казалось, что до сих пор он еще ни к кому не относился с такой нежностью. Он говорил мне, что не все потеряно, что он очень рад моей предстоящей поездке в Рим, во время которой я смогу укрепиться в своем призвании, и что вместо того чтобы плакать, я должна радоваться. Потом он добавил, что на следующей неделе ему придется поехать в Лизье, и он поговорит обо мне с настоятелем собора св. Иакова, и я, несомненно, получу его ответ в Италии. Я поняла, что бесполезно возобновлять просьбы; к тому же мне больше нечего было сказать, все запасы красноречия были исчерпаны.

Монсеньор проводил нас до сада. Папа сильно позабавил его, рассказав, что для того, чтобы казаться старше, я зачесала волосы наверх. (Это не было забыто, поскольку монсеньор не говорит о «своей девочке», не рассказав истории с волосами.) Аббат Р. пожелал проводить нас до конца сада и сказал папе, что никогда еще ничего подобного не было видано: «Отец так же спешит отдать свое дитя Господу Богу, как и само это дитя – принести себя в жертву!»

Папа попросил его дать некоторые разъяснения насчет паломничества и, среди прочего, как надо быть одетым, чтобы предстать перед Святым Отцом. У меня до сих пор стоит перед глазами, как он поворачивается перед аббатом Реверони: «Вот так, этого достаточно?» Он также сказал монсеньору, что если тот не позволит мне поступить в Кармель, я буду просить этой милости у самого Папы Римского. Он был так прост в словах и манерах, мой дорогой король, так прекрасен. В нем было природное благородство, которое должно было понравиться монсеньору, привыкшему к общению с людьми, знакомыми с правилами салонного этикета, но не с самим королем Франции и Наварры и его принцессой...

Когда я оказалась на улице, у меня снова хлынули слезы, но не столько из-за горя, сколько при виде бедного папы, предпринявшего бесполезную поездку. Он предвкушал, как пошлет в Кармель телеграмму с известием о благоприятном ответе монсеньора. Вместо этого ему пришлось вернуться ни с чем. Как же я была огорчена! Мне казалось, что будущее навсегда разбито, и чем ближе к цели я подходила, тем более запутанными казались дела. Моей душе было горько, но был в ней и мир, ибо я искала только воли Божией.

Приехав в Лизье, я тотчас отправилась искать утешения в Кармеле и обрела его возле вас, моя дорогая матушка. Нет! Я никогда не забуду всего того, что вы претерпели ради меня. Если бы я не боялась осквернить те слова, с которыми Господь обратился к апостолам вечером накануне Своих Страданий, то могла бы сказать: «Но вы пребыли со Мною в напастях Моих» (Лк. 22,28). И мои любимые сестры тоже ласково утешали меня...

Париж: Божия Матерь Победительница. – Швейцария. – Милан, Венеция, Болонья, Лоретто. – Колизей и катакомбы. – Аудиенция у Льва XIII. – Неаполь, Ассизи, возвращение во Францию. – Три месяца ожиданий.

Через три дня после поездки в Байе мне предстояло совершить еще одну, более дальнюю поездку в вечный город. Какое это было путешествие! Оно дало мне больше, чем все долгие годы учебы; оно показало мне тщетность всего преходящего, показало, что все под солнцем – томление духа, (см. Екк. 2, 11) Но тем не менее, созерцая чудесные памятники искусства и христианской культуры, я увидела много прекрасного, особенно когда ступала по той же земле, что и апостолы, земле, орошенной кровью мучеников, когда душа моя возрастала от соприкосновения со святынями.

Я очень счастлива, что побывала в Риме. И я понимаю тех людей, которые полагали, что папа устроил это дальнее путешествие для того, чтобы изменить мои мысли о монашеской жизни; там, действительно, было от чего пошатнуться неокрепшему призванию.

Мы с Селиной никогда не вращались в высшем обществе. Здесь же мы оказались в дворянской среде, к которой принадлежали почти все наши паломники. Все эти титулы совсем не приводили нас в восхищение и казались дымом... Издалека это пускало немного пыли в глаза, но вблизи я увидела, что «не все золото, что блестит», и поняла слова из «Подражания»: «Да не будет тебе заботы ни о великой славе, тенью мелькающей, ни о близком знакомстве со многими, ни о тесном содружестве людском» (Подражание Христу, Кн. 3 – 24, 2).

Я поняла, что истинное величие в душе, а не в имени, ибо, как говорит пророк Исайя: «Господь Бог назовет избранных Своих иным именем» (см. Ис. 65,15), а апостол Иоанн продолжает: «Побеждающему дам белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2,17). Итак, только на Небе мы узнаем наше дворянское звание, «...и тогда каждому будет похвала от Бога» (1 Кор. 4, 5) согласно его заслугам, и тот, кто на земле пожелал быть самым бедным, самым забытым ради любви к Господу, тот станет первым, самым благородным и самым богатым!

Второе, что я узнала на опыте, касается священников. Так как я никогда не жила среди них, никак не могла понять основную цель реформ Кармеля. Меня восхищала молитва за грешников, но казалось странным молиться за души священников, которые мне представлялись прозрачнее кристалла!

Суть своего призвания я поняла в Италии, и не так уж это далеко для такого полезного знания...

Целый месяц я жила в окружении священнников и видела, что если высокий сан и возносит выше ангелов, то сами они остаются слабыми немощными людьми... И если священники, которых Господь в Евангелии называет «солью земли» всем своим поведением показывают, что они крайне нуждаются в молитвах, стоит ли говорить о тех, кто «не горяч и не холоден»? Не говорил ли Господь еще: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» (Мф. 5, 13).

Матушка! Как прекрасно призвание, которое сберегает соль, предназначенную душам, – призвание Кармеля, ибо единственная цель наших молитв и жертв в том, чтобы быть апостолами апостолов, молясь за них, когда они обращают души к Евангелию своим словом и особенно своим примером. Мне надо остановиться. Если я продолжу говорить на эту тему, то никогда не закончу!

Я собираюсь рассказать вам, дорогая матушка, о моем путешествии с некоторыми подробностями. Простите, если их будет слишком много. Я не думаю перед тем, как пишу, и из-за небольшого количества свободного времени занимаюсь этим от случая к случаю. Простите, если мой рассказ покажется вам скучным... Меня утешает мысль о том, что на Небе я снова поведаю вам о полученных мною милостях, но тогда уже смогу воспользоваться совсем иными словами. Тогда ничто не сможет прервать наши беседы, и вы все поймете с одного взгляда. Увы, сейчас мне еще приходится пользоваться языком печальной земли, но я постараюсь делать это с простотой младенца, который уверен, что мать любит его!

Паломничество отправлялось из Парижа 7 ноября, но папа привез нас туда несколькими днями раньше, чтобы осмотреть его.

В три часа утра я проезжала через спящий Лизье, и множество чувств сменилось в моей душе. Я понимала, что иду навстречу неизвестному, и там меня ждет великое... Папа был весел; как только поезд тронулся, он запел старую песенку: «Катись, катись, мой дилижанс, уже мы на большой дороге». Утром мы приехали в Париж и сразу же стали осматривать его. Чтобы доставить нам удовольствие, папа сильно утруждал себя, и очень скоро мы пересмотрели все чудеса столицы. Меня же восхитило лишь одно – «Божия Матерь Победительница». Не могу выразить, что ощутила я у Ее ног. Благодать, которой я удостоилась, так глубоко тронула меня, что только слезы могли передать мое счастье, как в день первого Причастия... Пресвятая Богородица дала почувствовать, что это действительно Она тогда улыбнулась мне и исцелила меня. Я поняла, что Она хранит меня, что я – Ее дитя и отныне могу называть Ее «Мамой»: мне показалось, что это нежнее, чем «Матерь». С каким усердием я молила Ее всегда хранить меня и поскорее исполнить мою мечту, укрыв под сенью Своего девственного покрова! Это было одно из моих первых детских желаний. По мере возрастания я поняла, что лишь в Кармеле смогу обрести покров Пресвятой Богородицы, и все мои желания устремились к этой плодородной горе...

Еще я молила Божию Матерь Победительницу отдалить от меня все, что могло бы запятнать мою чистоту. Я понимала, что в таком путешествии встретится многое, способное смутить. Я боялась встретиться со злом, особенно, из-за того, что не была с ним знакома и не проверила на собственном опыте, что «для чистых все чисто» (Тит. 1,15), что простая и правдивая душа ни в чем не видит зла, ибо, в конечном итоге, зло существует только в нечистых сердцах, а не в предметах, лишенных чувств... Еще я просила святого Иосифа Обручника хранить меня; с самого детства я почитала и любила его вместе с Пресвятой Богородицей. Каждый день я читала молитву: «О святой Иосиф, отец и покровитель дев» и поэтому безо всякого страха отправилась в дальнее путешествие. Я была так хорошо защищена, что мне казалось просто немыслимым чего-либо бояться.

В понедельник утром после того, как в базилике на Монмартре нас посвятили Святому Сердцу Иисуса, мы выехали из Парижа. Вскоре мы познакомились с участниками паломничества. Я, настолько застенчивая, что обычно едва осмеливалась говорить, почувствовала, что избавлена от этого стесняющего недостатка; к великому своему изумлению, я свободно беседовала со знатными дамами, священниками и самим монсеньером Кутанским. Казалось, я жила в этом обществе всегда. Думаю, что нас все полюбили, и папа, наверное, гордился своими дочерьми. Но если он и гордился нами, то мы – в равной степени им, ибо среди паломников не было более красивого и благородного господина, чем мой дорогой король. Ему нравилось находиться в нашем с Селиной окружении и зачастую, когда мы выходили из экипажа, а я несколько удалялась от папы, он звал меня, чтобы взять за руку, как в Лизье. Аббат Реверони внимательно следил за всеми нашими действиями, – я часто замечала, как он издали поглядывал на нас. Когда за столом я садилась не напротив него, он находил способ повернуться так, чтобы видеть меня и слышать, о чем я говорила. Несомненно, ему хотелось получше узнать меня, чтобы понять, действительно ли я способна стать кармелиткой. Полагаю, что результат такого экзамена удовлетворил его, потому что к концу путешествия он казался уже более расположенным ко мне, хотя в Риме и был далек от содействия, как я сейчас расскажу. Прежде чем мы приехали в вечный город к цели нашего паломничества, нам дали возможность увидеть многие чудеса. Сначала это была Швейцария с ее горами, вершины которых терялись в облаках, с живописными водопадами, искрящимися на тысячи ладов, с глубокими долинами, покрытыми гигантскими папоротниками и розовым вереском. Дорогая матушка, какое благотворное воздействие на мою душу оказало такое обилие красоты! Как возносило оно к Тому, Кто щедро разбросал все это по земле изгнания, которой и не просуществовать-то дольше одного дня... Мне не хватало глаз, чтобы смотреть. Стоя у окна я почти теряла дыхание, мне хотелось одновременно быть с двух сторон вагона, ведь, поворачиваясь, я видела волшебные пейзажи, совершенно не похожие на те, что простирались передо мной.

Иногда мы оказывались на самой вершине горы, и тогда пропасть, лежащая под ногами, чью глубину невозможно было измерить взглядом, хотела, казалось, поглотить нас... А вот уютная деревенька с аккуратными швейцарскими домиками и колокольней, над которой мягко покачиваются белоснежные облака... чуть дальше – огромное озеро, вызолоченное последними лучами заходящего солнца; спокойные прозрачные воды, вобравшие в себя небесную синеву, сливающуюся с огнем заката, представляли нашему изумленному взору самое прекрасное зрелище, которое только можно увидеть... На горизонте виднелись горы. Их неясные очертания могли бы ускользнуть от нашего взгляда, если б не снежные, сверкающие на солнце вершины, которые придавали еще большее великолепие чудесному озеру...

Вся эта красота рождала в моей душе возвышенные мысли. Мне казалось, что я уже постигаю величие Бога и чудеса Неба... Монашеская жизнь виделась мне такой, какая она есть, со всей ее строгой подчиненностью и незаметно приносимыми небольшими жертвами. Я понимала, как просто замкнуться, забыть о высокой цели своего призвания, и говорила себе: «Позже, в час испытания, в заключении Кармеля, когда я смогу созерцать лишь уголок звездного неба, я вспомню то, что вижу сегодня. Эта мысль придаст мужества, и мне будет проще забыть о своих жалких интересах при виде величия и могущества Бога, ибо только Его я хочу любить и не стану привязываться к мишуре теперь, когда «мое сердце предвосхищает то, что приготовил Бог любящим Его!» (см. 1 Кор. 2,9).

Налюбовавшись могуществом Божиим, я смогла увидеть какими возможностями Он наделил Свои создания. Первым итальянским городом, который мы посетили, был Милан. Его кафедральный собор из белого мрамора с таким количеством статуй, что они составляли целый народ, был осмотрен нами до мельчайших подробностей. Мы с Селиной были неутомимы и везде первыми следовали за монсеньором, чтобы видеть и слышать все, что касалось мощей святых; когда же монсеньор совершал Евхаристию на могиле святого Карла, мы вместе с папой стояли рядом с алтарем, склонив головы к раке. Так было повсюду, за исключением тех мест, куда монсеньору не позволял взбираться епископский сан; тогда мы спокойно отходили от его преосвященства. И пускай боязливые дамы, вскарабкавшись на первые колоколенки, венчающие собор, закрывали лицо руками, – мы шли по стопам самых отважных паломников. Поднявшись до верха последней колокольни, мы с радостью увидели раскинувшийся у наших ног Милан, многочисленные жители которого напоминали небольшой муравейник... Спустившись оттуда, мы в экипажах отправились на прогулку, которой предстояло продлиться целый месяц и навсегда насытить мое желание кататься без устали! Кампо Санто восхитил нас более, чем собор. Как хотелось утешить эти статуи из белого мрамора, словно ожившие под резцом гения и разбросанные по огромному кладбищу с некоторой небрежностью, что, на мой взгляд, придавало им только больше очарования. Выражение их лиц так правдиво, а скорбь так тиха и смиренна, что нельзя не признать, что сердце скульптора, высекавшего эти шедевры, наполняли мысли о бессмертии. Вот ребенок, бросающий цветы на могилу родителей. Кажется, мрамор стал невесомым, и нежные лепестки скользят между пальцами, а ветер подхватывает их; он колышет легкую вуаль вдов и ленты, украшающие волосы девушек. Папа был восхищен так же, как и мы; в Швейцарии он выглядел уставшим, но потом веселость вернулась к нему. Его душа художника наслаждалась этим прекрасным зрелищем, что было заметно по выражению восторга на его лице. Один пожилой господин (француз), несомненно, не имевший столь поэтической натуры, краешком глаза следил на нами и, всем своим видом выказывая сожаление, с раздражением говорил, что не способен разделить нашего восхищения: «Ах! как восторженны эти французы!» Мне кажется, этому бедному господину лучше было бы остаться дома: он совсем не производил впечатления человека, довольного путешествием. Он часто оказывался рядом с нами, и всегда из его уст исходили жалобы; он был недоволен экипажами, гостиницами, людьми, городами – словом, всем... Папа с присущим ему великодушием старался утешить его, уступал свое место и т.д., он-то чувствовал себя хорошо всегда и везде, являя собою полную противоположность своего нелюбезного соседа... Каких только человеческих типов мы не насмотрелись, как интересно изучать мир, когда готовишься его оставить!

В Венеции картина совершенно изменилась. Вместо шума большого города в тишине были слышны только выкрики гондольеров да плеск волны, поднимаемой веслами. Венеция не лишена очарования, но мне этот город показался грустным. Дворец дожей с его просторными залами, в которых выставлены напоказ картины знаменитых художников, ценные изделия из золота, дерева и мрамора, великолепен, но все-таки тоже печален. Давно уже в гулких сводах залов, по которым мы проходили, не звучали голоса правителей, выносивших смертные приговоры. Закончились страдания несчастных узников, которых дожи заключали в подземные каменные мешки. При посещении этих ужасающих тюрем мне казалось, что я живу во времена мучеников, и мне хотелось остаться там, чтобы подражать им! Однако пришлось быстро выйти оттуда и пройти по Мосту Вздохов, названному так из-за вздохов облегчения осужденных, избавленных от ужасов подземелий, которым они предпочитали смерть...

После Венеции мы отправились в Падую, где поклонились частице мощей святого Антония; затем в Болонью, где видели святую Екатерину, сохранившую след поцелуя Младенца Иисуса. Я могла бы вдаваться во множество интересных мелочей по поводу каждого города и незначительных подробностей нашего путешествия, но тогда я никогда не закончу, и поэтому буду описывать лишь основное.

Я покидала Болонью с радостью. Этот город стал для меня невыносимым из-за студентов, которыми он переполнен. Если, к несчастью, нам приходилось идти пешком, они выстраивались в ряд. Особенно неприятным было столкновение, произошедшее между мной и одним из них, и я была счастлива отправиться в Лоретто. Я не удивилась тому, что Пресвятая Дева выбрала это место и перенесла сюда Свой дом (6). Там безраздельно царили мир, радость и бедность; все было просто и примитивно, женщины сохранили свой грациозный итальянский наряд и не переняли парижскую моду, подобно обитательницам других городов. Словом, Лоретто меня очаровал! Что рассказать о доме? Я была глубоко взволнована, оказавшись под тем же кровом, что и Святое Семейство. Я смотрела на стены, где Господь останавливал Свой взор, ступала по земле, которую орошал своим потом святой Иосиф Обручник, где Пресвятая Богородица держала на руках Иисуса, после того как выносила Его в Своем девственном чреве... Я видела ту комнатку, где ангел явился Пресвятой Деве Марии. И положила свои четки в мисочку Младенца Иисуса... Как восхитительны эти воспоминания!

Но самым большим утешением стала возможность принять Самого Господа в Его доме и сделаться Его живым храмом в том самом месте, которое Он удостоил Своим присутствием. Согласно итальянскому обычаю дароносица хранится в каждой церкви только на одном престоле, и только там можно причаститься. Этот престол находился в той же базилике, что и дом, заключенный, словно драгоценный алмаз, в оправу из белого мрамора. Но не в этом было счастье – мы хотели причаститься в самом алмазе, а не в оправе... Папа, со свойственной ему кротостью, поступил как все, а мы с Селиной пошли к священнику, сопровождавшему нас повсюду, который как раз собирался, по особому разрешению, служить мессу в Санта-Каза. Он попросил две маленькие хостии, которые положил на патену рядом с большой, и вы понимаете, дорогая матушка, весь наш восторг от того, что мы обе причастились в этом благословенном доме! Это было небесное счастье, которое не передать словами. Что же будет, когда мы станем причащаться в обители Царя Небесного? Тогда радости нашей не будет конца, не будет грусти расставания, а для того, чтобы унести с собой что-нибудь на память, не нужно будет украдкой скоблить стены, ибо Его дом станет нашим на веки вечные... Он не желает отдать нам Свой земной дом и довольствуется лишь тем, что показывает его, чтобы мы полюбили бедность и скромность; нам же Он уготовал Свой чертог славы, где мы увидим Его, уже не скрытого в облике Младенца или под видом белой хостии, но, как Он есть – во всем Его великолепии!

Теперь остается рассказать только о Риме – цели нашего путешествия, где я думала обрести утешение, но нашла лишь крест! Когда мы приехали, была ночь, и так как мы уснули, то были разбужены криками вокзальных служащих: «Roma, Roma». Это был не сон, я была в Риме!

Наш первый день и, наверное, самый прекрасный день мы провели за городом, где все памятники дышали стариной, в то время как в центре Рима при взгляде на великолепие гостиниц и магазинов можно было подумать, что находишься в Париже. От этой прогулки по окрестностям Рима у меня остались самые приятные воспоминания. Я не стану ничего рассказывать о местах, которые мы посетили, – существует достаточное количество книг с их описанием – но только о главных впечатлениях, пережитых мной. Как я возрадовалась при виде Колизея! Наконец-то я увидела ту арену, где столько мучеников пролило свою кровь за Христа, и уже собиралась поцеловать освященную ими землю, но какое разочарование! Арена представляла собою груду обломков, видом которых паломники должны были удовольствоваться, так как вход туда был закрыт, к тому же никто и не пытался проникнуть в эти развалины... Стоило ли приезжать в Рим, чтобы не спуститься в Колизей? Это мне казалось невозможным, я больше не слушала объяснений гида, и только одна мысль занимала меня: спуститься на арену. Увидев рабочего с лестницей, я дошла до того, что была готова попросить у него эту лестницу. К счастью, я этого не сделала, так как он принял бы меня за сумасшедшую. В Евангелии сказано, что Мария Магдалина стояла у гроба и несколько раз наклонялась, чтобы заглянуть внутрь, пока не увидела двух ангелов (см. Ин. 20,11-12). Подобно ей, полностью сознавая невозможность исполнить свои желания, я продолжала наклоняться к развалинам; в конце концов, я увидела не ангелов, но то, что искала, и, вскрикнув от радости, сказала Селине: «Иди скорей, мы сможем пройти!» Мы быстро преодолели заграждение – в этом месте оно было вровень с обломками – и полезли по развалинам, которые рушились у нас под ногами.

Папа, удивленный нашей смелостью, сперва молча смотрел на нас, потом сказал, чтобы мы вернулись, но беглянки уже ничего не слышали. Как растет мужество воинов посреди опасности, так, по мере преодоления трудностей на пути к желанной цели, возрастала наша радость. Селина, более предусмотрительная, чем я, слушала гида и, вспомнив, что он упомянул о небольшом месте с вымощенным крестом, где сражались мученики, принялась искать; найдя его мы встали там на колени. Наши души слились в единой молитве... Мое сердце сильно билось, когда губы приблизились к пыли, обагренной кровью первых христиан. Я просила о милости тоже стать мученицей за Христа и в глубине сердца почувствовала, что моя молитва услышана! Все это произошло очень быстро; прихватив несколько камешков, мы отправились к развалинам стен, чтобы снова повторить опасное путешествие. Видя, как мы счастливы, папа не стал нас бранить, и я заметила, что он даже гордился нашей смелостью. Господь явно хранил нас, так как паломники ничего не заметили. Они были далеко и занимались осмотром без всякого сомнения великолепных сводов, где гид обращал внимание на «корнишоны и сидящих на них жадюг» (7), поэтому ни он, ни «господа аббаты» не знали о той радости, которая переполняла наши сердца...

Катакомбы тоже произвели на меня сильное впечатление: они оказались такими, какими я их себе представляла, читая жития мучеников. Я провела в них значительную часть послеобеденного времени, но думала, что пробыла там лишь несколько мгновений, настолько их воздух показался мне благоуханным... Из катакомб надо было непременно взять что-нибудь на память, поэтому подождав, когда паломники немного удалятся, Селина с Терезой проскользнули на самое дно бывшей гробницы святой Цецилии и набрали земли, освященной ее присутствием. До поездки в Рим я не очень-то почитала эту святую. Но, посетив переделанный в церковь ее дом и место мученичества, я узнала, что ее именуют царицей гармонии в память о песне чистой девы, которую она пропела в своем сердце Небесному Жениху, а вовсе не из-за прекрасного голоса и способностей к музыке. Тогда я почувствовала к ней нечто большее, чем почитание: настоящую нежность подруги. Она стала моей любимой святой и ближайшей наперсницей. Все в ней восхищало меня, особенно полное самоотречение и безграничное доверие, которые делали ее способной призывать к целомудрию тех, кто никогда не желал иных утех, кроме радостей земной жизни.

Святая Цецилия подобна невесте из Песни песней, в ней я вижу «хор в военном лагере!» (8) Ее жизнь – не что иное, как прекрасная песня среди великих испытаний, и это не удивляет меня, потому что «Святое Евангелие покоилось на ее сердце!» (9), а в ее сердце покоился Жених...

Посещение церкви святой Агнессы тоже стало для меня большой радостью: туда я пошла навестить подругу детства и долго говорила с ней о той, кто так достойно носит ее имя. Я приложила все усилия, чтобы привезти моей дорогой матушке какую-нибудь реликвию от ее небесной покровительницы. Но было невозможно заполучить что-либо, кроме красного камешка, отвалившегося от роскошной мозаики времен святой Агнессы, на которую она должна была часто смотреть. Не чудесно ли, что святая сама благосклонно дала то, что мы искали и что запрещено было брать? Я всегда расценивала это как проявление любви, с которой святая Агнесса взирает на мою любимую матушку и хранит ее!

Шесть дней мы осматривали главные достопримечательности Рима, а на седьмой я увидела наибольшую: Льва XIII. Этот день... Как я стремилась к нему и одновременно боялась его. От него зависело мое будущее, поскольку ответ монсеньора, который я должна была получить, еще не пришел. А из вашего, матушка, письма я узнала, что он уже не так хорошо расположен ко мне, поэтому единственным якорем спасения стало разрешение Святого Отца... Но, чтобы получить, надо было испросить его, осмелиться перед всеми обратиться «к Папе». Эта мысль бросала меня в дрожь, и лишь Одному Богу да Селине известно, что я выстрадала перед аудиенцией. Никогда не забуду, как она разделяла со мной все мои испытания. Казалось, мое призвание стало ее призванием. (Наша взаимная любовь была замечена священниками во время паломничества: как-то вечером общество было столь многочисленно, что не хватало стульев; Селина посадила меня к себе на колени, и мы так нежно смотрели друг на друга, что один священник воскликнул: «Как они любят друг друга, эти сестры никогда не смогут расстаться!» Да, мы любили друг друга, но наша привязанность была так чиста и так сильна, что мысль о разлуке не беспокоила нас, ибо мы чувствовали, что ничто, даже океан, не сможет отдалить нас друг от друга... Селина спокойно смотрела, как моя лодочка подплывала к берегам Кармеля, она смирилась с мыслью пребывать в бушующем море этого мира так долго, как будет угодно Господу Богу, уверенная, что в свою очередь причалит к берегу – предмету наших желаний...)

В воскресенье 20 ноября нас одели как полагается в Ватикане (в черное, с кружевным шарфом на голове) и украсили большой, висящей на бело-синей ленте, медалью Льва XIII, после чего мы вошли в Ватикан, в церковь Папы Римского. Велико было наше волнение, когда в восемь часов мы увидели, как он вошел, чтобы отслужить Святую Мессу... Благословив многочисленных паломников, собравшихся вокруг него, он взошел по ступеням к алтарю и своим благоговением, достойным наместника Иисуса Христа, показал, что он действительно «Святой Отец». Мое сердце сильно билось, а молитвы пламенели, когда Господь пребывал в руках Его Святейшества. Я была полна доверия, ведь Евангелие того дня содержало дивные слова: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство» (Лк. 12, 32). Нет, я не боялась, я надеялась, что царство Кармеля скоро будет принадлежать мне. Тогда я не думала о других словах Господа: «И Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство» (Лк. 22, 29), что означает: оставляю вам крест и испытания, только таким образом вы сделаетесь достойными обладать этим царством, по которому вы так томитесь, ибо «не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою» (Лк. 24, 26), и если желаете сесть по правую и по левую сторону от Него, пейте чашу, которую Он Сам испил (см. Мф. 20, 21-23). Эта чаша была преподнесена мне Святым Отцом, и мои слезы смешались с горьким напитком. Аудиенция началась после благодарственной мессы – эта месса следовала за той, которую служил Его Святейшество. Лев XIII сидел в огромном кресле, одетый совсем просто, в белой сутане и короткой накидке того же цвета, на голове его была лишь камилавка. Его окружали кардиналы, архиепископы и епископы, но я видела их смутно, так как была занята Святым Отцом; мы шествовали перед ним, и каждый паломник становился на колени, целовал туфлю и руку Льва XIII, получал благословение, затем два стража касались его согласно церемонии, давая знак подняться с колен (его – паломника, я объясняюсь так плохо, что можно подумать, будто это относится к Папе). Перед тем как войти в папские апартаменты, я твердо решила говорить, но почувствовала, что мое мужество слабеет, когда справа от Святого Отца увидела аббата Реверони! Почти в то же мгновение нам сказали от его лица, что он запрещает обращаться к Льву XIII, поскольку аудиенция и так продолжается слишком долго... Я повернулась к Селине, чтобы узнать ее мнение. «Говори!» – сказала она. Через минуту я была уже у ног Святого Отца; когда я поцеловала его туфлю, он протянул мне руку, но вместо того, чтобы поцеловать ее, я воскликнула, сложив руки и подняв к его лицу глаза, полные слез: «Ваше Святейшество, прошу у вас великой милости!» Тогда Папа Римский наклонил ко мне голову так, что мое лицо почти касалось его лица. Я увидела черные, глубокие глаза, которые пристально смотрели на меня и, казалось, проникали внутрь души. «Ваше Святейшество, – сказала я ему, – в честь вашего юбилея, позвольте мне поступить в Кармель в пятнадцать лет!»

Разумеется, мой голос дрожал от волнения, поэтому повернувшись к аббату Реверони, который удивленно и недовольно смотрел на меня, Святой Отец произнес: «Я не очень хорошо понимаю». Если бы Господь Бог допустил, то аббату Реверони было бы очень просто получить для меня то, чего я желала, но Господу было угодно даровать мне крест, а не утешение. «Ваше Святейшество, – ответил викарий, – это дитя хочет поступить в Кармель в пятнадцать лет, но настоятели сейчас рассматривают этот вопрос». «Ну что ж, дитя мое, – продолжил Святой Отец, лаского глядя на меня, – поступайте так, как скажут вам настоятели». Тогда, положив руки к нему на колени, я сделала последнюю попытку и умоляющим голосом сказала: «О, Ваше Святейшество, если бы вы сказали «да», тогда все были бы согласны!» Он пристально посмотрел на меня и произнес, делая ударение на каждом слоге: «Хорошо... Хорошо... Вы поступите, если это угодно Господу Богу...» (В его интонации было нечто столь проникновенное и убедительное, что мне кажется, будто я еще слышу его.) Доброта Святого Отца придала мне смелости, я хотела еще что-то сказать, но два стража вежливо прикоснулись ко мне, чтобы я вставала; видя, что этого недостаточно, они взяли меня под руки, а аббат Реверони помог им меня приподнять, так как я все еще продолжала опираться руками о колени Льва XIII, и только силой можно было оторвать меня от его ног... Когда меня таким образом поднимали, Святой Отец приложил свою руку к моим губам, а потом поднял ее, чтобы благословить. Тогда мои глаза наполнились слезами, и аббат Реверони увидел алмазов не меньше, чем в Байе... Два стража отнесли меня, если можно так выразиться, к двери, а тал третий вручил мне медаль Льва XIII. Идущая за мной Селина, взволнованная почти так же, как я, была свидетельницей этой сцены, но у нее все-таки хватило мужества попросить Святого Отца благословить Кармель. Аббат Реверони ответил недовольным голосом: «Кармель уже благословили». И Святой Отец ласково повторил: «О, да, его уже благословили». Папа побывал у ног Льва XIII раньше нас (вместе с мужчинами). Аббат Реверони был очень приветлив с ним, представив его как отца двух кармелиток. В знак особого благоволения Святой Отец положил руку на голову моего короля, видимо, таким образом отметив его таинственной печатью от имени Того, Чьим представителем он являлся... Теперь, когда отец четырех кармелиток пребывает на Небе, на сияющем челе этого верного раба покоится уже не рука Папы, предвозвестившего ему мученичество... но рука Царя Славы. И уже никогда эта божественная рука не отстранится от чела, которое она прославила!

Мой дорогой отец очень огорчился, найдя меня в слезах при выходе с аудиенции. Он делал все возможное, чтобы утешить меня, но тщетно... В глубине сердца я ощущала мир и покой, поскольку сделала абсолютно все, что было в моей власти, чтобы ответить на призыв Господа Бога. Но этот мир был в глубине, а душу переполняла горечь, ибо Господь молчал. Казалось, Он отсутствовал, и ничто не являло мне Его присутствия. В этот день солнце еще не решалось сиять, а прекрасное голубое небо Италии, покрытое темными тучами, не переставало плакать вместе со мной. Все было кончено, поездка больше не привлекала меня, потому что цель не была достигнута. Между тем последние слова Святого Отца должны были бы меня утешить: действительно, не являлись ли они настоящим пророчеством? Ведь несмотря на все препятствия, исполнилось именно то, что было угодно Господу Богу. Он не позволил Своим созданиям делать то, что хотели они, но творить волю Его... С некоторых пор я полностью вверила себя в руки Младенца Иисуса, чтобы сделаться Его игрушкой. Я просила Его обращаться со мной не как с дорогой игрушкой, на которую дети только смотрят, не осмеливаясь прикоснуться, но как с не имеющим никакой ценности мячиком, который Он мог бы бросить на пол, наподдать ногой, проткнуть, оставить в углу или же, если это доставит Ему удовольствие, прижать к Своему Сердцу, – одним словом, мне хотелось позабавить Младенца Иисуса, сделать Ему приятное, отдать себя Его детским прихотям. И Он внял моей молитве.

В Риме Иисус проткнул Свою игрушку, Ему захотелось посмотреть, что у нее внутри, а после того как увидел и остался доволен Своим открытием, Он уронил мячик и уснул... Что делал Он во время Своего сладкого сна и что стало с брошенным мячиком? Иисусу снилось, что Он еще забавляется со Своей игрушкой: подбрасывает мячик, ловит его, откатывает далеко от Себя, а потом берет и прижимает к Сердцу, не давая больше отдалиться от Своей маленькой Руки...

Вы понимаете, дорогая матушка, как опечалился мячик, увидев себя на полу... И все же я не переставала надеяться вопреки всякой надежде (см. Рим. 4,18). Через несколько дней после аудиенции у Святого Отца папа отправился навестить брата Симеона и нашел у него аббата Реверони, который был очень любезен. Папа весело упрекнул его, что он не помог мне в моем трудном начинании, а затем рассказал брату Симеону историю своей принцессы. Почтенный старец выслушал его рассказ с большим интересом, что-то даже записал для себя и растроганно сказал: «В Италии такого не увидишь!». Я думаю, что эта встреча произвела хорошее впечатление на аббата Реверони; впоследствии он всякий раз показывал, что убедился, наконец, в моем призвании.

На другой день после памятной аудиенции нам предстояло утром отправиться в Неаполь и Помпею. В нашу честь весь день грохотал Везувий, который вместе с пушечными выстрелами выпустил густой столб дыма. Следы, оставленные им на развалинах Помпеи, ужасны, они являют собой всемогущество Бога, Который: «призирает на землю, и она трясется; прикасается к горам, и дымятся...» (Пс. 103, 32). Мне хотелось одной погулять среди развалин, поразмышлять о недолговечности дел человеческих, но толпы посетителей сглаживали печальное очарование разрушенного города... В Неаполе все было наоборот. Большое количество экипажей в две лошади придали великолепие нашей прогулке в монастырь Сан Мартино, на высоком холме, нависающем над городом. К несчастью, лошади постоянно закусывали удила, и я не раз думала, что настал мой последний час. Напрасно кучер все время повторял магическое слово итальянских извозчиков: «Appipau, appipau...» Бедным лошадкам хотелось перевернуть экипаж, и, только благодаря помощи наших ангелов-хранителей, мы доехали до великолепной гостиницы. Во время путешествия мы останавливались в шикарных гостиницах; никогда я не жила в такой роскоши. Это тот самый случай, когда можно сказать, что не в богатстве счастье, ибо я была бы счастливее под соломенной крышей с надеждой на Кармель, нежели посреди позолоченной лепнины, лестниц из белого мрамора, шелковых покрывал и с горечью в сердце... Я хорошо почувствовала, что радость не в том, что окружает нас. Она находится в глубине души, и обладать ею можно как в тюрьме, так и во дворце. И вот доказательство: в Кармеле, несмотря на внутренние и внешние испытания, я более счастлива, чем в миру, со всеми его удобствами и особенно ласками родительского очага!

Моя душа была повержена в печаль, хотя внешне я оставалась такой же, так как думала, что моя просьба к Святому Отцу сохранилась в тайне. Но вскоре я смогла убедиться в обратном. Оставшись в вагоне наедине с Селиной (остальные паломники во время остановки отправились на несколько минут в буфет), я увидела аббата Легу, викария монсеньора Кутанского, который открыл дверцу, улыбаясь посмотрел на меня и спросил: «Ну, как поживает наша кармелиточка?» Тогда я поняла, что все паломники знают о моей тайне. К счастью, никто не заговаривал об этом со мною, но по тем благожелательным взглядам, которые на меня бросали, я видела, что моя просьба не произвела плохого впечатления, наоборот... В небольшом городке Ассизи я по воле случая села в экипаж аббата Реверони. Подобная милость не оказывалась ни одной даме на протяжении всего путешествия. Вот как я получила эту привилегию.

Посетив места, отмеченные добродетелями святого Франциска и святой Клары, мы завершали осмотр монастыря святой Агнессы, сестры святой Клары. Там я в свое удовольствие нагляделась на голову святой и, когда уходила одной из последних, обнаружила, что потеряла свой пояс. Я стала искать его посреди толпы. Один священник сжалился надо мной и принялся помогать, но после того, как пояс был найден, я увидела, что он ушел. Тогда я одна продолжила поиски, потому что пояс-то у меня был, но его невозможно было надеть: не хватало пряжки... Наконец я увидела, как она блеснула в углу. Поднять и прикрепить ее было недолго, но сами поиски отняли много времени. Велико же было мое удивление, когда я оказалась одна рядом с церковью: все экипажи исчезли, за исключением экипажа аббата Реверони. Что делать? Бежать ли за экипажами, которых уже не видно, рискуя опоздать на поезд и тем заставить папу волноваться, или же попросить место в коляске аббата Реверони? Я отдала предпочтение последнему. Несмотря на крайнее смущение, я с самым учтивым видом обрисовала ему свое критическое положение, чем смутила его, так как экипаж его был полон самыми представительными паломниками, и не было никакой возможности изыскать еще одно место. Но один очень любезный господин поспешил сойти, усадив меня на свое место, а сам скромно сел рядом с кучером. Я была похожа на белку, попавшую в западню. Мне было не по себе в окружении этих больших людей и особенно самого грозного, напротив меня... Однако он был очень приветлив и время от времени прерывал разговор с господами, чтобы поговорить со мной о Кармеле. Перед тем как мы приехали на вокзал, все большие люди вытащили свои большие кошельки, чтобы дать денег кучеру (уже получившему свое). Я решила поступить, как они и достала свой малюсенький кошелек, но аббат Реверони не позволил мне вынуть блестящие маленькие монетки. Он предпочел подать одну большую за нас двоих.

Другой раз я оказалась рядом с ним в омнибусе. Он был еще более приветлив и пообещал сделать все, что сможет, для моего поступления в Кармель... Такие незначащие встречи проливали чуть-чуть бальзама на мои раны, но это не делало наше возвращение таким же приятным, как дорогу в Рим, потому что у меня больше не было надежды «на Святого Отца». Я не находила никакой помощи на земле, казавшейся мне пустыней, иссохшей и безводной (см. Пс. 62,2), вся моя надежда была на одного Господа Бога. Я только что на опыте убедилась, что лучше прибегать к Нему, чем к Его святым (10).

Но печаль души не мешала мне живо интересоваться теми святыми местами, которые мы посещали. Во Флоренции я была счастлива увидеть в церкви у кармелиток, открывших для нас главную решетку, мощи святой Магдалины из Пацци. Мы не знали, как этим воспользоваться. Многим хотелось приложить четки к гробнице святой, но только мне удалось просунуть руку сквозь решетку, поэтому все подавали мне четки, я же была очень горда этим служением. Мне всегда надо было найти способ прикоснуться ко всему. Так, в храме Креста Господня (в Риме) мы смогли поклониться частицам настоящего Креста, двум шипам и одному из священных гвоздей, который был помещен в великолепный золотой ковчежец искусной работы, но без стекла, поэтому, поклоняясь святыне, я изыскала способ дотронуться до гвоздя, орошенного кровью Иисуса Христа, просунув свой маленький палец в один из просветов ковчега. Я действительно была чересчур дерзновенна! К счастью, Господь, видящий глубины сердца, знает о чистоте моих намерений и о том, что ни за что на свете я не хотела бы быть Ему неприятной. Я вела себя с Ним как дитя, которое думает, что ему все позволено, и смотрит на сокровища своего Отца как на свои собственные (см. Лк. 15, 31). Еще я никак не могла понять, почему в Италии женщины могут быть так просто отлучены от церкви: каждую минуту нам говорили: «Сюда не входите... Туда не входите, вы будете отлучены!» Бедные женщины, как их презирают! Хотя их, любящих Господа Бога, гораздо больше, чем мужчин, а во время Крестных Страданий Господа нашего Иисуса Христа женщины оказались смелее апостолов: они не испугались оскорблений солдат и осмелились отереть благословенный Лик Иисуса... Конечно, только ради этого Он допустил, чтобы их участью на земле стало презрение, ибо именно его Он избрал для Себя Самого... На Небе Он сумеет показать, что Его мысли – не мысли мужчин (см. Ис. 55, 8) и тогда «последние будут первыми» (Мф. 20, 16). Не раз во время путешествия у меня не хватало терпения дождаться Неба, чтобы стать первой... Однажды в монастыре кармелитов, не удовлетворившись прогулкой с паломниками по внешним галереям, я прошла во внутренний дворик. Внезапно я увидела пожилого кармелита, который издали делал мне знак удалиться, но вместо того, чтобы уйти, я подошла к нему и, показывая на картины внутренней галереи, жестами выразила свое восхищение. Из-за распущенных волос и юного вида, он, несомненно, принял меня за девочку, добродушно улыбнулся и удалился, видя, что перед ним не враг; если бы я могла говорить по-итальянски, то сказала бы ему, что я – будущая кармелитка, но, благодаря строителям Вавилонской башни, это оказалось невозможным.

После осмотра Пизы и Генуи мы возвратились во Францию. На всем пути нас сопровождали великолепные виды. Порой мы ехали вдоль берега моря, где железная дорога проходила так близко, что мне казалось, будто волны вот-вот дойдут до нас (это зрелище было вызвано бурей, а вечер делал картину еще величественней), порой мы ехали по равнинам, покрытым апельсиновыми деревьями со спелыми плодами, зелеными оливами с легчайшей листвой и стройными пальмами... С наступлением вечера мы видели, как озарялись огнями многочисленные небольшие гавани, а на небе загорались первые звезды... Какой поэзией наполнялась моя душа при виде того, на что я смотрела в первый и последний раз в жизни! Без сожаления я видела, как все это исчезает, мое сердце жаждало иных чудес. Оно уже достаточно насмотрелось на земные красоты, теперь предметом его стремлений были красоты небесные, и ради того, чтобы дарить их другим душам, я пожелала стать узницей! Прежде чем увидеть, как передо мной открываются двери благословенной темницы, по которой я так томилась, мне пришлось еще побороться и пострадать. Я почувствовала это после возвращения во Францию, между тем доверие мое было велико, и я не переставала надеяться, что мне будет разрешено поступить в Кармель 25 декабря. Едва мы приехали в Лизье, как первым делом отправились в Кармель. Какая же это была встреча! За время разлуки у нас столько всего накопилось, чтобы поделиться друг с другом. За этот месяц, показавшийся мне таким долгим, я узнала больше, чем за многие годы...

Дорогая матушка, как радостно было снова увидеть вас, открыть вам мою израненную душу. Ведь вы так хорошо понимали меня, и одного слова, одного взгляда вам было достаточно, чтобы обо всем догадаться! Я от всего отреклась и сделала все от меня зависящее, вплоть до обращения к Святому Отцу, поэтому не знала, что еще должна сделать. Вы сказали мне написать монсеньеру и напомнить о его обещании; я тотчас исполнила это, как могла хорошо, но в выражениях, которые мой дядя нашел слишком простыми, он переделал мое письмо; когда я пошла его отправлять, то получила письмо от вас, в котором мне было сказано не писать и подождать несколько дней. Я сразу же послушалась, так как была уверена, что это наилучший способ не ошибиться. Наконец, за десять дней до Рождества мое письмо было отправлено; совершенно уверенная, что ответ не заставит себя ждать, я каждое утро после мессы ходила вместе с папой на почту, думая найти там разрешение, чтобы улететь, но каждое утро приводило к новому разочарованию, которое все же не поколебало мою веру... Я просила у Господа разрешить мои узы (см. Пс. 115, 16). Он разрешил их, но совсем иным образом, чем я ожидала. Наступил прекрасный праздник Рождества, а Господь все не просыпался. Он оставил Свой мячик на земле, даже не посмотрев на него...

Когда я собиралась на ночную мессу, мое сердце было разбито. Я уже так рассчитывала присутствовать на ней за решетками Кармеля! Это было огромное испытание для моей веры, но Тот, Чье сердце бодрствует во время сна (см. Песн. 5,2), дал мне понять, что тем, кто имеет веру с горчичное зерно, Он позволяет передвигать горы (см. Мф. 17, 20), чтобы укрепить эту, столь малую веру. Но для Своих близких, для Своей Матери, Он не творит чудес, не испытав предварительно их веры. Не позволил ли Он умереть Лазарю, хотя Марфа и Мария говорили Ему, что тот болен? (см. Ин. 11, 1-4). На браке в Кане Галилейской, когда Пресвятая Дева попросила Господа оказать помощь, не ответил ли Он Ей, что час Его еще не пришел? (см. Ин. 2, 1-11). Но после испытания – какая награда: вода претворяется в вино, Лазарь воскресает! Также поступил Господь и со Своей маленькой Терезой: после длительного испытания Он исполнил все желания ее сердца.

Во второй половине дня этого радостного праздника, прошедшего для меня в слезах, я пошла навестить кармелиток; велико же было мое изумление, когда за открытой решеткой я обнаружила Младенца Иисуса, держащего в Своей руке мячик, на котором было написано мое имя. Кармелитки, вместо Иисуса, еще слишком маленького, чтобы говорить, спели мне написанное матушкой песнопение, каждое слово которого источало утешение для моей души. Я никогда не забуду этой чуткости материнского сердца, которое всегда осыпало меня ласками. Проливая слезы радости, я поблагодарила и рассказала о подарке, который сделала мне Селина после возвращения с ночной мессы. Я обнаружила в своей комнате тазик с маленьким корабликом, на котором спал Младенец Иисус вместе с мячиком, лежащим рядом. На белом парусе Селина написала: «Я сплю, а сердце мое бодрствует» (Песн. 5,2), а на суденышке: «Самоотречение!» И даже если Господь не говорил еще со Своей маленькой невестой, если Его глаза еще оставались закрытыми, то, по крайней мере, Он являлся ей через души, несущие в себе всю чуткость и любовь Его сердца...

В первый день 1888 года Господь сделал мне еще один подарок: крест, но на этот раз я должна была нести его в одиночестве; он оказался очень мучительным, оттого что остался непонятым... В письме Полина сообщала мне, что ответ монсеньора пришел 28 числа, в праздник избиения Святых Младенцев, но она не дала об этом знать, решив, что мое поступление произойдет только после Великого поста. Я не смогла сдержать слез при мысли о такой длительной отсрочке. Это было для меня совершенно особое испытание. Мои мирские узы были разрешены (см. Пс. 115, 16), я это видела, но ковчег отказывался впустить бедную голубку... Охотно верю, что я могла показаться безрассудной, ибо не соглашалась с радостью на три месяца изгнания. Но еще я думаю, что это, на первый взгляд, простое испытание, было очень большим и позволило мне сильно возрасти в самоотречении и иных добродетелях.

Как прошли эти три благодатных для моей души месяца? Сначала мне пришло в голову не стеснять себя и вести ту жизнь, к которой я привыкла. Но вскоре я осознала ценность данного мне времени и решила предаться более, чем когда-либо, строгому подвижничеству и умерщвлению плоти. Когда я говорю «подвижничеству», то пусть не подумает кто-нибудь, будто я совершала покаянные подвиги. Увы! Я никогда не совершила ни одного, будучи очень далека от сходства с высокими душами, которые с детства упражнялись в подвижничестве. Я же не чувствовала к этому никакой тяги; конечно, это шло от моего малодушия, ведь я могла бы, подобно Селине, придумать множество мелочей, чтобы заставить себя страдать. Вместо этого я всегда позволяла лелеять себя и откармливать, подобно птичке, не имеющей нужды в покаянных подвигах... Мое подвижничество заключалось в том, чтобы сломить свою волю, всегда готовую навязать себя, удерживаться от возражений, оказывать небольшие услуги, не оценивая их, совсем не облокачиваться на спинку стула, сидя на нем и т.п... Вот так, упражняясь в пустяках, я готовилась стать Христовой невестой, и не могу выразить, какие дивные воспоминания оставило это время ожидания. Три месяца пролетели быстро, и наступило наконец горячо желанное мгновение...

Предыдущая Следующая

[Оглавление книги] [Архив] [На главную]