«Вот и лето прошло, только этого мало...» — доносился бодрый голос Софии Ротару из радиоприёмника. «Точно, мало», — согласился с эстрадной певицей Иван Афанасьевич, раскалывая берёзовое полено. Поленница медленно, но верно росла вширь и ввысь. «Надо бы сегодня закончить, послезавтра Олюшка приедет, в доме прибраться нужно, в сельмаг съездить», — равномерно взмахивая топором, рассуждал Иван Афанасьевич.
Последние деньки в августе выдались тёплыми, почти безветренными. Просыпаясь ночью, Иван Афанасьевич подходил к открытому окну и подолгу засматривался на звёздное небо.
Какие-то звёздочки подмигивали ему, посылая привет из космоса. Дедушка ждал внучку. Он так разволновался, когда узнал о её приезде, что стал плохо спать, раз даже корму поросятам не дал, думал, что покормил. И только когда они распищались на всю деревню, вспомнил, что с вечера скотинка не ела.
Иван Афанасьевич в прошлом году вышел на пенсию, по возрасту. Хотя по документам правильно говорить «по старости», он не любил этого слова и говорил «по возрасту». Какая же старость в шестьдесят лет?!
Ни-ка-кой! И поэтому продолжал работать деревенским электриком.
Вообще-то, он был единственным электриком и на свою деревню, и на соседние посёлки. До сих пор древние жители окрестных селений помнят его железные когти, сохранившиеся, кстати, и переданные в краеведческий музей, с помощью которых он ловко взбирался на столб, чтобы вкрутить лампочку.
Когда-то это приспособление — «кошки» — являлось предметом зависти и восхищения деревенских мальчишек. Теперь же Иван Афанасьевич занимался верхолазными работами при помощи специального подъёмного механизма, купленного и вверенного ему в личное пользование на благо общества его начальством. Выполнять высотные работы ему помогал Санёк — парень из соседнего дома, не уехавший в город на заработки и не спившийся. Для деревенских Санёк считался странным малым. Для недеревенских он был художником. Санёк рисовал картины на пластах берёзовой коры углём. Больше было нечем. Вернее, не на что было купить бумагу, краски, кисти, об остальном инвентаре художника он даже не знал.
Поступив в институт, Оля приезжала к дедушке всё реже и реже. Пару раз в год навестит, и то хорошо! Дочь Наталья, мать Оли, с мужем тоже редко приезжали. По осени — за картошкой, по весне — огород вскопать, и то потому, что по осени — за картошкой.
Писем не пишут, телефонные переговоры заказывают по праздникам и накануне приезда.
Иван Афанасьевич думал, что смирится с долгим ожиданием, с редкими звонками, с нечастыми приездами. Но выходило плохо. Расходились мысли с явью. Думал одно, а на деле получалось другое. Щемящая тоска,
по-детски проявляющаяся слезами обида,
по-взрослому грустные мысли — были результатом смирения.
Особенно остро ощущалась «брошенность» детьми и внучкой после смерти жены. Пять лет прошло с того чёрного дня, как Иван Афанасьевич проводил в последний путь свою верную подругу.
Отец и дед очень любил своих девочек и знал, что перестанет ждать их только тогда, когда уйдёт к своей Олюшке, жене. И ещё он знал, что нужен им. Чувствовал это. И хоть некоторые соседи в деревне и говорили, что ты, Иван, мол, нужен своим пока здоровый, да продуктами снабжаешь, он знал, что это не так. Не спорил с глупыми и злыми языками. Зачем? Их всё равно не переубедить.
Как-то летом, когда дочь с зятем приезжали на выходные покупаться, позагорать и воздухом подышать, сидя вечером за накрытым столом на улице, случился между ними такой разговор.
— Пап, ты не надрывайся с
огородом-то! Мы ведь, в принципе, не так много и едим той же самой картошки. Понимаешь, мы это всё и купить можем. — Дочь обняла отца, положила голову ему на плечо и так и сидела, как маленькая, в детстве, обнимая папу, когда тот приходил с работы.
— Наташка, ну что ты
говоришь-то?! Сама хоть понимаешь?
Моё-то всё — натуральное! А ваше всё — химия! С
моего-то огорода ты не заболеешь, а с ваших магазинов будешь только на аптеку работать! — отстаивал домашнее хозяйство Иван Афанасьевич. — А потом, доча, кому ж мне это
растить-то? Мне ведь в радость, что вы кушаете с моего огорода, да, может, и меня вспоминаете лишний разок...
— Папа, ну я просто тебя жалею, тяжело же тебе одному всё хозяйство вести.
— Нет, Наташа, ещё не тяжело. Когда не смогу, так сам скажу.
— Ну, Иван Афанасьевич, — подал голос Евгений, зять, — давайте вот этот хрустальный стаканчик с прозрачным напитком выпьем за ваше здоровое хозяйство и за вас!
— Давайте, давайте! Только, может, выпьем
всё-таки прозрачный напиток в хрустальном стакане, а, зятёк, за то, чтобы урожай был хороший и чтоб вы картошки стали больше есть!
Когда улеглись спать, Евгений сказал жене:
— Ты не отговаривай его, он ведь только работой да нами живёт, больше даже тобой и Ольгой. Понимаешь, ему эти поросята, овощи и фрукты и самому не нужны в таком количестве. Это всё для нас. И не говори ему, что мы мало едим его продуктов. Не съедим, найдём, кому отдать.
Картошка-то у деда и впрямь хороша! А сальце! А огурчики!
— Да я понимаю всё, Жень! Вообще
какой-то парадокс получается: мы ему ничем почти не помогаем, а он для нас или
из-за нас и держится. Получается, что мы его невольно, просто своим существованием, заставляем не падать духом и... телом. Да? Жень, скажи, но это же не является спекуляцией, ну, то есть, что он нас любит и хочет быть нам полезным? Ну, как бы это объяснить... Даже не знаю.
— Успокойся, это не спекуляция. Так мы сейчас живём. Это такое современное существование города и деревни в лице их человеческих представителей. Иван Афанасьевич не едет к нам, потому что здесь у него всё — могила жены, работа, дом, память здесь, понимаешь. И мы из города не уедем, потому что... потому. И ты его любишь, и Оля любит,
по-своему, и я его уважаю. Слушай, Натаха, давай больше не будем философствовать! Отцы, дети, внуки, город, деревня, натуральные продукты, химические добавки, поросята, картошка,
у-у-у, это такие темы!.. От них утонуть можно, а я лучше в твоих объятиях утону...
* * * *
— Что, Афанасьич, младшую свою ждёшь?! — проходя мимо автобусной остановки, крикнул местный конюх,
Миша-косой.
— Жду, Мишаня, жду! Сейчас должен рейсовый пройти, может, на нём приедет. Если нет, то тогда на шестичасовом. — Иван Афанасьевич сидел на скамейке, празднично одетый, в новой кепке и начищенных до блеска выходных ботинках.
— Ну, привет Ольге передавай, если вспомнит меня.
— Ага.
Запылила дорога за поворотом, через минуту показался автобус. Ольга приехала измученная долгой тряской по бездорожью, надышавшись пылью, с головной болью.
— Ну, дед, сюда добираться или в дождь, или в противогазе! — были её первые слова, едва она сошла с автобуса.
— Здравствуй, голубушка моя, Оленька! Сейчас баню истоплю, молочка попьёшь, поспишь, и всё как рукой снимет! — Иван Афанасьевич радостно суетился вокруг внучки.
До дома идти было минут семь. Дедушка гордо шагал рядом с девушкой, и ему очень хотелось, чтобы как можно больше народу попалось навстречу.
— Здравствуй, Степановна, вот, Оленька моя приехала!
— Здорово, Иван. Хорошая внучка, не забывает дедушку...
— Здравствуй, Геннадий! Оленька, вот, ко мне приехала!
— Привет, Иван Афанасьевич! Ну, с приездом, красавица, не помнишь меня?
А больше никого и не встретили. Ольга шла спокойно, тоже здороваясь со встречными, хотя мало кого помнила по имени.
— Дедуль, я на три дня. Очень
хочу-прехочу отоспаться, за реку сходить, к Машке. Она всё там же живёт? Не знаешь?
— Там же. Только Машка замуж выходит осенью. Да ты сама у неё всё выспросишь. В лес пойдёшь со мной? Грибков пособираем.
— Не-ет, не хочу, я потом ещё к Вальке Синице схожу, она...
— К Валентине ты не сходишь, голуба моя, она уехала по весне. Зарабатывать подалась к вам. Я, говорит перед отъездом, в мегаполисе жить хочу. Ой, Оля, умора тут у нас была какая! Тётка её, женщина полуобразованная, если не сказать хуже, подумала, чёрт знает с чего, что мегаполис — это публичный дом. На всю деревню орала на Валентину, что у порога ляжет, а в мегаполис её не пустит. Не для того она, дескать, её воспитывала и кормила, чтобы каждый жирный богатей, ну, у неё образ городских мужиков, которые девочек снимают, такой, так вот, чтобы, значит, Валечку её покупали для утех. Ну и всё в таком роде.
Еле-еле мы разобрались, что она имела ввиду под этим иностранным словом. Смеху было, тебе не передать! А с другой стороны, что поделать, если у нас тут половина народу вообще неграмотная, а уж чтобы знать, что такое мегаполис! Ну, это уж из области деревенской фантастики!
— Да, уж, история, — улыбнулась Оля. — А кем Валя работать будет?
— Не знаю, я с ней не разговаривал, но девчонка она толковая, работящая, только, знаешь, курить в последнее время начала. Да и что
курить-то?! «Беломор» Урицкого у тётки таскала и на кладбище бегала, там народу почти никогда нет. Может, баловалась, правда?
За разговорами время пролетело быстро. Иван Афанасьевич, как в первый раз, провёл внучку по своим хозяйским достопримечательностям: показал курочек, нового петуха, пару поросят, естественно, одного звали Борькой, а другого Васькой (неизменные во веки веков имена свиней), аккуратные грядки с овощами и зеленью, яблоньки, кусты разноцветной смородины, крыжовника. Оля терпеливо вышагивала вслед за дедом, кивала в знак согласия с тем, что куры нынче
что-то плохо несутся, что Борька или Васька чихали тут на днях, что град побил молодой лучок, что молния отрубила самый хороший сук у яблони...
Потом была банька!.. Оля с детства ходила с мамой в баню, потому что мама «выросла на бане», и не представляла себе мытья в ванной, а уж без парной и веника — и говорить не о чем. Заядлой парильщицей Ольга не стала, но запах распаренного берёзового или дубового веника, которыми исправно снабжал дедушка маму, пар, от которого «мороз по коже», и, главное, то состояние блаженства, которое испытывала Ольга, придя домой после бани, ритуальное чаепитие с брусничным вареньем, сделали своё чудесное дело: девушка сначала привыкла, а со временем тоже полюбила баню.
Утром Ольга ушла по своим делам: сперва на речку, потом в гости к Маше. Иван Афанасьевич не дождался, лёг спать. Ворочался, прислушивался к каждому шороху, сон не шёл. Внучка вернулась заполночь. «Пришла, хорошо», умиротворённо вздохнул Иван Афанасьевич и через мгновенье уснул.
На следующий день всё повторилось. Дед решил дождаться Олю.
На стыке старого и нового дней, ровно в полночь, пришла Оля.
Чем-то громыхнула в сенях, вошла в комнату и сразу направилась к окну, закрыть форточку.
— Олюшка, да мне не холодно! Если не хочешь, можешь не закрывать, — вполголоса сказал дедушка.
— Господи, дед, да причём здесь ты?! — Оля резко захлопнула форточку, задёрнула занавеску. — Ты что думаешь, я тебя от сквозняка спасаю? Ошибаешься! Мне нельзя болеть, понимаешь?!
— Так, а кому ж
можно-то, милая моя? Болеть никто не хочет. Я... я думал, что... ну, раз ты всё время в городе, а воздух там, сама знаешь, какой, так я, чтоб тебе надышаться
свежим-то... ночным... вот и открываю окно. Вроде не холодно ещё? А? Или ты мёрзнешь? Так... ладно, конечно, закрывай.
— Де-ду-ля, мне твой свежий воздух, что днём, что ночью, — пофигу. Пойми, я работаю в совместном, это значит наши с иностранцами, предприятии. У них болеть нельзя! Не модно! Мове тон. Дурной тон, то есть. Заболею, не выйду на работу, мне платить никто не будет за сиденье дома! Раз болею, значит, скажут, о работе не думаю. Если халатно отношусь к своему здоровью, так и к служебным делам буду относиться так же. Это у них политика такая. У нас одного парня
из-за того, что гриппом заболел, уволили. Свиньи, конечно, но, говорят, чтобы другим наука была. Хотя, конечно, какая наука, если почти все теперь болеют и на работу ходят. И с температурой, и с кашлем, и с насморком. Таблеток напьются и бродят по офисам, как зомби. Деньги, блин, престиж рабочего места.
— Вот это
да-а! А их политика по отношению к вам — не дурной тон?! Это же издевательство над работниками! — Иван Афанасьевич разволновался, встал, заходил босиком по половицам. — А
вы-то что молчите! Надо же...
Оля — руки в боки — прямо как бабушка, когда спорила с мужем:
— Какие
разборки-переговорки?! Ты что, не знаешь, у них всё просто: не нравится — не ешь! Вот тебе ручка, вот тебе бумага, пиши заяву и за порог! Хорошо ещё, под расчёт отпустят, а то и денег не увидишь!
— От, уроды заморские! Ну, вечно нам насаживают свои конституции! Ольга,
ты-то хоть не пляши под их дудку! Неужели в таком большущем городе работы не найти?! — кипел дед, не останавливаясь ни на минуту.
— Хорошо оплачиваемого, с продвижением по служебке, представь себе, почти не найти. Всё занято. И потом, знаешь, моя должность жуть какая конкурентоспособная. Бухгалтеров сейчас как собак нерезанных. Вот именно, что в большом городе выгодное место очень трудно найти. И толковые, и бестолковые бухгалтеры могут сто лет искать тёплое местечко. А бывает, что и сразу повезёт! Своё дело я пока открыть не могу. Не на что и не с кем. Вы же с бабушкой так маму воспитали, что она ни одной нужной связи не заимела в жизни. И мужа себе такого же выбрала! Видать, и у него родители одного с вами поля ягоды!
— Ты, внучка, одного не понимаешь, такое отношение твоего начальства тебе здоровья не прибавит и...
— Дед! Не заводись! Отстань! Ты, что ли, больничный мне будешь оплачивать?! Завтра уеду, вот и дыши себе на здоровье!
Ольга вышла, плотно закрыв за собой дверь. Иван Афанасьевич остался стоять посреди комнаты. Тяжело вздохнув, подошёл к комоду и, глядя на фотографию жены, Ольги Васильевны, в честь которой назвали внучку, прошептал:
— Вот, Олюшка, получил, старый пень, за то, что дочка наша ни в каких связях замечена не была. И смех, и грех. Простим, что ли,
внучку-то? Одумается потом, а? Как
скажешь-то?
Едва касаясь пальцами фотографии, он как бы погладил Ольгу Васильевну по волосам. На него смотрели спокойные красивые глаза любимой женщины. На снимке ей было пятьдесят пять лет, она фотографировалась для Доски Почёта перед уходом на пенсию, как передовик производства.
Почему-то в советские времена не рекомендовалось, так скажем, улыбаться на фото для таких важных выставочных стендов, а наоборот, приветствовались серьёзные, думающие о
чём-то глобальном, лица со взглядом настоящего борца за светлое будущее. Ольга Васильевна сфотографировалась тогда «как положено». И только Иван Афанасьевич разглядел в её суровом выражении лица озорную искорку в глазах и чуть заметную улыбку в правом углу губ. «Озорница ты моя!» — сказал он жене, когда она принесла фото домой, и... погладил её по шикарным, слегка тронутым сединой, волосам.
Утро вопреки прогнозу оказалось хмурым. Слегка похолодало. Рейсовый автобус, с которым должна уехать Ольга, задерживался. Иван Афанасьевич с внучкой сидели на остановке, вяло разговаривали, уточняя, всё ли взяли, что куда упаковали, переложили ли стеклянные банки газетами, хорошо ли завернули в тряпки свежие куриные яйца, не забыли ли листы смородины и вишни для солений.
Усиливался ветер. Ольга закуталась в дедов пиджак. Они не могли отойти, потому что связи с посёлком, откуда выехал автобус, никакой не было. Где он сейчас, близко ли или может, вообще ещё не выехал, никто не знал. Так было всегда. Надо
куда-то уехать, приходилось ждать автобус столько, сколько придётся. Проходящего транспорта почти не было, а если и шли, то грузовики. В их кузове по деревенским дорогам такую поклажу, как у Ольги, не довезёшь, побьётся сразу.
Вот и тучи набежали проводить дедову внучку.
— Хоть бы до дождя приехал! — с тоской глядя на дорогу, сказал Иван Афанасьевич. — Не мёрзнешь, голуба моя?
— Нормально.
— Ты обязательно позвони или телеграфируй, как доберёшься, ладно?
— Позвоню.
Автобус подошёл через час. Ольга сдала небьющийся багаж в нижний отсек машины, а
банки-склянки взяла с собой, под сиденье. Автобус был заполнен наполовину. Впереди ещё три остановки, будут подсаживаться. Её место было у окна. Устроившись в кресле, помахав деду рукой, и сделав знак, чтобы он шёл домой — стал накрапывать мелкий холодный дождик — она вспомнила, что сидит в дедовом пиджаке.
— Деда! Деда! Ой! Откройте, пожалуйста, я сейчас!
Ольга спрыгнула со ступенек, скинула пиджак и набросила его на плечи Ивана Афанасьевича, неловко обвив руками за шею, поцеловала и вдруг заметила на щеке деда... слезу. Или это была большая капля дождя? Оля смутилась, а через пару секунд уже сидела на своём месте. Иван Афанасьевич махал ей вслед, пока автобус не скрылся из вида.
Через день позвонила дочь и сказала, что Ольга добралась нормально, что всё довезла, спасибо, что сразу пошла на работу, что ей очень некогда, извиняется, потом созвонится с дедушкой, или напишет письмо.
«Да, конечно, понимаю, — успокаивал и уговаривал себя Иван Афанасьевич, — был бы у меня телефон дома! Конечно бы Оленька позвонила мне по приезде! А так что? Иди на почту, заказывай переговоры, жди, пока соединят! Ещё, как назло, связь плохая... Эх, деревенская цивилизация каменного века».
* * * *
Прыг — сентябрь, скок — октябрь,
прыг-скок — ноябрь. И уже вовсю в городах и сёлах готовятся встречать новый год. Будоражит кровь этот чудесный праздник! И о прошедшем задумываешься, и о будущем мечтаешь, и ходишь с приподнятым настроением по улицам, высматриваешь созвучные твоему настрою лица, ищешь родственные праздничные души... Ждёшь, ждёшь! этот необыкновенный праздник, мгновение, когда вдруг в полночь становишься историей: вдох — в прошлом и — раз — выдох уже в будущем, а через долю секунды — снова в настоящем. И чувствуешь сердцем, понимаешь: ещё год к жизни, ещё год из жизни.
Корпоративный Новый год — особого рода современное событие. А если данное действо совершается в совместном предприятии, то тут уж совсем другой коленкор! Здесь вам и себя показать, и других посмотреть, да ещё и с музыкой!
Для Оли это было первое значимое мероприятие в её самостоятельной, взрослой, трудовой жизни. До этого раза Оля праздновала встречу нового года с сокурсниками по институту. Молодёжь собиралась либо у
кого-то на квартире, либо заказывали столики в недорогих кафе. Вечеринки проходили
по-разному, бывало весело, интересно, вкусно, с фантазией, а бывало и не так.
Сколько своих и маминых нервов (и папиных денег!) было потрачено, чтобы купить наряд не как у всех, а лучше всех! Сколько времени было убито в походах по
бу-ти-кам (именно так, а не по магазинам, ведь
компания-то совместная)! Сколько всего было, чтобы потом, уже в новом году, сказать, как это было здорово, классно, бесподобно, и вот что значит корпоративная встреча нового года!
Значимость участию в празднике придавало и то, что Ольга получила пригласительный билет на корпоративную новогоднюю вечеринку «вне графика». По правилам компании на праздник звались сотрудники, прошедшие испытательный срок — два месяца. Для молодой перспективной сотрудницы сделали исключение из правил. Ольге не хватало недели до окончания условленного срока.
«Отмечание» назначили на тридцать первое декабря, на пять часов вечера.
В кафе Оля поехала на такси, чтобы ничего не помять, не запачкать, не сбить, не потерять в общественном транспорте. Таксистом оказался молодой человек, суперпрофессионально ведущий машину и также суперзнающий — на удивление! — город. Он очень быстро довёз такого же молодого бухгалтера до места и помог выбраться из авто, принимая из рук пассажирки коробочки и мешочки. В дороге Ольга «ойкала» и «айкала», порой зажмуривалась, вспоминая нешуточную на деле надпись в одной маршрутке: «Десять минут ужаса и вы у себя дома!»
— Ай! Зачем вы так гоните, молодой человек, я же успеваю! — жалобно встревала в визг тормозов Оля.
— Простите, девушка, я не
из-за вас гоню. Мне дедаря моего надо срочно из деревни везти, а туда ехать часа три. Я смену доработаю и сразу в дорогу. Там чуть передохну и с ним обратно. Состарился он
как-то быстро, плачет, просит приехать к нему на праздники. Ну, а как мы поедем?! Родители все в делах, я с ребятами отмечаю, да и девушка моя не хочет в глухомань тащиться. Жаль старика, конечно. Мы тут подумали дома и решили его привезти. Главное — он согласился. Мы, если честно, думали — откажется, а он нет, говорит, с удовольствием приеду, «робятки». Это он нас так называет. У него и я, и родители мои, и приятели — все «робятки». Ха! Смешной у меня дедуля, но... как бы сказать... о! трогательный, нет, умилительный. Точно! А вы не бойтесь, живьём довезу!
Ольга боялась. Таксист довёз.
— Ой, как быстро! Я даже не ожидала, что настолько раньше приеду. Ну и хорошо, успею всё сделать, — щебетала, расплачиваясь, «живьём» доехавшая Ольга. — Вы всё же не лихачьте так. Опасно... И для вас тоже. Спасибо!
— Не за что. Отдыхайте, веселитесь на здоровье! С наступающим Новым Годом! —
почему-то грустно сказал таксист. — И... знаете, если у вас есть бабушка и дедушка, не забудьте их поздравить. С наступающим вас ещё раз!
Парень сел в такси, повернул ключ и, неуверенно улыбнувшись, посмотрел на Олю. Машина резко взяла с места и умчалась. Ольга на мгновенье нахмурилась:
как-то не по себе стало вдруг, как будто
что-то вспомнилось, вспыхнуло в памяти, стало неуютно, будто бы маленькая нерадость кольнула в сердце.
«Да уж, быстро доехала...» Осторожно ступая по подмёрзшему бесснежному асфальту, девушка подходила к кафе.
Народ суетливо прибывал. В вестибюле было светло не
по-домашнему, шумно и жарко, последнее радовало женщин, надевших открытые лёгкие платья, и совсем не радовало тепло одетых, особенно мужчин, пришедших в костюмах. В воздухе витали всевозможные парфюмерные ароматы. Вечеринка явно не для астматиков.
— Оля! — К ней навстречу шла её наставница, старший бухгалтер, Алина. — Привет! Уау, какая ты лапуся!
Непременно «уау» — ведь
предприятие-то совместное! Ну, и немножко местного — «лапуся»...
— Привет. Спасибо. Ты тоже прекрасно выглядишь.
— Слушай, Оль, всё так прикольно! Наш президент, видела, с кем пришёл?! Пойдём, быстрей, покажу тебе его пассию! — Алина буквально за руку потащила Олю в банкетный зал.
— Погоди, Алина, я
вообще-то не хочу рассматривать их.
— Ты что, не в настрое?! Брось проблемы на пол, стажёрка, пойдём, офуршетимся! Сразу веселее будет, гарантирую!
— Алин, извини, я... мне...
что-то не по себе. Ты иди, я сейчас приду.
Ольга спустилась на цокольный этаж, в гардероб.
Гардеробщица-пенсионерка, принимая номерок, спросила:
— Вы сейчас вернётесь?
— Нет. Я ухожу. Я уезжаю... У меня автобус... через час. Мне... очень надо. — Ольга говорила отрывисто, как будто с трудом вспоминала нужные слова.
— Да что вы, девушка, с такого праздника?! — искренно удивилась женщина. — И подарки не получите?! Вот
жалость-то какая!
— Знаете что, вы... вот, пожалуйста, возьмите мой билет, здесь и купон на подарок. Подарки будут давать в полночь, вы подойдите к Сергею, организатору нашему, скажите, что я вам отдала билет. Берите, берите, меня же не будет...
— Ой, миленькая, спасибо вам! Я, и правда, с удовольствием внучке гостинец отнесу, а то, знаете...
Ольга уже не слышала, что говорила гардеробщица. Она думала только о том, что до отправления автобуса оставалось сорок минут и ей нужно успеть добраться до автовокзала. «Где же ты, заботливый дедов внук? Кто меня домчит до Обводного за двадцать минут?!» Она бежала вдоль улицы, держа руку вытянутой, стараясь тормознуть любую машину. «Ну же, ну! Стой, стой, паразит, куда?» Водитель второй машины услышал её призывы.
Из-за автопробки Ольга выскочила из машины и бежала довольно приличный кусок вдоль набережной до вокзала. За пять минут до отхода автобуса Ольга вскочила в набитый до отказа людьми и вещами салон и буквально грохнулась перед водителем на колени — нетренированные мышцы ног не выдержали нагрузки от быстрого бега и подкосились на первой же ступеньке.
— Товарищ водитель, я вас очень прошу, ну, хоть на ступеньках, мне в
Н-во надо, очень надо. Я переплачу, сколько скажете, товарищ водитель... У меня там дедушка...
— ...помирает под новый год, что ли? Ты видишь, мест нет! Куда я тебя посажу? — грозно говорил страшные слова водитель последнего в этом году автобуса, едущего по маршруту
Санкт-Петербург — Н-во.
Ольга заплакала. У неё не было больше ни сил, ни слов, чтобы уговаривать этого большого деревенского дядьку, во власти которого находилась сейчас маленькая, щупленькая городская девочка...
— Вань, да возьми ты её. Пусть на моё место садится, а я на задки пойду, покимарю пока, — сказал напарник, тут же ставший для всех спасителем, героем, хорошим водителем и чутким человеком.
— Да! Конечно! Возьмите девчонку, товарищи водители! Ведь новый год же через шесть часов! Ну, пожалуйста, сделайте ей подарок! И дедушке её тоже! Ждёт, небось, непутёвую внучку! —
радостно-возбуждённо загалдел народ, защищая будущую пассажирку.
Ольга, вытирая слёзы, чуть слышно произнесла:
— Спасибо. Спасибо вам. А моего дедушку тоже Иваном зовут.
— Ну, раз Иваном, — пробасил
тёзка-водитель, — садись уж. — И после паузы, уже закрыв дверь и тихонько трогаясь, спросил, — а ты в
Н-во не к Афанасьевичу ли едешь?
— Да, к Ивану Афанасьевичу. Это мой дедушка.
— Так ты что — Наташкина дочка, что ли?!
— Да-а.
— От те раз! Я ж твоего деда в наш посёлок всё время вожу, если у нас с электричеством беда. У тебя ж дед первый в мире электрик! А Наташку, дочку его, мать, стало быть, твою, я хорошо помню, особенно, когда ты летом на каникулы с ней приезжала. Я её на поселковом автобусе с нашими тётками за малиной возил.
Ты-то ещё шкетом была, тебя не брали. А вот тамошние девчонки в твоём возрасте с мамками вовсю за ягодами ездили. Да где тебе! На автобус, вон, и тот вовремя придти не можешь! Непутёвая из тебя старушка вырастет!
Кто слышал, рассмеялись. Ольга улыбнулась, она сидела в первом ряду, на месте напарника водителя Ивана. Она радовалась и нервничала одновременно.
В автобусе погасили свет, пассажиры поудобнее устроились в креслах,
кто-то пил,
кто-то ел,
кто-то смотрел в окно, на огни большого города,
кто-то уже дремал,
кто-то названивал
кому-то и сообщал, что проезжает
такой-то дом,
такой-то район,
такой-то столб и светофор... Путешественники уходящего года ехали навстречу году грядущему.
Незаметно выехали из города. Через два часа с четвертью — первая остановка. Ольга выскочила из автобуса и в ближайшем привокзальном ларьке купила самую большую шоколадку для деда, две поменьше — для водителей и самую маленькую плитку себе. Позвонила на трубку сначала отцу, сообщила, что поехала к деду, что так надо, что новый год встретит у него. Потом — матери. Текст сообщения не изменился. Выслушала от обоих не
очень-то отличающиеся мнения о себе, поздравила родителей с наступающим новым годом, запрыгнула на сиденье, поуютнее уселась и через минуту уснула безмятежным сном.
За час до полуночи автобус остановился в
Н-во не на остановке, а прямо у дома Ивана Афанасьевича. С маленькой
театрально-выходной сумочкой, пакетом со сменной обувью (для корпоративного вечера!), прижатой к груди шоколадкой и улыбкой от уха до уха, в калитку вошла единственная дедушкина внучка.
* * * *
Никогда ещё не было у Ольги такой встречи нового года!
За столом собралось чуть ли не полдеревни. Человек двадцать!
Самую белоснежную скатерть в районе, как утверждала Нина Степановна, местная почтальонша, принесла она, самые вкусные пироги и тоже в районе, как утверждала местная продавщица сельмага, Анастасия, принесла она, самый лучший самогон (тут среди претендентов на самогонное качество вышел спор, но благополучно разрешился в пользу дружбы соседа слева с соседом справа от дома Ивана Афанасьевича) и всё остальное самое вкусное, красивое и лучшее было принесено к столу. Было и шампанское. Его принёс Саша, местный художник, помощник Ивана Афанасьевича.
Пушистая и душистая ёлка стояла в углу, украшенная старыми довоенными, послевоенными и немножко современными игрушками, комочками белой ваты (снежок!), раскиданными по еловым лапам, карамельками в фантиках, стеклянной красной звездой на верхушке и серебристым дождиком. Внизу стоял большой Дед Мороз.
Вкусно ели и пили, пели душевные мелодичные песни. На улице зажгли костёр и бегали вокруг него, визжа и смеясь, как дети. Прыгать через костёр никто не мог — слишком высоко разгорелось пламя. Саша с Олей ушли за огород и там с разбегу кидались в сугробы. Оля, радостная, раскрасневшаяся, каждый раз, выныривая из снега, говорила Саше, что в городе сейчас нет ни снежинки, а он ей отвечал, что уже слышал это, а она говорила, что не помнит, что говорила ему...
А потом Гена, конюх, когда все вернулись в дом, стал загадки загадывать, а тем, кто отгадывал, подарки дарил.
— Ну, заезжая красавица, теперь твоя очередь. Слушай внимательно, — чуть пьяненьким голосом начал Гена. — Значит, стоит дуб, на дубу двенадцать веток, на каждой ветке по четыре гнезда, в каждом гнезде по семь птенцов. Что это такое?!
От-ве-чай-ка, молодца!
— Знаю! Знаю, дядя Гена! Это год, в году двенадцать месяцев, в одном месяце четыре недели, в одной неделе семь дней!
— Мо-ло-дец! Возьми с полки пирожок! Вот тебе за это награда, — и дядя Гена полез на четвереньках под ёлку, достал оттуда бумажный пакет и вручил Оле.
В пакете были лапти. Самые настоящие.
— Ой! Лапти! Какое чудо! Дядя Гена, это вы сами сплели?
— Ну, а кто же? Я, конечно, — гордо так, подбоченясь, ответствовал Геннадий Александрович, — носи, не стесняйся, в них нога здоровее будет!
И танцы были,
всякие-разные народно-современные, и под гармошку, и под проигрыватель с пластинками, и под телевизор. А уж как Ольга с Сашей твист отплясывали! Где только научились?! Самое смешное, что они танцевали в валенках. Потом вдруг Ольга выскочила из комнаты, вернулась, а на ножках — туфли, что для корпоративного праздника были взяты. Саша увидел, валенки сбросил и в шерстяных носках, взяв девушку за руки, «пошёл выделывать несусветные кренделя». Так говорили потом на деревне.
А ещё Оля с Иваном Афанасьевичем
что-то вроде вальса станцевали. Держал Иван Афанасьевич внучку за талию и вспоминал жену, как с ней в клубе на новый год вальсировал... Внучка в этот раз ничего не заметила у дедушки на щеке... Не заметила, как он тихонько смахнул слезу.
К утру гости разошлись. Иван Афанасьевич, усталый, но счастливый, прилёг на кровать и тут же уснул. Саша предложил Оле помочь прибраться.
Они осторожно вынесли на кухню оставшуюся еду, напитки, грязную посуду. Оля, по привычке, заварила себе кофе, покрепче.
— Саш, хочешь кофе?
— Нет, не привык, у нас редко его завозят, да и тот из дешёвых. А у Ивана Афанасьевича откуда кофе? — Саша, сидя на корточках, подбрасывал торфяные брикеты в печь.
— У деда всегда в запасе молотый кофе. Он знает, что мы с мамой кофеманки, если не выпьем чашечку, головоломка начинается.
— Серьёзные дела! — Саша улыбнулся. — Оль, скажи, а ты чего вдруг
прикатила-то? Вроде на новый год тебя ни разу здесь не было...
— А, знаешь, мне не объяснить, честно, — сказала Оля, наливая из ковшичка в стакан ароматный напиток. — Считай, что я или самая правильная, хорошая внучка, или меня из дому выгнали, а пойти не к кому.
— Да нет, я считаю, что здесь
что-то другое. Ну, не хочешь говорить, не говори. Пытать не буду и не обижаюсь за нечестный ответ.
— Спасибо. — Оля подошла к нему, погладила его по голове, — ты — друг!
— Да.
— Что — да?
— Я — друг.
Саша приобнял Олю:
— Я завтра приду к тебе, можно?
— Можно. Если хочешь, сегодня приходи, — улыбаясь, ответила Оля.
— А! Ну, да! Конечно, сегодня. Вот, год начался, а я уже путаюсь.
— Ладно, не переживай, пройдёт.
— Ага, пройдёт, главное — начать, чтобы прошло.
— Смейся, смейся. Это полезно для твоего диагноза. Ну, пока, Саш, спокойного утра! — Оля тронула его за руку, слегка выталкивая за дверь.
— Гонишь, значит, со двора? — шутливо спросил он. — И тебе спокойного утра!
«Хорошо, что не обиделся! А что я могла ему сказать, — рассуждала Оля, намывая в большом тазу посуду, — что
парень-таксист рассказывал про своего деда, а я вспомнила про своего? Что вспомнила, как дед провожал меня летом, и... Что я обидела его тогда? Обидела! Что осточертела мне эта Алина со своими дурацкими словечками и шуточками? Что просто съел, измучил меня город за год, и захотелось побыть в самой тихой тишине, какая бывает только здесь, в
Н-во, почувствовать покой и блаженство, сидя или лёжа на растопленной русской печи, подышать зимним лесом, попить колодезной
обжигающе-холодной воды, попариться в дедовой бане, выпить сырое яйцо
только-только из-под несушки, посыпав его солью, с ломтём ароматного хлеба, обмакнув его в подсолнечное масло...»
* * * *
Через два дня Ольга с охапкой подарков уехала домой. Был среди них один, который девушка особенно бережно несла в руках и всю обратную дорогу держала перед собой на коленях — её портрет, выполненный углём на берёсте...
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 25 декабря 2007 г.
Dec 27 2007
Имя: Эмма
Город, страна: Санкт-Петербург
Отзыв: Понравилось. И всё!
