А вот так... Хозяева решили продавать квартиру, которую она снимала. А Юрия Григорьевича дочь увезла на дачу. И самое плохое, что он этим доволен был. Сожаления особого не просматривалось.
Ну, на уровне:
— Да, Леночка? Ой, как же так... Но ты потом — сообщишь новый адрес? Приедешь к нам в гости?
Она поджала губы, дёрнула плечами. Неопределённо, но он это примет, как согласие. Так проще. Хотелось плакать. Но плакать — не надо. Если бы им обоим это было — равное горе... тогда и без слёз легче. А так — и слёзы не помогут.
Теперь Леночке искать себе новую квартиру, а сюда даже в гости не заходить. Именно потому, что Юрий Григорьевич ни о чём не пожалел.
В этом доме Лена жила восемь лет.
Окончила педагогический институт и получила неожиданно удачное место. Не в школу её послали, а в центр, который занимается с детьми из неблагополучных семей. Их сюда изолируют и восстанавливают.
Центр, как хорошая гостиница. Спальни на два человека. Не только комнаты, даже лестницы — в коврах. Зал эмоциональной разгрузки, зимний сад, бассейн... Дети живут здесь по полгода, надо, чтобы условия были хорошие.
Но на первых порах получается «мягко стелют». Все хотят домой. К алкашкам-мамам, пустым холодильникам и грязному тряпью.
Воспитательницы к этому настолько привыкли, что жалеют одними и теми же словами:
— Подожди, мама вылечится и за тобой придёт.
Попробуй скажи, что маму лишают родительских прав, и ребёнку отсюда чаще всего две дороги. В детдом или в приемную семью. Это ж сколько будет слёз!
Воспитательницы, хоть и закалённые, а нервы берегут.
Зарплата зато хорошая. Можно снимать жильё.
Лена нашла квартиру. Хозяева работали на Севере. Девятый этаж. Под самой крышей. До земли далеко, но природа есть. Вся лоджия в цветах. Сидишь за маленьким столиком, пьёшь чай — города не видно, только небо. И цветы: белые, розовые, голубые — в горшках, вазонах — теснятся на полу, спускаются со стен...
Юрий Григорьевич и отметил — первое что — цветы:
— Как у вас красиво.
А Лена отметила — какой новый сосед красивый, хотя и старый. Может, потому и красивый, что старый, — в молодости был не столь хорош. Порода в юных не так чувствуется. Старость подсушила лицо, руки, заострила черты. Высокий, стройный, на седых волосах — чёрный берет. Стоит на балконе и курит.
Черты настолько скульптурно верные, что хочется смотреть и дивиться — неужели так бывает, что природа без сомнения резцом проведёт, без единой ошибки, совершенно...
А глаза голубые. В голубых глазах всегда свет. Тут свет и мудрость прожитых лет. Доверчивая мудрость. Самая верная.
Юрий Григорьевич — бывший артист. Играл в их городе, в драмтеатре. Несколько лет назад овдовел. Жил с дочерью в квартире барской, в большом парадном доме, в центре.
Потом дочь вышла замуж, а он — на пенсию. Денег в семье теперь выходило скромно, и жилищную проблему решили так: купили Юрию Григорьевичу двухкомнатную в тихом районе.
С тишиной, однако, не очень получилось.
К Юрию Григорьевичу шли и шли. Казалось, театр без него осиротел. Лена потом не раз задавалась вопросом — почему он ушёл? Ведь играют же люди на сцене до гробовой доски. А он — предпочёл просто жизнь.
Здоровье у него, правда, было слабое. Но об этом позже.
И вот весь этот народ — мальчишки, девчонки, только начинающие ходить в студию, те, кто сейчас играл на первых ролях, и совсем пожилые, ровесники Юрия Григорьевича, — шли и по одному, и компанией — но редко в доме у него кого-то не было.
У Лены со старым артистом поначалу отношения сложились чисто соседские.
При встрече на балконе — не знаете, когда эта жара? (дожди?) — кончатся? При встрече в лифте — идите, я придержу дверь... позвольте вашу сумку...
Лена — не нелюдимка, нет. Просто замкнутая, вещь в себе.
Странновато, конечно, при такой работе.
Но дети её любили, особенно маленькие. Возьмёт на колени, обнимет, прижмёт — и ребёнок безошибочным инстинктом чувствует, что это — с любовью. Они за ней бегали стайкой:
— Мама Лена!
Она сама маленькая, как подросток. Волнистые белокурые волосы узлом на затылке. Несовременно, но просто и быстро утром уложить так.
Платья тоже простые, и покупала она себе их нечасто. Приятно в носке, цвет в голубизну, с неё и довольно.
Единственная роскошь — любила бусы. Бус было много — целая шкатулка. Лёгкие, с позолотой, с камнями или стеклом, малыши их трогали — сказка...
Говорила Лена мало, зато умела слушать. И притерпеться никак не могла, как другие в центре, к жестоким историям, с которыми приходили сюда дети. Ей малого хватало. Даже пусть не ребёнок рассказывает, но документы его она листает, а в глазах уже слёзы.
Сразу перед глазами: как сталкивался пробуждающийся волшебный мир детский, и равнодушие или ненависть даже — единственно близких ему людей.
Много Лена всегда себе представляла. Что-то додумывала. Жила в двух жизнях. И казалась замкнутой.
Оттого, что она столько времени проводила с детьми, ей и мнилось, что у нее есть семья. А когда есть — то уже ничего и не ищешь. Так она и жила: немного дом, а больше — центр, где она и ночевала часто, охотно подменяясь на дежурствах.
Но к Юрию Григорьевичу — со временем — она тоже стала заходить. Сблизили их книжки.
— Леночка, у вас Розанова нет?
— Может, что-то отдельное, в сборниках. Заходите, поищу...
Книг много, найти трудно. Северные хозяева забавно спланировали свою «однушку». Разделили шторами на «зал» и «спальню». В той половине, что у двери — мягкий диван полукольцом, перед ним — столик, Чтобы сидеть семьёй или с друзьями, телевизор смотреть. И шкаф тут — не книжный — праздничный, с зеркалом, для посуды. Для высоких гранёных фужеров и переливающихся гранями конфетниц.
В «спальне» — широкая кровать с роскошным шёлковым покрывалом, трельяж с флаконами и скульптурками — и дверь на балкон, в «зимний сад».
Весёлая квартира, для людей, которым за рюмочкой — под хорошее кино — посидеть, да спать лечь...
Книги, которые были для Леночки большим соблазном, и которые она чуть не каждый день приносила домой, — класть было некуда. На то, чтобы повесить полки, её хозяйственных способностей не хватало. Стены были блочные. Требовалась — кажется? — дрель. Или ещё лучше — наёмные руки, которые она даже не представляла себе, как отыскать и нанять. И книги в ожидании, что подвернётся случай, стояли на подоконнике, вытесняли рюмки из «горки», и даже стопками лежали на полу.
Юрий Григорьевич прошёл за Леной и заметил это сразу. Он мало что осуждал, но замечал всё.
Больше — чувствовал.
Сейчас он чувствовал: Лене неудобно, что она так долго ищет.
Можно было сказать:
— Ну, найдёте — занесёте...
Но ему не хотелось так сразу уходить. Он тоже любил книги, и посмотреть чужую библиотеку для него было, что страстному коллекционеру — чужую коллекцию.
Да и с кем сейчас можно о книгах поговорить... Не о модных новинках, о действительно любимых...
С гостями?
Его гости были — особая статья. Они приходили — для себя, и даже если приходили слушать именно его — то всё равно для себя.
Молодым нужно было — учиться. Он ничего не скрывал, Показывал, советовал... Объяснял — каждый жест. Но как было добиться его изящества, его слияния: чувства, слова и жеста?
Забывали, зачем пришли. Сидели, любовались. Те, кто умнее, понимали — надо искать своё. Повторить — всё равно, что переписать гениальные стихи и присвоить себе авторство.
Приходили к Юрию Григорьевичу стареющие, влюблённые в него актрисы.
В него много по жизни влюблялись.
Он дорожил этим, пока отношения были красивыми.
Но красоту жизни он любил больше, и если становилось тяжело... Если у его спутницы появлялась своя, не зависящая от него, боль — он не был способен долго и терпеливо поддерживать её. Самоотречение — да, ради спектакля, роли, дела: того непередаваемого — свыше — что он видел в своём творчестве, но ради человека — нет.
Жена, через несколько лет брака, смирилась с этим, и нашла приемлемое для себя. Она жила свободно, довольствуясь одной радостью, что её знали его женой, и не мешала ему ощущать жизнь во всей возможной для него остроте — месяцами пропадать на гастролях, засиживаться ночами у друзей...
Он открывал двери тем, кто сам того не понимая, мог ему что-то дать: не только какие-то знания, но удачную фразу, или просто необъяснимо, в нужную сторону изменить его настроение.
В своих гостях он изучал жизнь, впитывал её в себя... Но не меньше ему давали и книги.
Все ушли.
Он стелил постель, заваривал чай, снимал с полки книгу — и уходил в иной мир, в читаемое. Вот тут — не жалел сердца, как в беседе, принимал в себя — образы, потому что автор был его брат — художник.
И был замысел, очищенный от равнодушия жизни, которой так часто удается — многих и многих загнать в болото мелких дел, занять ими — до самой смерти, а потом забыть об этом множестве зря потраченных жизней.
Но замысел всегда был — для чего. И читал Юрий Григорьевич, представляя внешне и стараясь понять персонажей, будто ему предстояло сыграть их. Иначе он уже не мог.
Сейчас он любовался Леной: очень женственна.
Такие женщины были лет сорок-пятьдесят назад — без агрессивного подчёркивания своего пола.
Ситцевый голубой халатик, перехваченный поясом, белокурая коса ниже пояса. Рост маленький, тянется на носках, ищет на верхней полке. Обернулась с книжкой в руках. Лёгкое, сухое золото бус шелестит вокруг шеи.
В ту же неделю он сделал ей полки. Чуткие, изящные руки его — были ещё и умелыми.
Но у неё — лёгкой к слезам — опять вскипели слёзы на глазах: ей было жалко, что и время, и силы свои, и мысли — он тратит не на что-то высокое, а на то, как удобнее устроить её книжки.
А потом сложилось так естественно, что они много и охотно стали друг другу помогать.
Леночка без стеснения — лёгким перестуком пальцев в дверь — утром:
— Юрий Григорьевич, я после работы в магазин — что вам взять?
А вечером, разбирая сумки:
— Меня девочки научили на работе салат делать — я тут всё для него взяла. Сейчас попробую изобразить — не побоитесь отравиться?
В речи её часто проскальзывали обороты книжные, и это тоже было ему близко.
Они садились за стол. Юрий Григорьевич, в общем способный питаться и супом из консервов, и картошкой в мундире — чего только не приходилось есть — на гастролях особенно, мог при этом оценить и старание Лены, и результат её труда — той же долгой жизни итог: были и приёмы, и дорогие рестораны...
Да он вообще был чуток ко всему талантливому: будь то стихи, или платье, или заваренный чай.
Лена втянулась и радостно участвовала в его домашних делах: и глобальных, и насущных.
— Я нынче ленту принесу: и мы все окна на зиму заклеим...
Или:
— Да ерунда какая — булочная внизу... Пять минут, сидите, Юрий Григорьевич.
В свою очередь, не было почти вечера, чтобы старый артист не постучался к ней с книгой, заложенной на том месте, где ему хотелось прочесть. Или не упрекнул даже:
— Леночка, я чай уже заварил... Восьмой час — а вы не идёте...
Они пили чай, а могли и по рюмке вина — когда друзья приносили ему что-то хорошее — дорогой коньяк, или марочное крымское вино, и ему хотелось угостить.
Смотрели новости. Часто панорама города или человек, о котором рассказывали, — были поводом Юрию Григорьевичу вспомнить. И Лене оставалось только сидеть и слушать. Театр одного актёра. Для одного зрителя.
И скоро у Лены уже было ощущение, что она ему более душевно близка — чем иные друзья, которых он знал долгие годы.
Хотя вряд ли существовал человек, с которым Юрий Григорьевич держал бы дистанцию.
Он сближался быстро, легко, он со всеми говорил просто, и невозможно было даже предположить в нём какую-то двойную мысль, тайную выгоду. Умел быть ненавязчивым: не он тянул к себе человека — тянулись к нему. Чувствовали в нём высоту — Богом данного таланта, мудрости и опыта, и хотелось открыться, и говорить с ним долго, как может человек — два или три раза в своей жизни говорит.
И засиживались у него часто гости — к Лениной тревоге. Потому что мало кто видел, когда он устал — и надо лечь.
Гости почти все были моложе его, и что им полубессонная ночь!
В то же время Лена чувствовала, что в нужные минуты — нервной какой-то силой он мог держаться дольше, чем кто-либо — но нельзя было черпать из этого источника бесконечно.
Она не гасила свет в коридоре, и если гости расходились не очень поздно, он обязательно стучал к ней.
— Леночка, Бога ради, совсем меня заговорили... Можно вашего кофе?
Чай заваривал лучше он, кофе варила она. И под лёгкий треск старой ручной мельницы — он рассказывал ей, кто приходил — и что-то забавное из этого визита, и под крепкий уже кофе она смеялась до слёз, потому что легко и необидно, но точно он передавал все оттенки речи собеседника, и умел так обыграть простые его фразы, что и человек становился интересен, и на мир смотрелось веселее.
Впервые с Леной происходило такое. До сих пор кругом были люди, такие же, как она. Со многими из них можно было поговорить, а на некоторых даже — положиться.
Но впервые она встретила человека, которого сразу признала выше себя, которым можно было восхищаться.
Он любил нравиться. Возможно, это было профессиональное, а возможно — детское, что во многом составляло его душу. Так ребёнок хочет, чтобы его все любили.
И в то же время — бесхитростная, лишённая гордости, но непередаваемая — магия таланта:
— Вы словно живое стихотворение, — однажды решилась сказать она ему.
Он улыбнулся и коснулся её плеча.
Она прислушивалась к его голосу, приглядывалась к жестам, всё же стараясь понять, что составляет очарование его.
Он показывал ей записи старых спектаклей, и кое-что ей получалось заметить.
В одной из сцен героиня, до того ему — отказывавшая, вдруг меняла своё отношение. И как радостно, как мгновенно откликался он — не вскакивая — взлетая — стройно возвышаясь над ней, протягивал ей руку, всего себя отдавая — мгновенная реакция души...
В другой сцене ему требовалось прикрыть героиню — и он прикрывал — не только телом, руками, но и кончиками пальцев.
А что говорить о его голосе — то рокочущим, но не зло было в нем — ей вспоминался могучий пёс, который при ласке хозяина не умеет ответить иначе, чем этими низкими звуками, исполненными силы и добра.
Но голос мог быть и тающе мягким...
И в такие минуты она забывала, сколько ему лет, — вернее, она давно это забыла, но всеми силами души она начинала мечтать о близости с ним. С ним мог быть возможен тот совершенный танец тела и чувств, который — если хоть раз был в жизни, на смертном одре вспомнится — с пересохшими губами.
Даже, пусть он на миг обнял бы её, на миг быть с закрытыми глазами — у его груди...
Она запрещала себе думать об этом.
Очень добрые, уважительные отношения были сейчас у них. И если бы не он изменил их, а она — дала понять ему свои мысли, и ему это оказалось бы не нужно...
Он показал бы это — нельзя мягче — чтобы не обидеть её. Но ей бы оставалось после этого — только никогда его не видеть.
В конце зимы он заболел. Друзья увозили его в деревню, на семейный праздник, в загородный дом. Были там и шашлыки на снегу, и баня, и долгие прогулки по заснеженному лесу...
Пальто у Юрия Григорьевича чёрное, лёгкое, не мешающее движениям. Увлекаясь — делом или разговором — он не замечал, холодно ли...
Вернулся с небольшой температурой и кашлем.
В таких случаях приезжал знакомый врач.
— Настоящий дон Корлеоне, — думала Лена о старом артисте. Весь ход жизни был у него окружён друзьями.
И вот уже в комнате Игорь. Аккуратный, немногословный молодой человек, с голосом даже небрежным, капризным — единственный любимый ребёнок в семье врачей, продолжатель дела — с быстротою рук настоящего хирурга, и всегда с предвидением болезни.
— В лёгких пока чисто, — сказал он, одновременно слушая и глядя на Лену. Она стояла с листочком — ожидая, что записать, за чем бежать в аптеку. — Но мне кажется — этим не кончится. Утром ещё буду смотреть.
Юрий Григорьевич лежал в большой комнате — где дышится легче, и свет — для врача — лучше, и телевизор для развлечения.
Лена решила ночь просидеть рядом. Объективно — когда человеку за семьдесят, всё лёгочное — тревожно. А если честно — она бы всё равно не смогла уснуть, пока не определилось бы, пока Игорь её бы не успокоил, что теперь Юрию Григорьевичу только выздоравливать.
А ночью началось страшное. Юрий Григорьевич задыхался. И глубоко западали рёбра от непрерывного кашля, и на полотенце, которое он прижимал к губам, была кровь.
— «Скорую»!
— Нет, Леночка, нет! Дождёмся утра, Игоря... Право, дождёмся утра.
Утром Игорь смотрел на Лену, как на виноватую:
— Почему он всё ещё здесь? Когда «потяжелел» — почему не вызвали меня или неотложку?
— Я запретил, Игорёк — Юрий Григорьевич говорил тихо. — Какая больница? Прошлый раз чуть не уморили.
Игорь кивнул. Старый артист звонил ему тогда... Его положили «с сердцем», прямо запретили вставать... Но в душной маленькой комнате, с наглухо запечатанными окнами, ему становилось всё хуже. И если бы Игорь не добился в срочном порядке перевода туда, где были кислородные аппараты... Он сам переносил Юрия Григорьевича на каталку, сам дежурил возле него.
— Вот, — он быстро написал на листке несколько названий, — этого у меня нет, остальное привёз... Бегите, покупайте, а я пока ставлю систему...
— Леночка, деньги в шкафу...
Но её уже не было в квартире.
В последующие недели они выхаживали Юрия Григорьевича в четыре руки. Системы утром и вечером. Игорь прокалывал гибкую, прозрачную трубку, ведущую к руке, вводил всё новые лекарства.
Лене была забота — тысяча мелких дел по уходу. И важное: держать форточку приоткрытой, чтобы дышалось легче, и следить, чтобы холодный воздух не доставал больного.
Она позвонила на работу, взяла отпуск «без содержания», так как нельзя было отлучиться надолго. На несколько минут — в магазин. Купить и приготовить ему что-то простое, разрешённое: бульон, сок...
Про «деньги в шкафу» она и не помнила.
Главное было — тянуть хотя бы нынешнюю тонкую нить состояния «более-менее», не упустить, если станет хуже.
— Возраст, и пневмония слишком тяжёлая — бормотал Игорь, тоже просиживавший здесь часами, чем вряд ли была довольна его семья...
Он ничего не обещал.
А Юрий Григорьевич чувствовал себя виноватым. Он не жаловался — и только по дыханию его, да по температуре — Лена могла понять, лучше ему или...
В те минуты, когда он мог говорить не задыхаясь, он старался рассказывать что-то, для неё интересное... Но быстро утомлялся, и засыпал даже, и тогда она брала его руку, и снова и снова слушала пульс. Или тихо, стараясь не разбудить, ставила термометр.
Ей было бы спокойнее, если бы Игорь всё время сидел рядом.
Он предложил — и она согласилась, не открывать на звонки, а по телефону говорить, что Юрий Григорьевич в отъезде.
Странно, но ни у кого не возникло мысли — позвонить его дочери, которая жила в том же городе, в получасе езды. Наверное, потому что об этом не вспомнил сам Юрий Григорьевич. И мысль говорить об отъезде он поддержал:
— Не надо никого беспокоить... Будут приходить, волноваться... А у меня сил нет даже успокаивать.
Это случилось с разницей в несколько дней.
Ей позвонили «северные хозяева».
— Неудобно даже беспокоить... Так хорошо у нас с вами всё сложилось. За квартиру нам было спокойно. Только... мы её продавать хотим.
Само по себе расставание с привычным жильём огорчило бы Лену мало. Мало ли — что привыкла! Она никогда не принимала внешнее, материальное близко к сердцу.
Но, найди она новое жильё — даже по соседству — всё равно это будет уже не то, что с Юрием Григорьевичем — дверь в дверь. Почти — одним домом.
Как примет это он? Этот вопрос многое определял.
Ему становилось лучше. Игорь его вытянул. Юрий Григорьевич уже ходил по квартире и мечтал о том дне, когда сядет на балконе, подставит лицо раннему апрельскому солнышку.
Несколько дней Лена собиралась с духом.
А потом оказалось, что и дух не понадобился.
В квартире Юрия Григорьевича, по-хозяйски распахнув шкаф, собирала вещи женщина средних лет, с короткой стрижкой.
— Это моя Светочка, — сказал старый артист. Он сидел в кресле и улыбался. — Доченька, познакомься. Леночка — мой большой друг.
— Спасибо вам, — серьёзно, с интонациями Юрия Григорьевича, сказала Светочка. — Я знаю, что с папой было очень тяжело. Я его уже ругала — почему не позвонил, как так можно? Всегда он всех бережёт...
— А что ж ты сама? — про себя спросила Лена. — Неужели жизнь к тебе так щедра, что ты про такого отца можешь забыть на месяцы?
— Я его завтра на дачу увезу, — говорила Света. — У нас хорошая дача, тёплая... Пусть гуляет в сосновом бору...
— А... — начала Лена.
Ей сто вопросов было — достаточно ли там тепло? И останется ли Света приглядывать за отцом. А если нет — кто будет это делать?
— Мы дадим тебе адрес, ты же приедешь к нам? — спросил Юрий Григорьевич.
Лена пожала плечами.
— Ну, ты позвонишь тогда, — говорил он, чтобы не было сомнений, что она приедет.
...Дома она легла на подушку, и подумала, что Господь Бог — это гроссмейстер, который просчитывает партию на десять ходов вперёд.
Обиды в душе её не было. На что обижаться? Что чуда не случилось? Что не стала она «зарёю вечерней»? На это обижаться нельзя...
Но стать одною из многочисленных гостей Юрия Григорьевича — и по-доброму сидеть с ним за чаем — на это у неё тоже сил не было. Может, она когда-нибудь и поднимется до таких высот — лишь бы видеть того, кого любишь...
Но сейчас так невозможно было.
А значит — надо уехать далеко, на другой конец города, и адреса не оставить.
Всё уже случилось, и надеяться было не на что.
Она открыла окно и долго стояла, глядя в ночное небо. Двор тёмный — пустырь, и звёзды видны ярко. Но был апрель, а не август, они не падали, и даже желание загадать — нельзя.
Но всё это — весенний сырой воздух, и яркое звёздное небо — были так хороши, что сквозь — как она думала — безнадёжность в её душе — всё же властно приходила мысль, что мир прекрасен, и стоит жить хотя бы ради этой его прелести.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 6 августа 2008 г.
Sep 06 2008
Имя: Наталия Антонова
Город, страна: Самара, Россия
Отзыв: Чудесный рассказ!
Успехов автору!
Sep 16 2008
Имя: Оксана
Город, страна:
Отзыв: Спасибо!
Красиво.
Пишите, пожалуйста, еще.
Sep 17 2008
Имя: Сти-Шило
Город, страна: Прибалтика
Отзыв: Понравился рассказ, очень, желаю и дальнейших успехов в творчестве. С Уважением - Владимир.
