Ей снится это ночь за ночью. Маленькая полутёмная церковь и размеренный голос, читающий древние слова. Днём она живёт здесь — в двухкомнатной квартире на девятом этаже в дешёвом районе, в доме, где жили ещё её родители, где возле телефонного аппарата, прямо на стене записаны, где карандашом, где ручкой — десятки телефонов — и многие она уже не помнит, кому принадлежат.
Ночью она — в церкви, а днём здесь — обречённая больная, которой осталось жить несколько месяцев, а может, недель. Правда, бывший муж старался сказать ей это помягче, но как это можно сказать помягче?
— Они считают, что чем больше покоя у тебя будет, — сказал он, — тем дольше ты будешь чувствовать себя сносно.
— Но почему здесь? — спросила она.
Она говорила робко, потому что была сейчас слабой, очень слабой, и ничего не могла решать, и всё зависело от Вадима. Он возил её к врачу. История её болезни, деньги, силы — это всё у него. А ей — путь от постели до кухни, держась за стены.
— Ты хочешь, чтобы Анька всё это видела?
Имелась в виду дочка. Аньке два года. Вроде бы ещё рано что-то понимать, но всё равно будет плакать.
Сейчас Анька привыкает к новой маме. Официально Вадим ещё не женат, но свою подругу — весёлую, легкомысленную Наталью уже перевёз в дом.
Удивительно — она на Наталью не злится. Приходила сюда, плакала:
— Я же хочу как лучше...
И Вадим.
— Ты же понимаешь, что Аньке будет легче, если я буду не один? Я не могу уделять ей много времени.
Вадим — богатый человек, очень богатый. Семья всегда на втором месте. На первом — дело.
— Давайте я скажу, пусть увезёт Вас в Германию, или в Израиль. Там сердце хорошо лечат, — всхлипывала Наталья.
Она качала головой. Был бы шанс — врачи бы сказали Вадиму. Лучше здесь, в родных стенах. Пусть Наталья хозяйничает — поливает её цветы, кормит кошек и растит дочку.
Зазвонил телефон.
Телефон стоит у её постели — руку протянуть.
— Да, — тихо говорит она.
И, наверное, её путают с её матерью, потому что голос спрашивает:
— А Рину можно?
Риной её звал Володька, друг студенческих лет.
Они вместе заканчивали биофак. Он был троечник — загорался наукой, бросал... Ей тоже не всё нравилось. Например, она так и не смогла привыкнуть препарировать лягушек, и в туалет, что был в их «биологическом» крыле — избегала заходить, там всегда стояли лотки с «препаратами». Она бегала на другой этаж к математикам.
Но быть наедине: природа, она — и никого, это было самое лучшее, и практику в заповеднике она потом так забыть и не могла. Как уезжала на коне — и верхом там ездить научилась — далеко-далеко, к пещерам, где гнездились летучие мыши. Летучие мыши — это была её тема.
Почему-то она никогда не боялась своего уединения. В городе возвращаться поздно в общежитие — боялась, а тут спокойно ночевала в палатке, и до позднего вечера сидела, глядя на россыпь огней над Волгой. На том берегу был город, ходили катера.
Директор заповедника нервничал:
— А если с тобой что случится?
Она знала, что ничего не случится. Ей нравилось «говорить с водой». Под любой, самый слабый плеск волн лучше думалось, приходили такие мысли, каких она не знала в себе, будто тонкий мир начинал говорить с ней.
— Это я, Вовик, — сказала она так же тускло.
— Болеешь? — сразу спросил он.
— Можно сказать — она выдержала паузу, — да...
— Ринка, я в городе на два дня. Заеду к тебе — примешь?
— Когда ты хочешь прийти?
Разместить его, конечно, есть где. Диван в другой комнате свободен. Вот только как они будут общаться — о чём в такой ситуации говорить?
— Возьму такси и через полчаса...
Она положила трубку и пододвинула к себе зеркало. Как все больные, сейчас она много думала о себе.
Лицо даже не бледное — серое. Встала сегодня с тяжёлой головой. Другого и быть не могло. Когда ещё с вечера начинаешь глушить себя успокоительными, потому что боишься бессонницы, а потом лежишь в каком-то забытьи, а сон всё не идёт, и это забытье утомляет, и снова встаёшь с раздражением, и что-то пьёшь...
А таблетки, которые привёз ей Вадик... странные они были. Выпьешь — и эйфория, как после бутылки шампанского, а через несколько часов её начинало сильно мутить — отвратительное чувство.
К тому же, скоро ей, наверное, придётся пить их постоянно. А пока лучше потерпеть. И она опять переходила на привычное — димедрол, реланиум, феназепам... Ничто уже её не брало.
— Я словно заточена в башню, — думала она. И тут же с отвращением, — вот из-за таких мыслей, идиотка, ты сюда и попала. Тебе не пятнадцать лет, а думаешь ты, как книжная девочка. Поэтому он тебя и бросил.
Она ясно думала — бросил, хотя с виду всё обстояло не совсем так. Он «создавал ей условия». И Аньке «создавал условия».
Надо сменить халат на платье. Надо хоть немного подкраситься. Надо, чтобы Вовик её, по крайней мере, не испугался.
— И что сказали врачи? — напряжённо спрашивал Вова, не глядя ни на неё — слегка улыбающуюся, ни на столик с лекарствами. Он сидел в кресле, напротив неё, его рюкзак стоял рядом. Она уже тысячу лет не ходила с рюкзаком.
— Фиг его знает, — ответила она, — Вадим с ними разговаривал. Всё очень плохо, сердце каждый день болит, и уже хоть делай операцию, хоть не делай...
— Поехали со мной, — он назвал страну на другом краю земли. — Там у меня друг. Он врач. Вернее, он не совсем врач. Он не в клинике. Немножко ушёл от мира. Но если он возьмётся...
— Хватит строить планы спасения мира, — сказала она. — Рассказывай о себе.
Она спускалась с трапа самолёта, не веря себе, больше держась за Володьку. Ничего себе — значит, она ещё хочет жить? Или — Вадим избрал для неё далёкую квартиру, а она выбрала — далёкую страну — чтобы они окончательно от неё отвыкли?
В дешёвом туристическом классе она все долгие часы перелёта дремала на Володькином плече. Потому что сейчас — он сказал — предстоял долгий путь. Сперва автомобилем. Потом пешком.
Воздух был горячим, как в духовке. Почему Володька любил эту страну? Разве здесь может быть хорошо?
— Ты не больна, — мягкий голос сказал это по-английски. Володька перевел.
Она прищурилась. Смотреть на свет было тяжело.
— Что вы сказали? — переспросила она.
Конечно, местный знахарь-шарлатан. Сейчас скажет — попьёшь травки, сделаю над тобой пассы...
— Ты мне не веришь, — продолжал голос. Володька переводил легко. А в институте был троечником. Но он долго жил в этой стране.
Пальцы человека — она так и не смогла рассмотреть его — сидела против света, отпустили её запястья.
— У тебя здоровое сердце. Так бывает... оно болит... когда в жизни человека много боли.
— Но мне сказали...
— Ты мне не поверишь, — повторил голос, — тебе надо пожить здесь, и ты сама поймёшь.
— Вы будете меня лечить?
— Тебя вылечит время.
— Но у меня нет времени!
— Ты будешь сидеть здесь, в этом кресле. Смотреть на озеро, пить чай... Потом ты почувствуешь, что у тебя есть силы.
— Полный покой, — шепнула она Володьке. — То же самое, что говорили Вадимовы врачи.
Человек поднялся с колен. Он был очень высоким и очень красивым. Можно играть древнего бога. Чёрные волнистые волосы и безупречная лепка крупных, тяжёлых черт.
Он начал говорить с Володькой.
Она, конечно, не понимала ни слова, но ловила выражение их лиц, даже не их — Володькиного. Он начинал улыбаться. Он верил этому богу-шарлатану.
— Тебе нужно остаться здесь, — радостно сказал он. — Кто тебе сказал эту чушь, что ты неизлечимо больна? Какого хрена ты меня пугала?
Она вспомнила. Сперва, наверное, была Наталья. Потому что для Вадима раньше было — бизнес на первом месте, семья — на втором. А потом семья стала не на третьем даже, а как будто поезд загнали в глухой тупик. Так, что про него никто даже не вспоминает.
Тогда у неё и стало болеть сердце.
Она привыкла терпеть и долго не жаловалась. Потом пришли страхи. Она не могла водить машину. Боялась, ей станет плохо, и она в кого-нибудь врежется. Не за себя боялась, а убить чужого, ни в чём не виноватого.
Боялась далеко отходить от дома. Упадёт. Примут за пьяную. Никто не поможет, будут только смеяться.
Наконец, даже Вадим что-то заметил. Повёз её к врачу. К своему врачу, «придворному», как она его называла.
Оказалось достаточно одной кардиограммы. Вадим говорил с доктором сам. А потом говорил с ней.
И она поняла, что надо уехать. Хотя бы ради Аньки.
А теперь этот шарлатан-отшельник, что живёт в хижине у озера, говорит ей, что всё — туфта и липа, и ей можно хоть в космос лететь. Кажется таков смысл Володькиного бормотанья?
Она останется здесь, в этой полутёмной комнате, которая — хоть тут и обещают здоровье — вся деревянная, как гроб. В углу — кровать, а у окна — плетёное кресло. А за окном — озеро, бескрайнее и неподвижное, как божье зеркало.
Будет она жить, или умрёт — этого никто не узнает, кроме шарлатана, который скажет по этому случаю несколько красивых возвышенных фраз, которых она даже не сможет понять без Володьки — он сейчас уедет.
— Хорошо, я останусь, — сказала она.
Никогда больше в её жизни не было и не будет таких дней.
Целыми днями она сидела или в плетёном кресле у окна, или в таком же кресле на маленькой веранде, над озером.
Озеро, горы и тишина.
Это место приняло её. Она была сейчас совсем не та, что приехала сюда — человек из большого города. Но — часть природы, такая же, как пролетевшая над водой птица.
Она разрешала себе дремать, уже не боясь, что дрёма перейдет в забвение. Но с наслаждением уходила в это состояние, когда можно было закрыть глаза, и на веках играл солнечный свет, и тени ветвей, и блики воды, и какие бы сны она ни видела, перед открытыми глазами зрелище было красивей. И красота эта была вечной. Тысячу лет назад озеро было таким, и через тысячу лет — таким будет.
Ей уже не нужно было держаться за стены, чтобы вернуться в комнату. И боли не было. Хотелось только смотреть и благодарить небо за то, что есть под ним такая красота.
Шарлатан, который кажется, был не совсем шарлатаном, почти не говорил с ней. Только вечером, когда приносил ей ужин, мягко спрашивал о чём-то, и она знала, что в ответ нужно просто кивнуть — да, всё хорошо.
Но в один из дней озеро окрасилось красным. Она уже начала спускаться к воде. Она сидела у кромки её и гладила, гладила тёплую воду — нежно, как ребёнка.
И увидела, что вода под её рукой покраснела. Она подняла голову — озеро всё было такого цвета.
Может, она не сидит сейчас на корточках у воды, а снова спит, и это всё ей снится?
С отчётливостью стереокартины она видела огромную волну, идущую на неё, и волна эта тоже была алой. Это было красиво, но это была красота конца Апокалипсиса.
Она поднялась во весь рост, потому что волна шла на неё — и нужно было её встретить.
И... чья-то рука коснулась её плеча.
— Озеро говорило с тобой?
Удивительно, но сейчас она его понимала.
Она обернулась и посмотрела на него, чтобы в её глазах он увидел эту волну.
— Бог мой... — сказал он.
И она почувствовала его страх. Страх за тех, кто был там, возле волны, под её властной силой — и кто был бесконечно дорог ему.
Он уехал несколько часов спустя, и долго говорил ей что-то перед этим, но она уже перестала его понимать. Наверное, он говорил ей, что скоро вернётся, и чтобы она оставалась здесь, и что скоро всё будет хорошо, совсем хорошо...
Он держал её руки, и смотрел ей в глаза, и она знала, что могла бы любить его — если бы он не уезжал сейчас. И что как только он уедет — уйдёт и она.
Когда её самолет приземлился в родном почти аэропорту — сколько раз она сюда возвращалась — по всем каналам шли репортажи о невиданной силе цунами, обрушившимся на побережья многих стран и унёсшем тысячи жизней.
Но может быть — он успел?
И понял, что быть рядом надо — всегда?
И жизнь его теперь станет другой?
Как и её жизнь... И как бы ни хотел Вадим довести её до черты — безумия или небытия, она не затаит на него зла, но и не смирится с его мыслью — оставить себе всё. Потому, что для неё всё — была Аня, а остальное... Оглядываясь назад, она видела, что ничего больше и не было. Как после Апокалипсиса.
Голос мерно читал древние слова. Она поправила свечу, чтобы дольше стояла и не клонилась, удобнее перехватила маленькую руку дочери, и вышла из полутьмы храма к солнцу летнего дня...
Ей снится это ночь за ночью. Маленькая полутёмная церковь и размеренный голос, читающий древние слова. Днём она живёт здесь — в двухкомнатной квартире на девятом этаже в дешёвом районе, в доме, где жили ещё её родители, где возле телефонного аппарата, прямо на стене записаны, где карандашом, где ручкой — десятки телефонов — и многие она уже не помнит, кому принадлежат.
Зазвонил телефон.
— Это я, Вовик, — сказала она так же тускло.
— Ты не больна, — мягкий голос сказал это 
А теперь этот 
Никогда больше в её жизни не было и не будет таких дней.
Но в один из дней озеро окрасилось красным. Она уже начала спускаться к воде. Она сидела у кромки её и гладила, гладила тёплую воду — нежно, как ребёнка.
Когда её самолет приземлился в родном почти аэропорту — сколько раз она сюда возвращалась — по всем каналам шли репортажи о невиданной силе цунами, обрушившимся на побережья многих стран и унёсшем тысячи жизней.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 4 июля 2008 г.
