[Сила слабых] [ФеминоУкраина] [Модный нюанс] [Женская калокагатия] [Коммуникации] [Мир женщины] [Психология для жизни] [Душа Мира] [Библиотечка] [Мир у твоих ног] [...Поверила любви] [В круге света] [Уголок красоты] [Поле ссылок] [О проекте] [Об авторах] [Это Луганск...]
[Поле надежды — на главную] [Наши публикации]
return_links(2); ?>

     «Между устами и чашей» — так переводят иногда, следуя замыслу автора, название драматической поэмы французского романтика Альфреда де Мюссе «Уста и чаша». Что во времени и пространстве разделяет их? Естественное желание пригубить, испить, утолить жажду? Или интуитивное стремление не прикоснуться к краю губами, отодвинуть, выплеснуть содержимое, как если бы в чаше был яд? Или, подобно одному из персонажей «Мартина Идена» Джека Лондона, находить мучительное удовольствие в бесконечном оттягивании утоления жажды? Не эта ли неутолённая жажда растянутого на вечность мгновения воплощена в любовной лирике Данте, Петрарки, Шекспира? А если бы так и не поднесённая к губам жаждущего чаша с эликсиром любви была не следствием свободного выбора, а результатом жизненных обстоятельств, случая, который, как известно, более Бог, чем сам Бог. И вспомнилось...

     Львов середины 50-х годов прошлого века. Город прекрасный в неповторимости своей аристократической многовековой архитектуры, загадочный и тревожно манящий, в чём-то непонятный и чужой уроженке Донбасса. В один из моих весенних приездов друзья посоветовали мне пойти на открытие футбольного сезона. Стадион был полн. Когда зазвучал государственный гимн и знамя поползло вверх по флагштоку, половина зрителей поднялась, а половина осталась сидеть. Перед майскими и ноябрьскими парадами не только трибуну, но и вход в гостиницы проверяли люди с миноискателями и служебными собаками. Пустовали многие постаменты, скульптуры с которых увезли с собой, покидая город, поляки. Но вдохновенный Мицкевич и венчающий его лаврами Гений возвышались всё там же на Академической.
     А вечерами по ней дефилировал парад красавиц в модных туалетах, с завивками — по возрасту — «юность мира», «миру — мир», «мир праху твоему» или туго стянутыми на затылке хвостиками «ЛХК» — «лошадка хочет какать».
     Европейский город с бьющей ключом театральной жизнью, музеями и величественным Лычаковским некрополем, картинной галереей с магнатскими коллекциями и рестораном на Высоком замке. В драмтеатре имени Заньковецкой в «Лесной песне» уже блистал юный Богдан Ступка — Перелесник. Не переехал ещё в Одессу театр оперетты с великолепным Михаилом Водяным. В эпоху универсального дефицита битком набиты комиссионные магазины, функционирует промтоварный «блошиный» рынок. На каждом шагу кафе и пирожковые с огромным выбором кофе, бульонов, кипячёного молока. В кулешные и флячные заходили мужчины попроще — отведать дешёвые «фляки по-львовски» — говяжий рубец под острейшим соусом под приличную выпивку.
     В каждом квартале парикмахерские, швейные и обувные мастерские, где шили модную обувь на заказ. Покинувшие город поляки оставили совкам из коммуналок прекрасные квартиры в домах с мраморными лестницами и медными дощечками с фамилией хозяина на дверях, с просторными кухнями с альковом для прислуги, с двумя туалетами: для неё и хозяев. Новых хозяев города удивляла ностальгия старожилов по временам «за Польши»: масло и конфеты покупали на «деки» — десять грамм. А крестьяне, неся сапоги за плечами, до города шли босиком. Да, многое мне предстояло понять.
     В золотую осень меня, аспирантку-заочницу, никто не встречал. Научный руководитель читал немцам в Лейпциге курс марксистской эстетики. Плановую работу курировал профессор по прозвищу «Добренький». Оно приклеилось к нему по его любимому словечку. В мои недолгие наезды я отчитывалась на кафедре, работала в научных библиотеках, моталась в театр и комиссионки. Хотя мой насмешливый сокурсник, позже академик и министр, обронил как приговор: «Прожигаем жизнь в читальнях».
     Было ещё любимое занятие — посещение службы в катедре — католическом кафедральном соборе, где, примостившись в последнем ряду скамеек, накинув на волосы платок, я забывалась под мощные вздохи органа:

     Скорый поезд подходил к крытой платформе вокзала. Уже слышались крики трамвайных кондукторов с привокзальной площади: «Шiстка!», «Шiмка!» В памяти воскресают строки, в которых, скорее всего, желаемое представало в облике реальности: меня никто не ждал.

     Прямо с вокзала я забежала на кафедру, потом купила в «Светоче» торт и отправилась к моей коллеге, аспирантке стационара Зосе, даме неглупой и внешне эффектной. Во время наших нечастых встреч она делала меня поверенной своих житейских неурядиц, тайну которых я увозила с собою. Её мама-учительница в 40 лет вышла замуж за 20-летнего юнца, с которым развелась после рождения дочери. Зося в последнем классе школы выскочила замуж за много повидавшего фотографа, с которым быстренько разбежалась.
     На последнем курсе университета она увела из семьи доцента со своего же факультета. Партбюро под страхом изгнания виновников скандала из вуза восстановило статус-кво. А репутацию похитительницы спас скромный методист заочного отдела Митя, мужчина неглупый и глубоко порядочный, пребывающий в свои 33 года в статусе засидевшегося жениха.
     Я уже срезала угол на Лермонтова и в каком-то тупичке едва не угодила в объятия Мити. Мне даже почудилось, что он караулит кого-то в засаде. Он невинно объяснил, что вышел встретить Зосю, возвращающуюся с курсов французского языка. Есть вещи свыше моего понимания. Стоять в засаде, чтобы засветло перехватить жену, которой с университетских курсов до дома двадцать минут хода? И зачем ей эти курсы, когда кандминимум по иностранному языку уже сдан, а диссертацию она пишет по творчеству Элизы Ожешко? Я воздержалась от вопросов, помня мудрость прагматичных англичан: не задавай вопросов, мой ангел, и ты не услышишь лжи. Поклонницу французского мы стали ждать вдвоём.
     Я поняла беспокойство Мити, когда увидела спутника Зоси, с которым она оживлённо щебетала. Он был наш ровесник, высок, статен, элегантен, темноволос и светлоглаз. Голубизну глаз в чёрных стрелах ресниц прекрасно оттеняла модная серая габардиновая куртка на молнии. Зося познакомила меня, как я догадалась, с другом дома. Звали его Иваном Горским, был он аспирантом кафедры журналистики. На следующий день из доверительного рассказа Зоси я узнала, что, да, он её бойфренд, женат с первого курса на генеральской дочери, тоже аспирантке и матери прелестной девчушки. Довольно?
     В тот вечер мы уничтожили торт в ближайшем кафе и отправились в кинотеатр «Хроника». Затем они проводили меня до отеля. Мне почудилось, что рукопожатие Вани было более чем дружеское. В течение моего пребывания во Львове, без малейшей преднамеренности, мы ежедневно встречались с ним на факультете, в библиотеке, просто на улице. А встретившись, болтали часами, отодвинув дела, будто много лет были знакомы.
     О чём говорили? Да, видать, о чём-то интересном, тщательно обходя скользкие темы. У Ивана была привычка во время разговора небрежными штрихами авторучки с золотым пером (шариковых ручек тогда мы ещё не знали) чертить на листе бумаги геометрические фигуры. Возможно, стоило бы расшифровать их у графолога, но он неизменно небрежно рассеянным жестом прятал их в карман габардиновой куртки.
     Буквально на следующий день Зося в самой доступной форме объяснила мне суть двусмысленной ситуации. Да, роман. Серьёзный, насколько может быть в неприспособленном для адюльтера обществе роман двух семейных аспирантов на одном факультете. Она, разумеется, ценит своего добропорядочного зануду. Но пресное приедается. Иногда хочется пригубить бокал с шампанским. Да, он как игристое вино: ветрогон, молод, красив, талантлив. Жену не любит, семейной обстановкой тяготится. Он единственный мужчина в просторной квартире с женой, дочерью, молодой няней, тёщей, её матерью.
     Тесть-генерал караулит квартиру в Москве, служит там, бывает во Львове наездами. Я внимательно слушала, чертила на листочке геометрические фигуры, хотя в студенческие годы разрисовывала конспекты женскими профилями и кошачьими силуэтами. И вдруг осознала смысл своих рисунков: стол, табурет, гроб, крышка...
     Мои ровесницы на последнем курсе института любой ценой старались создать семью. У меня в мусорном ящике памяти была несложившаяся личная жизнь мамы, женская школа, курс в пединституте с четырьмя парнями на двадцать девчат, женский коллектив вечерней школы с тремя мужчинами-коллегами, «инвалидами умственного труда».
     А в годы войны — госпитальная обстановка со вдовами-санитарками и неразборчивыми в связях юными краснокрестовскими медсестричками, охотницами за лейтенантскими денежными аттестатами. И была естественная потребность «остепениться», уйти от бесперспективности зарплаты и судьбы «шкраба». Родился антидот против судьбы — спокойно-насмешливая жажда «покоя и воли», как вариантов невозможного счастья.
     Был в моей жизни опыт непригубленной чаши, в котором ни сознаться себе, ни разобраться до конца я не хотела. Были мы совсем юны, учились в разных группах института. Было в нём что-то от Горского: рост, стать, внешность, пытливо-аналитический ум, филологический талант, успех у женщин, даже имя. Но было и оттолкнувшее меня ёрничество: «И похабничал я, и скандалил, для того, чтобы ярче гореть»...
     Мы прощались, возможно, навсегда, когда он, как мне показалось, демонстративно в кругу общих приятельниц предложил поломать копья в переписке. Я любезно ответила, что я не поклонница отложенных шахматных партий и заочных турниров. Были после этого ничего не значащие встречи в Киеве и Львове. Но когда я получила открытку, в которой приятельница написала о его женитьбе, я побледнела, как мел.
     Через много лет, сопоставляя ситуации двух непригубленных чаш, я вспомнила старый-старый анекдот о семинаристе, не верившем в божьи чудеса.
     — А если, к примеру, человек с третьего этажа упадет и не убьётся?
     — Случай.
     — Предположим, снова уже с четвертого — и жив?
     — Совпадение.
     — А ежели с пятого? И Бог снова уберёг.
     — А это уже, батюшка, привычка.
     Но во Львове было другое: я не имела нравственного права на большее, чем дружеские отношения. Да мне его и не предлагали. Мне вспомнилась сентенция Генриха Гейне о том, как беременная им матушка протянула руку к прекрасным яблокам в чужом саду — и отдёрнула её, чтобы дитя, по примете, не стало вором. Поэт добавил меланхолически, что всё-таки в нём всегда жило поползновение протянуть руку к чужому яблоку. Во мне от младых ногтей жило уважение к любой форме чужой собственности. И в блокноте со стихами «Осенний Львов» возникали строки-приговоры:

     Я никогда не видела его жены и дочери, страдала от двусмысленной ситуации: неловкости спросить о здоровье ребёнка, подарить ему шоколадку или игрушку. Я тщательно избегала возможности служить громоотводом на посиделках вчетвером, коллективных походах в польский любительский театр, а тем паче визитов на ночные дежурства нашего друга в редакции газеты. Оставались долгие разговоры на сквозняке любопытствующих взглядов и горькая сладость осознания долгой дороги в никуда.
     Однажды во время очередной болтовни он молча протянул мне свою фотографию кабинетного формата. Я так же молча положила её в свою сумку. Она и сегодня, не подписанная, лежит в моём альбоме. Однажды Ваня попросил меня купить для его мамы билет до Харькова в одно со мною купе, и вообще присмотреть за нею. Меня страшно удивило, что у элегантно-аристократического Горского такая старая деревенская мама. Ничего из нашего общения в поезде я не запомнила. Видно, она приезжала в гости к генеральской родне сына. Пару раз, оговорившись, она называла меня Зосей.
     Роль ушата холодной воды в наших отношениях играла обезоруживающая откровенность Зоси. Возможно, в этом была естественная потребность найти сочувственного понимающего слушателя. Но сквозила в ней и мазохистская тенденция саморазвенчания имиджа добродетельной жены добропорядочного рогоносца-зануды. Иногда я улавливала упреждающую интонацию угрозы: «место занято» на всякий случай. Лаборантка Лина, когда мы болтали на кафедре, мило пошучивала: «А наш журналист успехом у дам пользуется!»
     Как-то в осенних сумерках, возвращаясь из университетской библиотеки, мы услышали шум воды в канализационном люке: «Стрий. Город стоит на реке», — сказал мой попутчик. Его фраза таила метафорический подтекст наших отношений: живой поток, закованный в бетон. В эту минуту откуда-то из окна полились звуки «Цыганских напевов» Сарасате. Мы инстинктивно отдёрнули потянувшиеся друг к другу руки. Я не помню ни одного случая, кроме вечера нашего знакомства, чтобы мы обменивались рукопожатиями. Прикосновения таили великую опасность:

     Не хлебом единым жива душа. В каждый мой приезд во Львов появлялись новые знакомства, иногда с продолжением, иногда однодневки, сошедшие в Аид памяти, поглощённые рекой забвения. Мне уже трудно вспомнить, о ком эти стихи:

     И, как золотистая ниточка «люрекса» вплетается ткацким станком в скучноватую без него ткань, так услужливая память воссоздавала ситуацию, при которой «другой», желанный, не может оказаться на месте не запомнившегося «в общем бесцветного». Но с жёсткой определённостью помню, что было чувство, но, к счастью, не было чувственности. «Нравился» — ключ в истории не пригублённой чаши.
     Были милые, добрые отношения, возможность поплакаться в жилетку с библиографом Костей Жолкевским в научной библиотеке на Стефаника. Он был душевно чуток, умён, со страдальческими глазами князя Мышкина на худощавом лице. Было гостиничное знакомство со жгучим красавцем-одесситом, которое началось с того, что в ожидании до неприличия долго задержавшегося лифта он обратился ко мне за советом. Мне предстояло решить, какую вязаную шапочку, розовую или голубую, подарить жене, а какую приятельнице. Я порекомендовала голубую — блондинке со светлыми глазами.
     Пришёл лифт, и одессит предложил отужинать в ресторане отеля. Отужинали, погуляли по Академической, заглянули в «Хронику». Продолжения, на которое он рассчитывал, не было. В блокноте появились протокольные рифмованные строки: окно его номера хорошо просматривалось из моего в отеле с двориком-«колодцем».

     Стихами это не назовёшь, как и подписанные самой себе строчки беспощадного приговора:

     Поздней осенью, после возвращения из Львова, возник очень неплохой жених — сосед, ровесник Миша, управделами крупного городского завода, юноша, безусловно, порядочный. Мы знали друг о друге всё. Остановка была за малым: принять решение. Посидели пару вечеров у нас за чаем, пару раз сходили в кино. Предложение было сделано, когда мы прощались у калитки. Как можно мягче я объяснила ему, что для меня сейчас важно решить проблему защиты диссертации. Он ушёл, молча поцеловав мне на прощанье руку. Через месяц его мама попросила меня одолжить на свадьбу Миши столовые приборы. Она вернула всё по счёту, но вместо серебряных чайных ложечек и ножей с серебряными колодочками вернула нержавейку.
     В сентябре кончался срок моей аспирантуры, появилось новое жёсткое положение о защите. Судьба готовила мне сюрпризы — пирожки с котятами. Как договаривались с Зосей, я дала ей телеграмму о своём приезде. Поезд миновал Подзамчье. Я отдала проводнику вагона продукты для замечательного пса, который остался жить не могиле хозяина, но выходил к поездам, проводники которых его подкармливали. Говорят, принимал еду он с удивительным достоинством.
     В центре перрона я увидела Ваню с букетом великолепных гладиолусов. Как мне показалось, он внимательно смотрел в окна проходящих вагонов. Кого он встречал? Невероятно, чтобы его послала Зося. Да она и знала номер вагона... Красивенькая ситуация! Прихватив чемодан и сумку, я трусливой кошкой прошмыгнула к камере хранения и налегке отправилась к Зосе. Первый вопрос, который она мне задала, был, встречали ли меня. Я честно ответила, что нет, телеграфировала я только ей.
     Я уже порядком устала от дипломатии в наших отношениях. Значит, она как-то между прочим сказала о моём приезде, не назвав номер вагона. Вполне в её дружеском стиле. Интересно, какова судьба роскошного букета. Но беседа наша, точнее, её монолог, принял неожиданное течение. Достаточно спокойно она сказала о своём решении кончить роман с нашим другом и укрепить свой семейный союз рождением ребёнка от надёжного во всех отношениях мужа. Я, как всегда, выслушала её исповедь молча. У каждого из нас две морали: для себя и для других. Другим я позволяю больше, чем себе. Но мне, конечно, была небезразлична реакция Горского на её решенье.
     Меня ребёнком бросил отец. И мама, чей нравственный авторитет для меня был безоговорочным, как-то сказала мне: «Никогда не забери отца у ребёнка». Внешне в этот мой приезд в моих отношениях с Ваней ничего не изменилось. Мы ни словом не обмолвились о странной несостоявшейся встрече на вокзале. Зачем? Как мне показалось, его отношения с Зосей оставались прежними, со мною тоже: милый трёп на сквозняке чужих взглядов. Что менялось для меня, если даже кончился его роман с семейной женщиной?
     В воскресенье я пошла на дневной сеанс в театре оперы и балета. В кой-то раз я смотрела «Лебединое озеро». После спектакля, полюбовавшись золотым листопадом, я для отдыха по полной программе заглянула в этнографический музей. Когда я рассматривала витрину с венецианскими стеклянными бусами, за моими плечами возник сосед по театральным креслам, не лишённый привлекательности молодой мужчина. Он представился лесничим из селения Турия Ремета и предложил мне рассказать историю венецианских бус. Он проводил меня до отеля, где за чашкой кофе рассказал о себе и стеклянных украшениях.
     Несколько веков Венеция, «царица морей», покупала у галичан смереки, мачтовый лес. Но Австро-Венгрия, под властью которой находилась Италия, запретила галичанам продавать стратегическое сырьё, сплавляя его по горным рекам. И тогда лукавые венецианцы, набив сундуки стеклянными украшениями, соблазнили ими галичанок, а те уломали мужей нарушить «цисарский» запрет. Бусы и рубиновые кубки в нескольких поколениях переходили от бабушек к внучкам. Такие бусы я видела у жены Ивана Дзюбы, которой подарил их Параджанов во время съёмки фильма «Тени забытых предков».
     Через много лет на луганской барахолке я увидела стеклянные шарики, на которых кисточкой от руки были выведены зелёные водоросли, перевитые ниточкой тонкой, изрядно стёршейся позолоты. Горсточка их, рассыпанных, с грязной ниткой, лежала рядом с каким-то слесарным хламом. Я старалась не выдать своего волнения. На вопрос о цене мужик ответил:
     — А, за рубль забирай.
     — А вы, часом, не из Славяносербска? — теперь пришла очередь моего собеседника выразить удивление.
     Я успела дослушать историю о венецианских бусах, когда раздался стук в двери и на пороге возник Ваня. Без договорённости, без приглашения, без телефонного звонка, но с придуманным на ходу пристойным предлогом. Я познакомила мужчин, напоила их кофе и выпроводила под предлогом головной боли. Я так и не спросила Ваню об истинной цели неожиданного визита. Зачем? У него и у Зоси были сложные мотивы ввести меня в игру, возможно, поддразнивая друг друга. Иных импульсов я не видела.
     На следующий день я услышала от Зоси что-то вроде: «Ване твой поклонник не понравился». Зачем он по-бабьи рассказал ей о своём визите в «Интурист»? Этого я ему никогда не простила. Неужели он принял лесничего всерьёз? Когда, продолжая начатый в день моего приезда разговор, Зося спросила, не разочаровалась ли я в ней, я ответила двусмысленной любезностью: «Разочарованию должно предшествовать очарование».
     В тот день, когда я завершила обязательные дела и приобрела билет на поезд, я встретила Ваню в городе и сказала, что завтра уезжаю. После нескольких незначительных фраз он пригласил меня вечером в гости.
     — Познакомить с семьёй? — устало спросила я.
     — Я ушёл от семьи на квартиру, — как-то очень просто ответил он. И больше ничего. Ситуация была, прямо сказать, идиотская. Можно было что-то переиграть, сдать билет, поговорить начистоту. А дальше? У него ведь тоже была возможность переиграть ситуацию, вернуться в генеральские кущи, к своему ребёнку, наконец. Конечно, кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Но какие мне были выданы авансы? Да и уверена ли я в собственных чувствах, которые я так старательно корректировала в направлении дружеской благорасположенности?
     Я слушала его со спокойно-озабоченным лицом, а услужливая память филолога подсовывала мне и «позорное благоразумие» из Маяковского, и «Кто ни на что не решается, тому не на что надеяться» из Шиллера, и даже слышанный от мудрой моей старшей подруги Аси уж не помню чей афоризм: «Рассуждать там, где надо действовать, свойственно людям слабым и ничтожным». Простились мы без рукопожатия, без обещания писать, без разговоров о возможной встрече — две свечи на житейском сквозняке.
     Ворочаясь на жёсткой полке плацкартного вагона, я ещё раз проиграла варианты возможных ситуаций. Только отложенная невыгодная шахматная позиция, скандалы и бездомовье во Львове, диван в проходной комнате и ставка учителя вечерней школы при перспективах затянувшейся защиты в моём Стеклограде. Ответить неопределённым: «Посмотрим?» Но и у него не было уверенности в моих, более чем дружеских, чувствах. Скорее всего, нам не хватило душевных сил перевести тяжеловесный состав с сердечным грузом на другие стрелки.
     Дома меня ждало письмо лесничего и письмо Зоси о том, как жизнь умеет разрубить Гордиев узел. Умерли, возможно, после домашних стрессов тёща Вани и её матушка. Жена с ребёнком уехала в Москву к родителю. Мой научный руководитель пытался помочь ей с работой. Это от него я узнала, что молодая женщина упала замертво на московской улице. Генерал-вдовец женился на няне ради внучки — и сельская Золушка стала столичной генеральшей. Возможно, львовская квартира досталась Ване, который был в ней прописан.
     Зося родила сына, пережила свой последний роман с лечившим её врачом-проктологом и умерла ещё довольно молодой от неизлечимой болезни. На моей защите во Львове и банкете была Зося с мужем и, понятно, не было Вани.

     Несколько раз после защиты я приезжала во Львов. Я любила этот город, в нём жили мои друзья. Один раз я позволила себе зайти в деканский кабинет Горского. Спросить, как сложилась его жизнь, было не у кого. Да и зачем? Наша встреча была спокойной и благожелательной. Даже теперь я не призналась, что просто хотела видеть его. Предлогом для встречи стал вопрос о возможности трудоустроиться во Львове.
     Ещё через несколько лет на доске объявлений в ленинградском пединституте имени Герцена я нашла информацию о защите диссертации женщиной, которая по фамилии, отчеству, возрасту могла быть дочерью (но почему Ленинград?) героя моего несостоявшегося романа. Фотографию его я иногда рассматриваю с неизменно грустным и светлым чувством, с мыслью о таинственном напитке в кубке жизни, который никогда не был нами пригублен, может быть, потому, что мы были людьми слабыми и ничтожными.
     ...Поезд отходил в ту золотую львовскую осень от крытой платформы вокзала в полночь.

Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 18 августа 2007 г.



---

Jan 29 2012
Имя: Александр   Город, страна: Украина Львов
Отзыв:
Памятник Адаму Мицкевичу стоит не на Академической[пр.Шевченка],а на пр.Свободы[в описанные времена пр.Ленина].

Все произведения Мирославы Радецкой:

[Поле надежды — на главную] [Архив] [Наши публикации]
[Сила слабых] [ФеминоУкраина] [Модный нюанс] [Женская калокагатия] [Коммуникации] [Мир женщины] [Психология для жизни] [Душа Мира] [Библиотечка] [Мир у твоих ног] [...Поверила любви] [В круге света] [Уголок красоты] [Поле ссылок] [О проекте] [Об авторах] [Это Луганск...]