«На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной...» Мы, девочки из соседних дворов, в последний мирный вечер 21 июня 1941 года, сидя на крыльце дома Маршалов, обычном бетонном крыльце, играем в «считалочку», строим планы на воскресенье. На рыночной площади — передвижной зверинец. Мы уже выпросили у родителей деньги на билеты, газировку с двойным сиропом и мороженое. Было такое довоенное и первых послевоенных лет мороженое, которое выдавливалось из шприцов по пятьдесят и сто граммов в вафельки.
Считалочек для игры «в жмурки», «в фанты» мы знали великое множество. И «энеки-бенеки ели вареники», и «раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». От взрослых старшеклассников мы услышали и такую конфузящую нас считалку: «В этой маленькой компании кто-то крепко навонял. Раз, два, три — это будешь ты!» Последний, к которому прикасался палец считавшего, завязав глаза, расставив руки, ловил того, кто будет, вместо него, жмуриться. Наверное, мы не знали, что означает на жаргоне слово «жмурик». Девочки были из приличных семейств, учились играть на пианино и ходили вечером пить козье молоко к старичкам Козинским.
Как-то меня с дочерью квартирантов Роней, вообще-то она носила роскошное имя Ронетта, отпустили вдвоём пить ненавистное молоко. Её мама дала нам наставление: «Не забудьте поздороваться и сказать мадам Козинской, чтобы она была так добра напоить вас молоком». На наш настойчивый стук калитку открыл хозяин. К нему мы и обратились: «Мадам Козинский»... Надо было видеть, как поползли на лоб его брови!
От взрослых мы переняли игру «в фанты». Она позволяла каждому, вытолкнутому «на высадку», спеть, станцевать, рассказать забавный случай, передразнить кого-либо, обычно учителей или старших. Для того, чтобы продолжать игру, нужно было повторить десяток мудрёных фраз: «Один оригинал», «Два диких дикообраза», «Три трогательных, трепетных, тщедушных тарантула», «Четыре чёрствых чародея чесали череп чудака». До «пяти пухленьких пигалиц», «шести шустрых шакалов», «семи сугубо сосредоточенных советских служащих», «восьми весёлых воробьёв» и «девяти дряхлых дураков» добиралась обычно лишь я и медлительная красавица семиклассница Света с редкостной фамилией Вощанэ. Девочкам из нашей команды было лет по девять-четырнадцать. Отцов некоторых, как отца Светы, «замели» 1937 и 1938 годы. А вообще на крылечке собиралось семь человек. Когда играли в «испорченного телефона», они рассаживались, как ласточки на проводе, в одну линию — каждая на своей ступенечке. И седьмая сидела уже на площадке крыльца, на которую выходила филёнчатая дверь с начищенной мелом медной табличкой и такими же ручками. На «золотом крыльце» девчушки играли в «испорченного телефона». И если звонившая шептала в ухо соседке: «Возвращайся живой и здоровой», «Кошка поймала мышку», то последний «абонент» слышал что-то вроде «Воз вращает живот здоровый», «Кошёлка мала мешку».
Начало войны мы почувствовали с окнами, заклеенными крест-накрест бумажными полосками, исчезновением в магазинах спичек и соли, депортацией соседей-немцев, налётами вражеских самолётов, бомбивших заводы. А ещё появлением на вечернем крылечке Славки, девочки-беженки, приехавшей с матерью из Львова. Слово «эвакуация» пока ещё не прижилось. Первой исчезла из нашей компании тихая, застенчивая немка Оля Кофлер. Её семью отправили куда-то в Сибирь. За нею с заводом, где был коммерческим директором её отец, уехала и семья Рони. Новенькая предложила свою игру — «охоту за каннами». На газонах центральной улицы — Красной только появились эти роскошные алые цветы, и в начале войны, не взирая на бомбёжки, горожане ещё ходили на вечерние променады. Надо было по правилам игры на глазах у гуляющих, перешагнув через низенький штакетник, сломать мясистый стебель цветка. А затем, сохраняя независимый вид, удалиться с добычей. Цветы отдавали Славке. Не могли же мы с ними явиться домой! Что она делала с цветами в комнатушке коммуналки, где её поселили с матерью-телефонисткой, ума не приложу.
— Но ведь это воровство, — протестовали девочки.
— И совсем нет! Воспитание воли, смелости, ловкости, бесстрашия, наплевательства на мнение окружающих, утверждение своей силы и превосходства! — парировала Славка.
Забегая наперёд, скажу, что, вернувшись в родные места в 1944 году, я поинтересовалась судьбой девочек, так уютно посиживающих вечерами на зелёной, почти сельской улице. Так вот, Славка стала вожаком местного отделения «гитлерюгенда». А пышноволосую Любочку Маршал (ей было лет 13-14) ватага пьяных немецких солдат, окровавленную и растерзанную, сбросила с «золотого крыльца», на котором так беспечно резвились и строили планы подростки 1941 года.
Как все наши ровесники, в глубине души мы были актрисами и тихонько красили губы и примеряли мамины наряды и туфли на каблуках. Уже год с переменным успехом мы устраивали летом в нашем садике с беседкой для зрителей-родителей и соседей, а зимой в большой комнате, «зале» любительские спектакли. Обычно это были инсценировки сказок. Последний предвоенный наш спектакль «Сказка об Иване-царевиче и сером волке» в обработке поэта Н. М. Языкова. Нам был близок мир сказок романтиков. Даже волчья шкура нашлась в дедушкином хозяйстве. Когда после долгих споров (все хотели быть Еленой Прекрасной), героиня и её дублёрша (!) определились, возникла проблема их экипировки. Главное — украшения для красавицы, особенно ожерелье. И Верочка Старожильцева вспомнила, что у мамы её есть жемчуг. Ну, у какой же патриархальной еврейки его не было? А ещё старшая Верочкина сестра Лия носила дарённые ей сельской родственницей кораллы.
Я плохо представляла жемчуг на шее грузной, крикливой, с распухшими ногами Верочкиной мамы. Да и жемчуг оказался тусклым и невыразительным. Но кораллы... Уроженки Донбасса, горожанки, мы и слова такого не знали. Правда, в старинной, позеленевшей медной шкатулке у дедушки я нашла рассыпанные бусинки, похожие на зёрнышки граната, только оранжевые, терракотовые, как объяснил мне дед. Но когда к нам заглянула Лия, и на её стройной, выточенной шее, спадая на высокую грудь, неожиданную при хрупких плечах и тонкой талии, лежали похожие по форме на крупные вишни кораллы, они тут же украсили наряд нашей принцессы. Спектакль удался на славу.
А теперь пролог баллады о кораллах. В конце 70-х годов я была «вытолкнута» кафедрой на курсы повышения квалификации в Днепропетровск. Везло же коллегам семестр «повышаться» в Москве и Ленинграде, ну, хотя бы в Киеве! Я приехала пораньше, чтобы уютнее устроиться в аспирантском общежитии. Но соседка по комнате приехала ещё раньше. Она превратила её в филиал этнографического музея: расшитые рушники, плахты вместо ковриков и скатертей, куманцы, обереги и берегини, вышиванки, а главное — обилие кораллов. Оранжевых, розовато-серых цвета мозга, почти красных. И все они на суровой нитке, без замочка, иногда с тиснёной обкладкой — серебрушкой на центральной, самой крупной бусине.
Света, прежде чем стать вузовским преподавателем фольклора, работала в Доме народного творчества. Она привозила из экспедиций по сёлам Ровещины экспонаты для него, а попутно лучшие, наиболее редкие экземпляры для себя, вроде рушника с вышитой берегиней, в утробе которой просматривался свернувшийся младенец. Покупала, выменивала, выпрашивала, иногда просто крала — надо же понять душу коллекционера. На этих посиделках со старухами среди старинных кованых «скрынь» с подлинными сокровищами, битыми молью и точёными шашелем, пристрастилась она к чарочке...
Я о многом услышала от неё. Например, что самая роскошная вышиванка — с вышивкой «бiлим по бiлому». Но нашей общей любовью стали кораллы. Прагматичная Света становилась поэтом, когда рассказывала о них. И я живо представляла чумацкие «валки», тянувшиеся к Чёрному морю за рыбой и солью. Привал и ужин чумаков, распряжённые волы, кулеш с луком и салом, унылые песни, а может, и пляски у огня после «чарочки»... Кораллы белые и розовые попадали к умельцам, хранившим свои секреты, которые уже пару столетий как утрачены. Возраст потерявших цвет, покрытых запылившимися трещинами и отверстиями кораллов практически не определим. Как и способ их размалывания в муку, окраски, склеивания массы, вымешанной в тесто, раскатанной в колбаски и порубленной на дольки, как ленивые вареники. Отсюда народное название кораллов — «намисто рублене». Каждая кораллинка протыкалась вязальной спицей, высушивалась в печи, полировалась, нанизывалась на суровую нитку.
Я ещё захватила время, когда в комиссионных Киева и Львова можно было купить нитку и целую вязку кораллов. Они продавались на вес, и крупные, яркие стоили безумно дорого. Иностранцы с валютой разметали их. В витринах Праги я видела розовые игольчатые кораллы, не по карману практичным «совкам». Когда в моду вошло серебро, из нескольких крупных бусин московский ювелир смастерил мне серьги и перстень. Я просила его разрезать их по линии отверстий и трещин, «спрятать» их. И ахнула, когда увидела их в изделии в центре кораллин. Ювелир снисходительно рассмеялся: «Сертификат подлинности». И в самом деле: современные индийские кораллы смотрятся как дешевенькая пластмасса...
Но самые прекрасные кораллы я видела дважды: Лиины на Елене Прекрасной и за городом, в Волчьем Яру, на пропитанной кровью земле на месте массовых расстрелов осенью 1941 года. Впрочем, на выставке инкунабул в библиотеке имени Ленина в Москве экскурсанты толпились у стенда со старинной библией, серебряный переплёт которой был искусно инкрустирован головой Христа в терновом венце, вырезанной из большого куска коралловой массы.
А теперь кульминация и развязка сюжета о кораллах. Спустя пару месяцев после ужасного летнего ливня, где я промокла до костей, я проснулась ночью от нестерпимой боли, и сама поставила себе диагноз: почечная колика. После неприятнейшего визита к урологу, ибо УЗИ в диагностике не участвовало, получая рецепты, я услышала напутствие: «А лучше всего, ибо дело идёт к осени, накопайте корень шиповника и пейте отвар его». Прихватив топорик и сапёрную лопатку, мы с мужем поехали по трассе до остановки «Памятник». На крутых отлогах Волчьего Яра ярко краснели уже потерявшие лисья заросли шиповника. Пока муж откапывал корень, я бродила по склонам балки с грустными воспоминаниями. Я уехала с мамой из города госпитальной машиной, когда в него уже входили немцы. А вернулась весной 1944 года, когда фронт ушёл далеко на запад, а город стоял в руинах. Жертвы массовых расстрелов только-только были преданы земле горсточкой их соплеменников, вырывших братскую могилу. Городские власти на собранные пожертвования разрешили поставить бетонную стелу с лаконичной надписью: «Жертвам фашизма». Среди них были и ровесницы, девочки с «золотого крыльца».
Я забрела довольно далеко от памятника. И моё внимание под одним из кустов привлекла горсть очень ярких и крупных ягод. Я наклонилась — с полуистлевшей нитки посыпались кораллы — ровно пятьдесят одна бусинка с серебрушкой на средней, двадцать шестой. Я их узнала сразу: ведь в Яру погибла вся семья Старожильцевых. Я подозвала мужа, мы полюбовались необычной находкой. Ему передалась моя любовь к этим необычным, несущим память столетий украшениям. Но взять их как сувенир было бы кощунством. Я рассказала историю их. И муж сапёрной лопаткой закопал их под кустом, где я их нашла.
Но у кораллов было продолжение истории, о которой в 1944 году мне рассказала оставшаяся в живых Верочка Старожильцева, приехавшая после освобождения родного города на пепелище родительского дома, на безымянную могилу близких. В первые же дни оккупации на постое в их доме в центре города оказался молодой немецкий офицер. Я не могу передать всех нюансов трагической истории еврейской Джульетты и немецкого Ромео. Я не спросила, сколько дней длился их короткий роман, да и был ли он. Верочка, младшая из дочерей сапожника, флегматичная, пастозная обещала с годами стать подобием своей матери. Зато старшая, Лия, окончившая школу в год войны, унаследовала внешность чахоточного красавца-отца. Это была библейская красавица, внешность которой можно было передать лишь словами «Песни песней». Кораллы очень шли к её чёрным волосам и глазам, опушенных ресницами-стрелами, к её ярким, сочным губам.
Довоенные школьницы довольно прилично владели немецким языком: они ведь общались с одноклассниками и соседями-немцами. А Лия к тому же собиралась поступать на германскую филологию. Она стала переводчицей молодого лейтенанта. Он вдобавок был из родовитого дворянства, не признававшего «этого ефрейтора, выскочку, мещанина Гитлера». Много ли нужно времени, чтобы в юных сердцах во времени, сжатом как пружина, возникло чувство более сильное, чем простая симпатия? И когда офицер узнал о готовящемся расстреле, он с ужасом осознал своё полное бессилие. Он предупредил хозяев, советовал им укрыться у друзей, принёс девушкам справки, что они работают переводчицами в комендатуре, советовал им ночью уйти из города. Но что было делать Лие с её ветхозаветной внешностью, как оставить беспомощных родителей?
Офицер в тот день не пошёл на службу, пытался не пустить в дом солдат и полицаев. Он крикнул девушкам: «Я их задержу, уходите задворками». Лия только отрицательно качнула головой. Вера, гонимая ужасом и инстинктом самосохранения, в одном платье дворами и переулками добралась до шоссе, по которому шли в близлежащие сёла горожане с тачками менять вещи на продукты. Но на выходе из города на шоссе стояли два полицая. В одном из них она с ужасом узнала одноклассника Лии. И он узнал её. Грубо схватив её за руку, он крикнул напарнику: «Жди, я скоренько с девкой в посадочку!». Он всё понял и увлёк Веру в глубину уже осыпавшегося леса. Когда они добрались до кустов, он сказал одну фразу: «Жди до ночи. Принесу тёплую одежду и паспорт сестры. Ради Лии».
Он сдержал своё обещание. Они крепко обнялись, он немного проводил её, сказав: «Пусть судьба тебя хранит: ваших больше нет». Вера вспомнила, что последнее, что она услышала, убегая из дому, были выстрелы. Стреляли ли осаждающие? Была ли перестрелка? Легенда говорит, что офицер стрелял в нападающих и двумя последними пулями убил Лию и себя. Но кораллы?! Теперь уже много-много лет они лежат в одной земле со своей прекрасной хозяйкой. Дом сапожника сожгли. А легенда о необыкновенной, как вспышка молнии, любви ещё долго жила в городе.
Считалочек для игры «в жмурки», «в фанты» мы знали великое множество. И 
А теперь пролог баллады о кораллах. В конце 
Я ещё захватила время, когда в комиссионных Киева и Львова можно было купить нитку и целую вязку кораллов. Они продавались на вес, и крупные, яркие стоили безумно дорого. Иностранцы с валютой разметали их. В витринах Праги я видела розовые игольчатые кораллы, не по карману практичным «совкам». Когда в моду вошло серебро, из нескольких крупных бусин московский ювелир смастерил мне серьги и перстень. Я просила его разрезать их по линии отверстий и трещин, «спрятать» их. И ахнула, когда увидела их в изделии в центре кораллин. Ювелир снисходительно рассмеялся: «Сертификат подлинности». И в самом деле: современные индийские кораллы смотрятся как дешевенькая пластмасса...
А теперь кульминация и развязка сюжета о кораллах. Спустя пару месяцев после ужасного летнего ливня, где я промокла до костей, я проснулась ночью от нестерпимой боли, и сама поставила себе диагноз: почечная колика. После неприятнейшего визита к урологу, ибо УЗИ в диагностике не участвовало, получая рецепты, я услышала напутствие: «А лучше всего, ибо дело идёт к осени, накопайте корень шиповника и пейте отвар его». Прихватив топорик и сапёрную лопатку, мы с мужем поехали по трассе до остановки «Памятник». На крутых отлогах Волчьего Яра ярко краснели уже потерявшие лисья заросли шиповника. Пока муж откапывал корень, я бродила по склонам балки с грустными воспоминаниями. Я уехала с мамой из города госпитальной машиной, когда в него уже входили немцы. А вернулась весной 1944 года, когда фронт ушёл далеко на запад, а город стоял в руинах. Жертвы массовых расстрелов 
Довоенные школьницы довольно прилично владели немецким языком: они ведь общались с одноклассниками и 
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 11 мая 2007 г.