Тень Лаодамии

     Много лет назад мне рассказали историю женщины, которая удивительно напоминала античный миф о Лаодамии. К античным мифам обращались люди искусства эпохи Возрождения, классицизма, романтики, писатели и художники Серебряного века. Даже скептик Бернард Шоу одну из лучших своих пьес построил на мифе о Пигмалионе — скульпторе, влюбившимся в своё мраморное творение, которое боги оживили по его просьбе.
     Лаодамия была дочерью правителя Иолка Акаста. Она по великой любви вышла замуж за сына Ификла Иолая, правившего фессалийским городом Филакой. Прямо с брачного пира он взошёл на греческий корабль, отправляющийся на войну с Троей. Он первым ступил на троянский берег и был убит. За героем закрепилось прозвище Протесилая, отмечавшее его первенство в бою. Он погиб потому, что богиня любви Афродита не простила ему предпочтения воинской доблести утехам и правам брачного ложа.
     Лишь в отрывках дошла до нас трагедия Еврипида «Протесилай». Римский писатель Гигин, пересказывая миф, поведал, что Лаодамия бросилась в костёр, на котором повелели сжечь изваянную по её просьбе из воска статую погибшего мужа. В начале XX века сюжет этот был обработан в «Протесилае и Лаодамии» Станислава Выспянского, «Лаодамии» Иннокентия Анненского и «Даре мудрых пчёл» Фёдора Сологуба.

     Рассказчик этой истории — коренной москвич, без возраста, без национальности, без политических пристрастий, интеллигент в полном значении этого слова. А познакомились мы с ним волею случая в начале 60-х годов, и надолго нас связали дружеские отношения и трогательная переписка. Виделись мы нечасто, во время моих научных командировок в Москву для работы в Ленинской библиотеке и архивах.
     Я стояла у фонтана «Дружба народов» на Выставке достижений народного хозяйства, ожидая прихода приятеля, работавшего рядом с выставкой старшим научным сотрудником в ИМЭЛ — исследовательском институте Маркса — Энгельса — Ленина. Его, коренного петербуржца, пригласили сюда после защиты докторской диссертации по большевистской прессе. Как давно это было! Вечерами мы выбирались в театр или на ужин в один из национальных ресторанов выставки. Правда, по субботам и воскресеньям мы ужинали в ресторане Дома журналиста, где мне приходилось решать проблему, как справиться с полным набором столовых приборов, салфеток и съедать ли вафельные кокотницы, в которых подавались закуски-ассорти. На выставке всё было проще.
Тень Лаодамии

     В тот вечер мы облюбовали узбекский ресторан ВДНХ. В предвкушении плова, шашлыка и мантов мы беспомощно топтались у входа: свободных мест в зале не было. И вдруг из-за уютно расположенного столика поднялся немолодой, неяркой внешности, мужчина и дружелюбно обратился к моему спутнику: «Смею надеяться, что Вы и Ваша дама не откажетесь составить нам компанию?» Тронутые его старомодной учтивостью, мы были представлены его даме. И через пару минут мы уже знали, что он москвич, а дама приехала из Ташкента в надежде сменить прописку. Наш новый знакомый, Авраамий Маркович Ольвинский, в годы войны в качестве военного-интенданта был откомандирован за армейскими поставками в этот город и «мал-мала» подучился узбекскому языку, на котором он и обратился к официанту. Обслужили нас мгновенно и по высшему классу.
     Я редко встречала людей, обладавших даром так просто и естественно располагать к себе собеседников. К концу вечера мы уже были приятелями, и Ольвинский предложил завершить день у него — послушать, как он с сыном под гитару поёт цыганские песни. «Без ложной скромности, я лучший в Москве, если не исполнитель, то знаток этого жанра», — заверил он.
     Спустя полчаса, мы поднимались по скрипучей деревянной лестнице старого дома, этакого Ноева ковчега на Серпуховской. На цыпочках мы прошли по коридору коммуналки в крошечную комнатушку, забитую старинными прекрасными — на ценителя! — вещами. Нa диванчике дремал одетый юноша, а на стене над ним на персидском ковре висели две гитары. Что и говорить — музыкальный вечер удался на славу. На метро мы, конечно не успели, и такси отвезло меня к «Речному вокзалу», а моего друга на Садовую, в общежитие Академии общественных наук. По пути мы обсудили план — познакомить нашего нового приятеля с моим квартирным хозяином Славой Деметром, профессиональным музыкантом, отпрыском цыганской аристократии из театра «Ромэн».
     Каким ветром занесло меня в его семью? Он был соучеником и другом сына моей московской хозяйки, у которой во время своих вояжей в столицу я останавливалась на Тверском бульваре. В тот раз у неё были гости из Тбилиси, приехавшие за покупками (за ними в Москву ездила вся Россия) и к известному косметологу — подкорректировать не очень женственные, с их точки зрения, кавказские носы. Хозяюшка договорилась со Славой, предупредив меня, что жить я буду вблизи метро, в комфортабельной кооперативной квартире. Родители подарили её Славе, но он по широте души продул десять тысяч в карты и теперь нуждается в деньгах, держит квартирантов. Он и жена живут каждый у своих родителей, забирая дочь из детсадика только на субботу и воскресенье. «Тебе там будет очень хорошо, — заверила она, — только ничему не удивляйся».
     Вечером в воскресенье приятель привёз меня к новым хозяевам, и мы очень приятно провели вечер за бутылкой «Твиши» и чаем с «Киевским» тортом. В моей комнате стояло пианино, диван, журнальный столик и пара кресел. Небогатые вещички мои разрешено было пристроить в стенном шкафу и выдвижных ящиках — таков был дизайн современного жилья. Конечно, в тот воскресный вечер мне было не до развешивания и раскладывания багажа. А в понедельник я выдвинула туго открывавшийся ящик. Из глубины его на меня глянули пустые глазницы пожелтевшего черепа. Я припёрла ящик спинкой кресла, на всякий случай, и отправилась в хозяйскую комнату, нарушив законы благопристойности, искать в шкафу скелет. А на дверях, колеблемые ветром, костяным стуком отзывались модные бамбуковые портьеры. «Ничему не удивляйтесь», — вспомнила я. Звонить на Тверской бульвар по коридорному коммунальному телефону было поздно. Утром я выяснила, что это мои предшественники — квартиранты, чета художников, не успели забрать кисти, краски и «натуру»...
     В ближайшую субботу я пригласила в гости приятеля и Ольвинского. Он приехал с гитарой, после ужина Слава сел за пианино. Начался вечер цыганского романса. Мужчины сдружились и встречались даже тогда, когда Слава разъехался с женой, и я останавливалась только в её новой квартире. И в каждый приезд в Москву я бывала у Ольвинского. С ним, человеком бывалым, утончённой культуры, было интересно и без музыки. Это была эпоха становления диссидентства. Он был знаком с поэтами этого круга. И в качестве маленьких сувениров одаривал меня машинописью их стихов и стихов поэтов начала XX века.
     Материальной нужды он не знал. Вероятно, у него была приличная военная пенсия. На новенькой «Эрике», свободно владея тремя европейскими языками, он делал технические переводы, перепечатывал диссертации и пользующуюся коммерческим спросом литературу. Егo колоритную фигуру знала вся московская богема. Берет на ухо, кокетливый шарфик вместо галстука, платочек в тон в кармане длиннополого пиджака, зимой — шуба до земли. Из кармана демонстративно выглядывала оппозиционная югославская «Борба». Он был великолепным рассказчиком, и меня покоряла старомодная утончённость его манер и кокетливая самоуничижительность: «Помилуйте, я ведь совершеннейший дилетант, профан, и внешности никакой: урод, совершеннейший урод!»
     Он тогда болел, ему вшили кардиостимулятор, и я забегала навестить старого, больного, одинокого человека. Сын жил в основном у жены, с которой он давно был в разводе. После короткого стука дверь в неустроенное холостяцкое жильё отворилась, на пороге возникла красивая, элегантная, ухоженная дама лет сорока. Не обращая на меня никакого внимания, она сказала просто:
     — Аба, я принесла тебе куриный бульон и лекарства, выздоравливай. Извините, спешу, созвонимся.
     На мой вопросительно-утверждающий взгляд он ответил:
     — Да, мать моего сына.
     И дальше, уютнее усевшись в кресле, я долго-долго, не перебивая его, слушала рассказ-исповедь о современной Лаодамии. Они познакомились в Ташкенте, где она была в эвакуации с московским институтом, в котором работала лаборанткой. Познакомила их дама, с которой я увидела его впервые в ресторане «Узбекистан». У неё были благие намерения, чтобы он, человек в то время свободный от семьи, помог ей. Было ему за сорок, в прошлом — с полдесятка бездетных гражданских браков с не юными, не склонными к семейному уюту дамами из высших сфер. Расставался с ними он легко и просто: «Я тебя не достоин, будь же счастлива с другим!» Он заинтересовался очень красивой и очень несчастной девушкой, а точнее, вдовой. Его тронули её красота, грация, душевная ясность, неустроенность и беззащитность, постоянная тихая, какая-то деликатная печаль. Чувство к ней было похоже на позднюю жертвенную любовь. И она поняла и оценила это. Называю её, как называл Ольвинский: «Она».
Тень Лаодамии

     Не смея додумывать детали, восстанавливаю лишь каркас событий. Сирота, до войны она училась в одном из московских технических вузов и ютилась на диванчике у тётки в коммуналке. Несколько лет она встречалась с сокурсником. Это была романтическая любовь-дружба эпохи Бригантины». Жил он в общежитии, встречаться было негде. Девизом поколения были слова Чернышевского: «Умри, но не дай поцелуя без любви». Интим мыслился как элемент законного брака. Для обоих это было первое, целомудренное чувство. Да и расписались они 21 июня в субботу, чтобы в понедельник на распределении получить направление на работу в одном городе — Москва им не светила.
     Скромную свадьбу отпраздновали в общежитии, веселились до рассвета, собираясь в воскресенье отоспаться. Война перечеркнула все их планы. В понедельник он забежал к ней уже с повесткой из военкомата. У него было пару часов на сборы. Это было их время — время молодых супругов. Наверное, они не знали мифа о Лаодамии, не знали, как страшно мстит Афродита за нарушение брачного обряда. Я мысленно входила в их ситуацию. Выгнать из комнаты старуху, пренебречь правилами элементарной гигиены, и совокупиться второпях, поглядывая на часы, вынеся из оскорбительной спешки в лучшем случае разочарование и взаимные обиды? В дверь то и дело стучали соседи: «Слышали?! А Сталин будет выступать по радио?»
     И они решили дождаться встречи-праздника, лелеять только-только родившееся желание подлинной близости от торопливых полупоцелуев, полуприкосновений. А вообще с повесткой на фронт, движущийся от западных границ со скоростью самума в пустыне, что чувствует не знавший вкуса близости мужчина? Её оставили лаборантом в институте, готовящемся к эвакуации. Сюда же пришла «похоронка» и письма сокурсников из его отряда. Он погиб в первом же бою, умер мгновенно с её, любимой, именем на губах.
     Она получила от него написанное по дороге на фронт коротенькое письмо: «Война скоро закончится, верю в нашу победу, жду с нетерпением встречи с единственной, любимой. Твой...»
Тень Лаодамии

     А для неё в суматохе сборов, в теплушке холодного товарняка, без денег, без вещей, с жалкой зарплатой и жильём в Ташкенте, началась серия мук Лаодамии. Почему оттолкнула его, законного супруга, или не проявила женской инициативы? К слову, на Востоке, в том же Узбекистане, уже девочек готовят к таинству брака. Когда-то на экскурсии в Бахчисарае гид показал нам экспонат — расценку стоимости рабынь на рынках Востока. Дороже всех ценились черкешенки и белокурые венецианки, дешевле всех — русские. Мы спросили у него, чем это объяснить?
     Кто-то предположил, что русские (все?) гордые, непокорные. Гид-татарин кривовато усмехнулся: «Мало квалифицированные как женщины». Мучил её и вопрос, а если даже короткая близость открыла бы ей дорогу в мир чувств? А если бы появилось дитя? Её дитя, их дитя? И почему именно он погиб в первом бою? Отчаянная смелость янычара, которому нечего терять? Она думала, что единственная близость, так много значащая для мужчины, дала бы ему стимул уцелеть любой ценой, или хотя бы была последним ярким светом для его закрывшихся навеки глаз. И кто она, даже в глазах окружающих, девка или баба?
     Ольвинский увидел её, не сломленную ни одиночеством, ни нищетой, гордую, сохранившую интеллигентность, красивую, очень несчастную. Она не жаловалась, не рассказывала о своей беде — беде тысяч женщин. И он предложил ей брак, пусть до окончания войны фиктивный, чтобы иметь основание оставить ей свой полковничий денежный аттестат и ключи от московской квартиры: мало ли что... Она ответила, глядя ему прямо в глаза:
     — Я никогда никого не полюблю. Так и буду жить с чувством вины. Я не дам Вам счастья.
     — Хорошо, дайте мне только ребёнка. В любой момент я верну Вам свободу. А вдруг... Мы оба полузатонувшие в житейском море барки, — сказал он, целуя ей руки.
     О дальнейшем я догадалась из его скупого рассказа. С её стороны в их недолгой супружеской жизни было нормированное внимание, и доброе отношение, и оскорбительное женское равнодушие, в котором она не была виновата. В ней так и не проснулась женщина. Пользуясь своими связями, он помог ей окончить аспирантуру и защитить диссертацию, получить квартиру для неё и ребёнка. Они остались друзьями, но женского равнодушия он ей не простил.
     — На кого похож сын? — не очень тактично спросила я и увидела страдальческий взгляд поверх очков.
     — Конечно же, на него.
Тень Лаодамии

     Не знаю, как сложилась судьба красивой женщины, сгоревшей в пламени холодного костра. Сын после медучилища и армии поступил в Военно-медицинскую академию. А Ольвинский написал мне, что развалюху на Серпуховке снесли, и он получил прекрасную квартиру нa Ленинском проспекте. Есть у него ещё новости, но это при встрече. И дальше начинается история библейского царя Давида и согревшей его старость Вирсавии.
     Я легко разыскала его новую квартиру, и уже с порога поняла, что в ней появилась заботливая хозяйка. Из дверей кухни выглядывал новенький белоснежный гарнитур, из дверей жилой комнаты — горка, блестевшая хрусталём и начищенным серебром, а в прихожей на подставочке под вешалкой была аккуратно расставлена женская обувь. Порядок в квартире радовал глаз. После приветственных объятий, информации о здоровье, событиях от встречи до встречи, чаю с ликёром, готовить который хозяин был мастер, я, удобнее усевшись в кресле, попросила: «Рассказывайте». Опять передаю каркас событий из жизни нестареющего московского плейбоя.
     Буквально на третий день вселения в новое жильё он, услышав настойчивый звонок, открыл дверь. В проёме её возникла стройная, но в меру женственная фигурка его юной соседки по Серпуховке. Она была дочерью отставного не то казачьего, не то кавалерийского генерала. Он помнил её ещё крохой, она выросла у него на глазах. Девочка пряталась у него в комнатушке, когда буянил подвыпивший отец, избивавший жену, накрутив на руку её длиннейшую роскошную косу. Доставалось и дочери. Когда девочка подросла, а она только-только получила аттестат об окончании школы, он как-то не замечал её восхищённых глаз, проявления маленьких знаков внимания: он ей в дедушки годился.
     А ей нравился его образ жизни, совсем не обывательский, изысканность манер, отсутствие скаредности. Живя рядом с метро, он ездил на такси, готовил на кухне коммуналки курицу, которая у них была лишь по праздникам. Ей нравились его гости, особенно элегантные дамы средних лет, его отношение к сыну, как к равному, его махровый купальный халат и дорогая парфюмерия на полочке коммунальной ванной. Она млела, когда он гладил её по голове или угощал шоколадом. Крутясь возле его двери, она подслушивала музыку и обрывки умных разговоров. Она пришла к нему в поисках свободы и какой-то небудничной жизни.
     Он сидел в кресле, а она на ковре у его ног с полным доверием вручала ему душу и тело. Кончился долгий разговор тем, что она подошла к телефону и позвонила домой:
     — Родители, не ищите и не ждите. Явлюсь только за вещичками. Я остаюсь у человека, которого полюбила.
     Она не была ни инфантильным подростком, ни восторженной дурочкой, ни искательницей наживы — что взять с инженера-пенсионера? Родители, зная её твёрдый казачий характер, смирились. Расписали их чуть ли не с десятого захода, после многомесячного испытательного срока. Ольвинский устроил её в институт нефти и газа, а потом помог и в защите диссертации. Вероятно, каждый из них был доволен своей жизнью, о которой в деталях я не расспрашивала. «В кремлёвских таблетках не нуждаемся!» — пошутил мой хозяин. Молодую казачку в тот раз я не дождалась. Переписка наша и редкие звонки продолжались.
     Увидела её я через несколько лет, когда она, уже младший научный сотрудник, вернулась из командировки в Тюмень и рассказывала о тамошней нефти: «Много, но плохая». Мы ужинали сырничками со сметаной, а я любовалась её ладной статью и короной золотых волос. Мужа она называла папочкой и заботилась о нём с дочерней привязанностью. И гитара висела на ковре над диваном.
     Со дня моего знакомства с Ольвинским прошло лет 15. В Москве я не была очень давно: были свои домашние проблемы. Но под Новый год я позвонила в Москву и услышала печальный голос казачки: «Он без сознания, это уже конец». Спрашивать у неё о Лаодамии мне не хватило мужества. Кажется, эта истории были последними тенями уходящей житейской романтики.

Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 14 февраля 2007 г.