...В сказке «Почему ты летаешь, Бабочка?» грубоватый Жук Навозник поначалу сердито ворчит-требует, чтобы Бабочка не порхала, а работала, копала землю, супы варила, детей рожала, жить училась, он-де поможет ей в этом. Но Бабочке хочется красиво порхать, и цветы с удовольствием угощают её своей медовой сладостью. И вот в этой ссоре-перебранке и Жук Навозник, и Бабочка естественно приходят к тому, что каждый из них должен жить так, как они уже живут, то есть жить тем, для чего рождены, потому что они, оказывается, нужны такими, какие есть. Иначе не смогли бы помогать друг другу жить. М. Е. Бурно, психотерапевт
Аталия Беленькая
ПОЧЕМУ ТЫ ЛЕТАЕШЬ, БАБОЧКА?
Она с рассвета летала по лесу. Раньше всех птиц и зверей проснулась. А утро выдалось солнечным, тёплым, воздушным. Совсем не жарким. Над лесом и полянами голубело светлое небо, обещая много хорошего в жизни, что обязательно погладит душу каждому.
Бабочка кружилась между веток молодой сосны, словно снежинка в танце, и та притягивала её к себе, просила посидеть. Она присаживалась на колючие ветки, которые моментально прятали иголки и с радостью встречали милую гостью.
Из тени в свет перелетая,
Она сама и тень и свет,
Где родилась она такая,
Почти лишённая примет?
(Арсений Тарковский)
Она перелетала к берёзке, и та начинала звенеть мелкими колокольчиками серебряной листвы. Бабочка, лёгкая, воздушная, садилась на один лепесток и с удовольствием слушала берёзовый звон. Прозрачный, мелодичный, он становился ещё и необычайно нежным оттого, что присела на ветку именно Бабочка. Все берёзки вокруг, листочки пели теперь специально для неё.
Потом она взлетала вверх и тут же начинала медленно опускаться. Облюбовав трепетный листок гераньки, присаживалась на минуту к ней и говорила, говорила, говорила что-то о сегодняшнем утре и тепле солнечного лучика, о просыпающихся травинках вокруг, о каплях росы, ещё не успевшей высохнуть. С геранькой Бабочка могла говорить сколько угодно, потому что они были как две сестрёнки, милые, молоденькие, воздушные мечтательницы о прекрасной жизни. Когда Бабочка снова взлетала вверх, геранька с грустью махала ей своими лепестками и призывала: «Прилетай обратно, как только сможешь! Я буду ждать тебя! Слышишь? Буду очень ждать тебя». «Прилечу! — отвечала ей Бабочка, уже поднявшись в воздух. — Обязательно прилечу!» Вспорхнув, она уносилась дальше.
— И чего ты всё летаешь? — услышала она однажды чей-то коричневый голос.
Присела на травку отдохнуть. Огляделась вокруг. Кто это заговорил?
Проще всего было повернуться в ту сторону, откуда доносился грубый голос. Кругом трепетала нежно-зелёная травка. Но вдруг Бабочка заметила прямо в ней ком земли. Он шевелился и полз, переваливаясь с боку на бок.
Ну и ну!.. Действительно переваливался! Потому что это был вовсе не ком земли, а большой тёмный Жук! От него ужасно пахло, будто он только что по ошибке залез в коровью лепёху — как раз недавно по лесу прошло стадо.
Впрочем, вовсе и не «будто залез», а действительно залез. И не по ошибке, а рьяно-преднамеренно. Ибо навоз был его натуральной стихией: он же Навозный Жук, и что для него за радость просто ползать по земле, когда есть ароматный навоз? И если уж увидел где-токучу-другую, он туда устремлялся со всей силой.
Сейчас Жук случайно выбрался на солнышко. То ли передохнуть от своей пахучей работы захотелось — даже он иногда в ней задыхался, то ли по ошибке так получилось.
— Чего, гварю, ты всё летаешь да порхаешь? — повторил он свой вопрос. — Нормальные птицы и звери, даже люди и цветы делом занимаются, чтобы толк был, а ты всё бездельничаешь!
Бабочка испугалась и смотрела на Навозника, нервно хлопая крылышками. Никак не ожидала такой встречи и разговора.
— Глухая, ай чего? — недовольно пробубнил Навозник. — Я тут перед тобой лясы точу, а ты молчишь. Дурочка, что ль? Я тя спрашиваю: на хрена ты всё летаешь? Делом надо заниматься, делом! Землю копать, зерно из неё извлекать. Навоз ковырять. О семье думать — её ж кормить надо! Корни свои поглубже в землю закопать, тогда и толк будет!
— А я... А там... Там очень хорошо, в небе! — всплеснулась Бабочка. — Воздух замечательный, такой ароматный! Там... удивительное солнышко. Знаешь... ласковое и сильное. Оно так согревает, что очень хочется жить! И ещё... ещё...
— Ща другую глупость шарахнешь! — недовольно пробубнил Навозник. — Небось, скажешь, что оттуда сверху вся жизня тебе распрекрасной кажется?
— Да! — пискнула Бабочка. — Как ты угадал?
— Чего с тебя, дурочки, взять-то? Жизня распрекрасная... Чего ты оттуда увидеть-разглядеть можешь? Всё хорошее — тута, под ногами. Сюда и зариться надо! Копать землю! Носом рыть её!
— Как раз тут ничего и не видно, — вдруг нахохлилась Бабочка. — Ничего, кроме земли, это я тебе точно говорю! У тебя перед глазами одна темнота, а у меня — свет!
— Ну и что толку-то от твоего света? Денег он тебе, что ли, насыпет? Что высвечивает-то? Лишь всякие гадости лучше разглядишь. Это, что ль? Так с ними, с гадостями-то, бороться надо прям тут, где они и есть.
— Нет, не могу опуститься! Я должна летать!
— Должна, должна... Ничего ты не должна, сама себе всякие глупости придумала! Спускайся, гварю, садись рядом, и вместе будем землю копать да навоз перебирать.
— Нет, не могу опуститься! Я должна летать! У меня другая жизнь... Я не умею, как ты! Ведь каждый живёт для того, для чего он родился. А я родилась, чтобы летать.
— Ну да, ещё скажи — ты родилась для счастья, как птица для полёта! — сердито проворчал Навозник.
Бабочка испуганно промолчала.
— Повторяю: ты должна изменить образ жизни, — продолжал Навозник. — Хватит летать, это всё глупости! Спускайся ко мне. Я тя в два счета научу землю рыть носом. Слышь? Ну чего не спускаешься?
— Но я не могу! Меня... меня солнышко не отпускает! И небо голубое! И воздух чистый!
— О, запела свою песню! Скажи ещё, что и крылья складывать не умеешь. И рыть землю тоже. И практицки думать о хлебе насущном! Чем питаться-то будешь?
— Питаюсь! Где-то листочек угостит, отломит краешек. Где-то веточка подарит кусочек коры. И все цветочки с удовольствием угощают меня своей медовой сладостью.
— Ой, поехала... Цветочки, лепесточки... Противная ты какая-то, будто вечно хмельная! Опустись на землю, протрезвей!
— Да какая же я хмельная? — обиделась Бабочка. — Спиртного в рот не беру! Впрочем, да, хмельная, только от цветочных ароматов. От нежности ветерка. От... от...
— Оййй, тебя ни в чём не убедишь! Спускайся на землю, заводи семью. Рожай детей. Вари супы. Носки штопай, дурочка! Что за баба, которая не умеет штопать носки?! Работать надо, а не глупостями заниматься! Неужель ещё не понятно? Я ж тебе уже сто раз это объяснил!
— Не сто раз, а только три, — поправила его Бабочка. — И я тебе уже три раза ответила. Я не могу не летать, понимаешь? Нет? Ну... что ж поделаешь! Есть вещи, которые и я понять не могу...
— Это уж точно! Да где тебе и понять, коли дурочкой родилась? Последний раз говорю: спускайся сюда, научу тебя жить, пока я добрый и могу с тобой повозиться!
Бабочка глянула вверх, словно спрашивая совета. Дело в том, что было в Жучиных словах что-то очень трезвое, спокойное, надёжное и многообещающее. Что-то замечательно простое. Обстоятельное. Безопасное. Бестрепетное. Пахло супом. И даже десертом, на который Жук тоже мог заработать. И навозом пахло, но как же без него, главного-то удобрения?
Советники наверху — ветки, листочки, цветы черёмухи, расцвётшие лепестки яблонь — молчали и смотрели на неё с улыбкой. Мол, думай сама, что тебе делать; ты уже не маленькая; ты взрослая Бабочка и сама понимаешь, где твоё место.
Она чуть-чуть приподнялась над травой, в которой сидела. Глянула на Жука. Он стоял и смотрел на неё с усмешкой: мол, что взять с непрактичной дурочки? «Так ты идёшь к земле или нет?» — грозно спрашивал он её всем своим видом.
Наверху трепетала листва деревьев, и ветер был в своём вечном полёте. Там блаженно голубело небо.
Наверху тоже было очень много работы, другой, но не менее важной, чем внизу. Щебетали птицы. Пела романсы Природа, убедительно доказывая, что нет ничего прекраснее жизни самой по себе. Просто жизни. Просто прекраснее.
Бабочка взлетела ещё чуть выше. На секунду задержалась на ветке осины, крепко подставившей ей свой плотный лист — мол, отдохни, касатка, тебе же высоко летать и много трудиться в вышине неба, ветра и солнца.
Отсюда, с относительной высоты, хорошо просматривалось всё вокруг. Жук Навозник неожиданно уменьшился в размере, совсем почернел, а его отвратительный запах, который, несмотря ни на что, был, видимо, легче, а, скорее, настырнее, чем воздух вокруг, тоже приподнялся и стал ощутимее.
— Дурочка, самый последний раз говорю тебе: спускайся вниз, иди ко мне на урок, я научу тебя жить по-настоящему! — басил Жук снизу.
Бабочка улыбнулась осине, на чьём листе надёжно сидела, взмахнула крыльями и взлетела вверх.
Её повсюду ждали трепет и шелест листвы, заигрывающие ласки ветерка, улыбка солнца. Её повсюду ждала работа. Своя работа. Своя жизнь. Она очень любила всё это и не могла изменить такой жизни и самой себе. Потому улетала в лес, в поле. Носилась над резвящейся речкой, посылавшей в прогревавшийся воздух свои капельки влаги и охлаждая его. Снова присаживалась на цветочки, и те угощали её медовой сладостью. Она залетела даже в поле, где её весело потрепал по крылышку веничек наливающегося колоса пшеницы.
Бабочка летала. Пела. Жила той жизнью, для которой была рождена.
Жук Навозник вдруг исчез из виду. Она попыталась поискать его глазами, но с высоты он был совершенно не виден. Бабочка вздохнула — чего-товсё-таки было жаль. Потом, распрямив вовсю крылья, пустилась далеко-далеко вверх, и сердце её ликовало и пело.
...Всё самое важное давным-давно сказано. И то, что рождённый ползать летать не может, тоже. Правда?
Но дело-то, наверное, ещё и в другом...
Навозник вдруг на минуту вылез наружу и глянул вверх. Бабочку разглядел сразу, хотя она высоко резвилась. На минуту замер. С вышины лился свет. Там трепетал свежий воздух. Там порхала Бабочка.
И для чего ей быть в покое?
Она как зеркальце простое.
Пожалуйста, не улетай,
О госпожа моя, в Китай!
Не надо, не ищи Китая,
Из тени в свет перелетая.
Душа, зачем тебе Китай?
О госпожа моя цветная,
Пожалуйста, не улетай.
(Арсений Тарковский)
И Жук неожиданно для себя подумал: «А, может, я потому и могу работать, как вол, навоз месить и создавать мощный фундамент жизни, что есть на свете эта порхучая глупышка, такая светлая и симпатичная?» А Бабочка, неожиданно снова увидев Жука, подумала своё: «Может, я потому и могу летать, сеять радость вокруг, что внизу на Земле есть всякие Жуки, и Навозник тоже, и они делают за меня и для меня свою грубую работу, освобождая таких, как я, и позволяя нам порхать?»
Лес одобрительно шумел вокруг и неспешно кивал им обоим в ответ пышными кронами деревьев и разноцветными головками гераней, ромашек, клеверов...
Она с рассвета летала по лесу. Раньше всех птиц и зверей проснулась. А утро выдалось солнечным, тёплым, воздушным. Совсем не жарким. Над лесом и полянами голубело светлое небо, обещая много хорошего в жизни, что обязательно погладит душу каждому.
Сейчас Жук случайно выбрался на солнышко. То ли передохнуть от своей пахучей работы захотелось — даже он иногда в ней задыхался, то ли по ошибке так получилось.
— Ой, поехала... Цветочки, лепесточки... Противная ты 
Её повсюду ждали трепет и шелест листвы, заигрывающие ласки ветерка, улыбка солнца. Её повсюду ждала работа. Своя работа. Своя жизнь. Она очень любила всё это и не могла изменить такой жизни и самой себе. Потому улетала в лес, в поле. Носилась над резвящейся речкой, посылавшей в прогревавшийся воздух свои капельки влаги и охлаждая его. Снова присаживалась на цветочки, и те угощали её медовой сладостью. Она залетела даже в поле, где её весело потрепал по крылышку веничек наливающегося колоса пшеницы.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 21 февраля 2007 г.