Аталия Беленькая. Дай мне наглядеться, радость, на тебя

     Жила-была на свете Яблонька. Не очень большая и не очень маленькая. Можно было бы сказать, самая обыкновенная. Такая, каких полным-полно растёт не только в садах и огородах вокруг нашего огромного города, но и по всей стране. Зимой и осенью они тихо дремлют, пережидая холода и непогоду. Весной расцветают так красиво, что один замечательный певец давно уже написал про них песню: «Яблони в цвету — какое чудо!» и пел её так, что в залах слушатели не сдерживали слёз — кто радостных, кто грустных, потому что причины для слёз у людей бывают именно самыми разными. А потом, когда заканчивается цветение, Яблоньки всё лето вынашивают и производят на свет замечательные, очень вкусные плоды. Полезные настолько, что многие болезни можно было бы вылечить одними яблоками. Недаром англичане придумали пословицу: «Ешь по одному яблоку в день, и тебе не понадобятся никакие доктора».
     Правда, наша Яблонька росла не в саду или огороде. И даже не за пределами большого города или в немыслимой дали. Она росла в городе. В самом что ни на есть городе. Огромном, столичном, задымленном настолько, что от его воздуха частенько мухи дохли прямо на лету. Так было, конечно, не всегда. Родители, от которых её взяли подросточком... то есть нет, отросточком или кустиком, как уж там сажают и пересаживают Яблони, жили как раз в большом колхозном саду, прекрасно цвели и плодоносили, хорошея год от года. А ей пришлось уехать, потому что в городе разбили очередью большую-большую дорогу, магистраль, а так как в этом районе шла серьёзная борьба за чистоту и красоту места, то широкую магистраль не просто снабдили разделительной полосой, но засадили цветами, травой, кустами и деревьями. Среди них первейшее место занимали как раз Яблони. Про такую нейтральную полосу знаменитый артист и певец когда-то сочинил замечательную песню: «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».
     И в числе тех деревьев, которыми засадили нейтральную полосу, был как раз тонкий кустик этой самой Яблони.
     Он не радовался переселению в большой город, на огромную магистраль, хотя прижился сразу. Был очень исполнительным этот кустик, как девочка-отличница в школе, которая всегда делает все-превсе уроки. Он пустил корешки, они зацепились за землю, и пошёл кустик расти ввысь.
     Кругом бушевала задымленная магистраль. Сколько машин проносилось по ней за сутки в обе стороны? Да разве можно сосчитать? Ночью, конечно, их ездило мало, зато днём они побивали городские рекорды. Дым до самой станции метро, а это на целый километр, стоял такой, что иногда сквозь него ничего не было видно. Быстро поднявшиеся деревья возмущённо шумели и пытались разогнать его в стороны. Может быть, эта активность и делала их здоровее, чем могли бы быть. А наша Яблонька в основном грустила. Ей жалко было большой город, который усиленно загаживали выхлопными газами. Ей жалко было цветы, деревья и траву — понимала, что дышать им нечем. Ей жалко было людей, которые так настойчиво ходили по этой улице, будто других путей не существовало, и незаметно вбирали в себя всё больше и больше пакости.
     Ей жалко было всех. А вот о себе подумать времени не хватало. Может быть, просто по натуре она была из тех людей... то есть нет, Яблонь, конечно, которые думают о ком угодно другом, только не о себе.
Дай мне наглядеться, радость, на тебя

     И получилось, что она то ли инфекцию подхватила и перенесла болезнь «на ногах», как делают многие глупые люди, то ли, грустя вместо того, чтобы активно сопротивляться, вобрала в себя слишком много выхлопных газов и отравилась не на шутку. Да нет, какое там! Не отравилась, а протравилась насквозь, вот в чём дело.
     Не сразу поняла Яблонька, что с ней начали происходить вещи странные. Иногда вдруг чувствовала себя очень больной, очень и очень слабенькой, потому и не поняла, что это не просто слабость, а кое-что пострашнее.
     И когда, как все юные девушки, подросла, повзрослела, встала в полный рост, когда разглядела, как красиво вокруг, особенно в мае и июне, просто потому, что в эти месяцы жизнь особенно хороша, — вот тогда она впервые почувствовала что-то по-настоящему неладное. У неё очень болела спина; юная и гибкая спинушка, как и должно было быть, почему-то быстро становилась негибкой, и всё сильнее терзали её боли.
     И однажды кто-то из соседок посмеялся над ней: «Ну что ты ходишь совсем как старуха? Ишь, согнулась, будто у тебя уже древний радикулит!» Она не поняла, почему так говорят, но почувствовала, что, действительно, не может нормально разогнуться. Чуть ли не скорчилась вся... И вообще стала... какая-то не такая, как другие.
     Может быть, Яблонька долго ещё разбиралась бы, если бы события не понеслись стремительно вперёд. Она всё сильнее чувствовала, что не может разогнуться. Так и стояла, накренившись под углом градусов в тридцать. Не в сорок пять — в таком случае её верхняя часть начала бы расти параллельно земле, и хоть сиди тогда на этой Яблоньке, как на скамейке, да распевай песни. Нет, верхняя часть её ствола всё-таки тянулась вверх, с упрёком и обидой, вечным человеческим упрёком, когда здоровье неожиданно подкашивается, когда нежданно нахлынут беды: «Ну за что мне такое? Почему у меня так?!» Я сказала — с человеческим упрёком? Оговорилась, конечно! С Яблоневым упрёком. Да, да, с Яблоневым.
     Итак, она заболела всерьёз и больше уже никогда не поправилась. К каким было врачам обращаться, коли выхлопы (а Яблонька наверняка отравилась ими) не только не уменьшались, но их становилось больше и больше? Следовательно, и она травилась всё сильнее. Хорошо ещё, если не сгибалась дальше. Тут процесс, как говорят людские врачи, стабилизировался: Яблонька, кажется, навеки застыла в том положении, которое получила из-за болезни.
     Теперь подружки-товарки относились к ней кто как. Добрые — жалели, сочувствовали. Слава Богу, что сами оказались более стойкими. А вот злые, которых, как и везде, было больше, радовались. Смеялись над беднягой. Дразнили откровенно, не стеснялись. Ликовали.
Дай мне наглядеться, радость, на тебя

     Ну что она могла против них сделать? Говорить: мол, как же вам не стыдно? А зачем? Ещё больше раззадорила бы их. Горько оплакивать свою судьбу? Это — конечно. Но плакать надо было тихо-тихо, чтобы злодейки не слышали — вот обрадовались бы, увидев её страдания! Так и стояла она, грустная среди весёлых товарок. Печальная среди резвого, живого, ядовитого газа машинных выхлопов. Стояла, печально и смиренно вопрошая Судьбу: за что она покарала её? Ну ладно бы ещё ущипнула где-то сбоку, обломала ветвь, что ли. Крону бы сделала редкой — и люди, даже в молодости, бывают редковолосыми, что уж говорить о деревьях! Но злая Судьба уязвила её в самом центре женской сущности: сломала стан... Кто теперь споёт ей или хотя бы скажет: «Мне стан твой понравился тонкий...»? И как может понравиться такой, согнувшийся пополам, девичий стан?
     Плохо ей жилось, бедной Яблоньке. Очень плохо и безнадёжно, вот что. И действительно, на что было надеяться? Если в детстве и молодости ещё бывает возможным поправить такой изъян, то как поправишь его, когда дерево задеревенело в возрасте? Когда стало крепким и заскорузлым? Такое не разогнёшь. Такое только разрубить можно.
     Уходили вёсны и лета, приходили октябри и декабри. И все Яблоньки на той нейтральной полосе, как и по разным садам-огородам страны, плодоносили, выдавали свои фрукты. В городе люди редко собирали их и употребляли в пищу, разве что самые бедные, малокультурные или вечно голодные бомжи. Нормальные люди предпочитали есть яблоки из собственных садов или те, что покупали на рынке. Однако красивое получалось зрелище: вся нейтральная полоса теперь была прекрасна не только своими цветами необычайной красоты, но ещё и крупными фруктами.
     А вот фрукты-детки нашей Яблоньки на этом фоне выделялись совсем невыгодно. Она не вынашивала их полностью, сбрасывала мелкими, недоразвитыми, незрелыми. Они преданно лежали вокруг материнского ствола, не желая предавать ту любимую, хотя и очень несчастную Яблоньку, которая дала им жизнь, и покорно валялись в траве, почти сливаясь с ней цветом, выделяясь лишь совсем немножко, были чуть светлее. Их не поднимали и не собирали даже бомжи. Даже собаки, рыскавшие по городу в поисках еды. Они так и сгнивали, не поднятые никем. Исчезали там, откуда пришли в этот ясный, солнечный мир с голубым небом: в земле.
     Проходил год. За ним начинался и кончался другой. Ничего не менялось в жизни Яблоньки. Она давно уже смирилась с таким положением дел, но смирение это не всегда сглаживало боль. Всё равно каждую весну, каждый май месяц, как только начиналось общее цветение, она с горькими слезами размышляла о своей несчастливой женской судьбе, прекрасно понимая, что ничего и никогда уже изменить она не сможет.
Дай мне наглядеться, радость, на тебя

     Что так и будет жить, вечно согбенной. Вечно несчастной. Хуже других. Безобразной. На потеху своим злопыхателям. Жить и вечно скулить, плакать, жаловаться на судьбу. В этой жизни ничто не будет меняться.
     И вдруг однажды...
     Однажды, как всегда, пришёл роскошный месяц май. Небо, натренировавшееся голубыми рассветами ещё в апреле, теперь голубым, нежным, влекущим было всегда. Кругом сладко звенела весенняя листва. Солнышко просыпалось рано-рано и спешило скорее обрадовать всех вокруг, пообещать им хорошего дня, света и радости.
     Да, да, был обычный месяц май, который пришёл в свою пору и принёс с собой, как положено, и яблочное цветение. Всё вокруг ликовало от роскоши этого цветения.
     Посмотрела Яблонька на привычную картинку. Вздохнула. Всплакнула, как обычно. Простёрла к Небу свои жалобные ветви. И вдруг она почувствовала, что страшно надоело быть хуже всех. Вечно плакать и стенать. Жаловаться на судьбу и вопрошать, почему только ей одной досталась такая трудная участь. Надоело. Захотелось распрямиться. Если невозможно распрямить тело, то хотя бы душу. Да, да, душу. Прежде всего — душу.
     Яблонька подумала, что ведь та жизнь, которой живёт она, всё-таки тоже жизнь. И ничто иное. Жизнь. И в ней есть радости, которые обязательно будут твоими, если только не начнёшь разгонять их прочь сама. И что если она причешется, приоденется, расправит плечики, насколько можно, она обязательно увидит мир — таким, какой он есть, а не согбенным, не согнутым, каким он ей вечно казался. Да, да, обязательно будет так!
     Она долго причёсывалась в тот вечер, а утром все другие Яблони (да и прочие деревья), едва, что называется, продрав глаза, увидели, как хороша её прическа. Что случилось? В её кроне всегда были лишь единичные белые цветочки, а потом немногочисленные худосочные плодики. А сейчас она вся сияла, ничуть не хуже, чем любая другая Яблоня, и говорила им всем: «Я такая же, как вы. И от меня самой, а вовсе не от вашего злопыхательства и дурацкого чувства превосходства зависит то, как я буду жить дальше. От меня самой. От моего настроения. Только от него. Понимаете, дурочки? Да, я обделена судьбой. Да, я очень страдаю. Но у вас есть другой изъян: вы не умеете ценить те безмерные блага, которые получили от природы. А я умею. И ещё посмотрим, чья возьмёт!»
     С того дня она цвела всё пышнее и красивее, и местные или случайные пассажиры, проезжая по той дороге, с удивлением смотрели на Яблоньку, поражаясь её красоте. Под пышной причёской из белых цветков кроны как-то меньше стал заметен её согнувшийся ствол. Она будто и впрямь немного расправилась, стала почти статной. Да, да, люди смотрели теперь на неё во все глаза, и будто рядом кто-то пел:

     Красота твоя с ума меня свела,
     Иссушила добра молодца меня.
     — Ты постой, постой, красавица моя,
     Дай мне наглядеться, радость, на тебя!

     Отошла пора цветения, но Яблонька больше не сдавала своих позиций. Наверное, именно от настроения наросло у неё столько листвы, что крона стала самой пышной на нейтральной полосе. И всё так же слегка прикрывала её согбенность, отчего Яблонька и себе, и другим казалась теперь нормальной. И не просто нормальной нормальной — что в этом особенного? Она казалась хорошей, умной, яркой. Такой, которая умеет оценить каждое жизненное благо, ниспосланное любой живой твари Свыше.
     А потом пришло и плодоносное время. И пусть яблочки на этой Яблоньке были такими же, как обычно, люди вокруг смотрели на них с восхищением. Да и как иначе? Их было много. И они так же рвались в жизнь, как их мать, точно так же.
     Она понемножку скидывала их, вызревших до той степени, как это было для них возможно, на землю. Она смотрела вокруг как бы новыми глазами, в которых родилась вдруг жизнь. Родилась прочно, крепко, ни за что не собираясь больше жаловаться и сгибаться.
     Просто Яблонька решила жить. Хорошо и полноценно. Принимая ту судьбу, которая выпала на её долю. Радоваться самой жизни.
     У людей это называется — проявить волю. А как такое называется у Яблонь?
     Наверное, так же. Потому что сильнее воли человеческой, воли деревьев и цветов, воли всякой живой твари только Воля Высшая, частицей которой всегда была и есть воля наша.

Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 12 февраля 2007 г.

ДАЙ МНЕ НАГЛЯДЕТЬСЯ, РАДОСТЬ, НА ТЕБЯ