В послевоенные годы были снесены уютные особнячки и поленовские дворики старого Арбата. Центр столицы прорезал проспект Калинина с его европейскими магазинами, роскошным концертным залом и высотными зданиями. Среди них в начале проспекта красовалась мечта москвичек и приезжих дам — ювелирный магазин «Малахитовая шкатулка», в котором, кроме индийских ожерелий из самоцветов и расшитых сумочек, да обручальных колец по талонам из загса для новобрачных, можно было купить простенькое золотишко. В жаркий июльский полдень, очумевшая от напряжённой работы в читальном зале библиотеки имени Ленина, забрела я в смутной надежде найти что-нибудь в «Малахитовой шкатулке» из длинного списка ювелирных заказов, которыми снабжали всех едущих в столицу родственники, коллеги, друзья и просто знакомые, и впервые заметила за магазином прелестную маленькую церквушку, над входом в которую красовалась вывеска, вроде «Выставка флористики». Жара и любопытство загнали меня под своды старинного здания.
Глаза разбегались от обилия модных в те года «натуральных» экспонатов: засушенных цветов, букетов из листьев, скульптур из коры и сухих веточек, поделок из соломки и камыша. В этом обилии человеческой изобретательности и таланта я придирчиво стала искать свой — «самый, самый» экспонат. Когда-то я прочитала у прекрасного поэта, драматурга и прозаика Алексея Константиновича Толстого, как в ранней молодости в роскошной библиотеке родительского графского именья он всегда любовался статуэткой (довольно тяжёлой) юного фавна, брал её на руки, чтобы убедиться, что в случае, боже упаси, пожара сможет спасти из огня своего любимца. Много лет у меня был тот же критерий оценки произведений искусства: а что бы в опасной ситуации в первую очередь бросилась спасать я. Увы, в послеперестроечные годы эталоны эстетической оценки «для себя» слегка изменились: я мысленно отбирала на выставке экспонат, который мне бы хотелось украсть, если называть вещи своими именами...
Помню, я долго стояла перед панно «Лунный свет». На тёмно-синем «ночном» бархатистом фоне каким-то серебристым пухом «нарисован» лунный свет, освещавший со спины прекрасные контуры женской нагой фигуры с длинными распущенными волосами. И тут взор мой упал на экспонат, который я бы точно вынесла из огня, такова была сила его экспрессии. Композиция-диптих называлась «Первая любовь и последняя любовь».
На ножках-спичках в башмачках из тыквенных семечек, веснушчатый тощий мальчишка с рыжими волосами из кукурузных рылец прижимал к груди огромного пушистого кота. А рядом в кресле из плетёной соломки бабуля с тощим кукишем волосиков на темени держала на коленях такого же пушистого кота. У меня, видно, было такое выражение лица, что старенькая смотрительница предложила: «А вы, девушка, возьмите стульчик, посидите, полюбуйтесь. Этот экспонат многие, всё больше дамы в возрасте, рассматривают».
На кота объект моей первой детской, неосознанной, разумеется, платонической любви-привязанности,любви-восхищения,любви-предчувствия не был похож. Он напоминал скорее большого, чуть неуклюжего, добродушного дворового пса. Много лет спустя, когда я увидела портрет В. Немировича-Данченко, я отчётливо вспомнила лицо человека, который в детстве впервые внушил мне чувство нежной симпатии, очарованности, влюблённости и недетской ревности к его взрослой избраннице. Звали его Алексей Андреевич Лиманцев. А я была для него Кошка, Киця, Мирця, Ребёнок. Был он родом из волынского села, из семьи священника, уж не знаю, какой конфессии. Вместе с моим отцом и дядей, братом матери, он окончил Каменец-Подольский технологический институт. Они-то уговорили его приехать к нам в Стеклоград. Работали они на огромном, всесоюзного значения заводе «Автостекло», на котором делали и кремлёвские рубиновые звёзды, и небьющееся стекло-триплекс, и оборудование для космических спутников. Друзья-сокурсники завели семьи, а он ещё холостяковал.
Родители мои к этому времени разъехались. Чужая тётя-инженер, — в этом было главное её преимущество перед мамой-акушеркой, — которая никогда так и не назвала мне своего имени для проклятия, увезла отца в Ленинград, где его, главного технолога «Лензоса», замёл намертво 1938 год. Мама поступила в медицинский институт, где брала ночные дежурства на скорой помощи. А дедушка, на попечении которого я осталась, сдал родительскую спальню дяде Лёше. В комнате с резной тёмной мебелью, кроватью с никелированными шишечками, ковром с пудреными маркизами и алых камзолах в кружевах и белых чулках, китайским светильником-фонарём на замысловатых золочёных цепях, появилась чертёжная доска.
Дядя Лёша был интеллигентен, мягок, хорошо воспитан, услужлив, он запомнился мне в косоворотке, вышитой васильками. Идеальный квартирант: уходил рано, приходил поздно, часто работал за чертёжной доской, знакомых не водил. Начитан он был невероятно, часами мог цитировать любимых поэтов (в этом он был схож с моим отцом). Счастливые для меня часы, когда вечерами мы собирались в гостиной за вечерним чаем на английский лад, с молоком. Мужчины говорили о политике, о войне в Испании, играли в шахматы, показывая мне штучки, вроде киндер-мата в три хода. А я, безотцовщина, воспитанная дедом, умевшая дать в драке сдачи любому мальчишке, по-мужски хлюпавшая водой при умывании, как мужчина натягивавшая на себя одежду, коротко остриженная, сидела на скамеечке у их ног, переживая острое блаженство, когда дядя Лёша щекотал меня, как котёнка за ухом, и мечтала: «А хорошо бы, если бы он женился на моей маме».
Мне не хватало отцовской любви и заботы, и потребность их в экзальтированной, обострённой форме я перенесла на Алексея Андреевича, которому, наверное, тоже недоставало детской привязанности. Среди стихов, которые он читал мне особенно часто, были стихи поэта Октября, автора «Песен набата», «Красного звонаря» Василия Князева:
Для маленькой девочки куклу купил
Поэт одинокий.
Он деньги на это давно уж копил
И вот накопил и купил
Для маленькой девочки куклу...
И был он тоскою измучен вконец,
— Поэт одинокий.
А в сердце поэта таился отец
И вот он проснулся...
Библия и Полежаев, Лермонтов и Беранже, Маршак и Чуковский прошли через детский слух и отложились в каких-то уголках памяти. Спустя много-много лет я вспоминаю слышанные от дяди Лёши стихи великого бельгийца Эмиля Верхарна:
Касаньем старых рук откинув прядь седую,
Когда наш угол тих и тёмен наш очаг,
То пламя, что живёт в твоих очах,
Под сомкнутыми веками целую.
О нежность без конца в часы заката...
Было мне лет шесть-семь. У меня почти не было общения со сверстниками, и об отношениях полов я узнала от одноклассницы лет в десять, в третьем классе, хотя и держала в руках мамины книги по акушерству. Но, как герой детского анекдота, я могла бы сказать: «Откуда ребёнок вышел, я, кажется, догадываюсь, но как он туда попал?» Много лет спустя, на кафедре, коллега, побывавшая в Америке, показала нам комикс для детей, в доступной схематичной форме открывающий тайну их появления на свет. И мы, педагоги со стажем, дружно выдохнули: «Идиоты!» — разумеется, не в адрес заокеанских просветителей.
В долгие зимние вечера чтения, рассказы об окружающем мире проходили в гостиной под оранжевым абажуром, весной и летом — в воскресные дни на природе. Мы катались по Торцу на лодке в городском парке. Иногда дедушка заботливо привязывал к раме велосипеда вышитую подушку для меня и сумку с немудрёной снедью. Мы выбирали холмик, с которого открывался приятный пейзаж, и дядя Лёша читал стихи, рассказывал (сельский житель) о растениях. На одной из таких наших любимых горок после войны появился скромный памятник с лаконичной надписью: «Жертвам фашизма».
Когда дядя Лёша уходил на работу, я, натянув старенький мамин белый халат и косынку с красным крестом, играла в «санитарки»: убирала комнату, приносила свежую воду в хрустальном графине, ставила по сезону в красивую вазу сирень, розы, астры — всё росло во дворе. Дедушка поощрял мои женские занятия, а дядя Лёша, принеся что-то вкусненькое, говорил: «Молодец, Кошка!»
Иногда приезжали его родители. Такие же мягкие, внимательные друг к другу, привозили сельские гостинцы, за вечерним чаем подолгу беседовали с дедом. Они очень поощряли нежную дружбу сына с хозяйской внучкой. Наверное, в богатом языке нашем нет точного понятия, передающего суть подобной дружбы-любви. Великий российский сатирик изрек что-то вроде: «Человек любит своего ребёнка, но любит и карася, жареного в сметане».
Чувство ревности со всеми его муками пришло ко мне, когда, убирая спальню, я нашла на коврике возле кровати круглую женскую гребёнку. Такими в 30-е годы женщины подхватывали стриженые волосы. Чутьём зверёныша я догадалась, что опасность идёт от зачастившей к дяде Лёше в гости коллеги, высокой, тощей, непривлекательной женщины, тоже инженера. Не очень понимая суть происходящего, я почувствовала, что я теряю своего большого друга. Гребёнку я положила на видное место — на чертёжную доску. Тогда впервые и на всю жизнь я нашла для себя правило: уходить молча, сохраняя достоинство. Бушевала весна. Но в тот день я не поставила на стол свежий букет и вообще убрала вазу.
Вскоре друг мой женился и переехал к жене. Комнату он освободил весьма кстати: мама, получив диплом, которого так не хватало моему отцу, вернулась из института. От неё я узнала о смерти дяди Алёши. Он был призван на войну с белофиннами и погиб в день окончания её. Он взял на себя миссию парламентёра в переговорах с упорно сопротивляющейся группой финнов. И его, несмотря на белый флаг, подстрелил снайпер-«кукушка». «Что с тобой?» — испуганно воскликнула мама: я побелела как снег. Из жизни моей окончательно ушло что-то неназванное, огромное, светлое, греющее душу.
В свои аспирантские года я всё каникулярное лето работала в московской библиотеке имени Ленина. Научные читальные залы в летние месяцы были забиты преимущественно приезжими, молодыми учёными. И воздух зала был пропитан неуловимой атмосферой эротики. Знакомились и влюблялись после бесед в каталогах, в буфете, в очереди в гардероб, в камеру хранения портфелей и сумок. Кроме вечерних сеансов в кино и сиденья на скамеечках парка, деваться было некуда. Как остроумно заметил один из героев популярного тогда романа Галины Николаевой «Битва в пути»: «Эпоха социализма не создана для адюльтера».
Моим соседом по залу и, по странному совпадению, по столику в буфете был довольно симпатичный юноша, который, как я поняла, собирался проводить меня. Но я снимала угол в подвале у дворничихи через дорогу от библиотеки, на Моховой. Я извинилась, что предложить чай ему я, увы, не могу. Удерживая меня за руку, он спросил: «Вы любили когда-нибудь?» Полагаясь на душевную тонкость собеседника, я ответила не без юмора: «О, бесконечно давно — лет в шесть-семь». Он отпустил мою руку, озадаченно потёр бровь и произнёс единственное слово: «Рановато». У меня пропало желание посвящать его в тончайшие психологические нюансы поэтической детской влюблённости. Единственный, первый и последний раз в жизни, вспомнив, как я лупила, защищаясь, в детстве мальчишек, я ударила по лицу мужчину. Развернувшись, я вмазала, что было сил, ему по физиономии. Наверное, сильно, потому что, пошатнувшись, он закрыл лицо руками. Я молча повернулась и исчезла в своём подвале. Больше мы с ним не виделись. Да и об истории первой любви до сих пор я никогда не рассказывала.
Быть может, последняя в моей жизни любовь. Это была взаимная любовь с первого взгляда. Как истинный мужчина, он первый открылся мне в своих чувствах, бросившись мне на шею. Познакомились мы в квартире соседки, кошкам которой я приносила регулярно вкусные объедки.
В тот раз я услышала вопль из соседней комнаты. Буквально пролетев по воздуху, на плечо мне прыгнул пушистый красавец — персидский кот гималайского окраса; нежно-бежевый, почти чёрная «маска», уши, лапы и хвост, а под ним, как простодушно сказал ребёнок соседки, «чёрная бабочка». Он нежно мурлыкал, обнимал лапами мою шею, лизал руки, ворвался в моё жильё и не хотел уходить. Кота соседка подобрала возле мусорного контейнера ради жалости к зверю-красавцу. То ли сбежал от хозяев, то ли выгнали за плохое поведение и характер. Словом, кота она мне продала. Женщина она небогатая, да и зверьё нельзя принимать в подарок. Повозиться с ним, порядком запущенным, мне пришлось, потратиться на него тоже. Ну, что же, за любовь надо платить. Он встречал и провожал меня, по-собачьи лизал руки и часами смотрел на меня со спинки дивана голубыми глазами. Он мурлыкал на коленях, когда мы вдвоём смотрели телевизор, и ни разу не оцарапал. Он был благодарен за еду, тепло, любил моих гостей, не ложился спать, пока я не укладывалась под одеяло, погасив свет... «О нежность без конца в часы заката...»
В послевоенные годы были снесены уютные особнячки и поленовские дворики старого Арбата. Центр столицы прорезал проспект Калинина с его европейскими магазинами, роскошным концертным залом и высотными зданиями. Среди них в начале проспекта красовалась мечта москвичек и приезжих дам — ювелирный магазин «Малахитовая шкатулка», в котором, кроме индийских ожерелий из самоцветов и расшитых сумочек, да обручальных колец по талонам из загса для новобрачных, можно было купить простенькое золотишко. В жаркий июльский полдень, очумевшая от напряжённой работы в читальном зале библиотеки имени Ленина, забрела я в смутной надежде найти 
На ножках-спичках в башмачках из тыквенных семечек, веснушчатый тощий мальчишка с рыжими волосами из кукурузных рылец прижимал к груди огромного пушистого кота. А рядом в кресле из плетёной соломки бабуля с тощим кукишем волосиков на темени держала на коленях такого же пушистого кота. У меня, видно, было такое выражение лица, что старенькая смотрительница предложила: «А вы, девушка, возьмите стульчик, посидите, полюбуйтесь. Этот экспонат многие, всё больше дамы в возрасте, рассматривают».
Когда дядя Лёша уходил на работу, я, натянув старенький мамин белый халат и косынку с красным крестом, играла в «санитарки»: убирала комнату, приносила свежую воду в хрустальном графине, ставила по сезону в красивую вазу сирень, розы, астры — всё росло во дворе. Дедушка поощрял мои женские занятия, а дядя Лёша, принеся 
Быть может, последняя в моей жизни любовь. Это была взаимная любовь с первого взгляда. Как истинный мужчина, он первый открылся мне в своих чувствах, бросившись мне на шею. Познакомились мы в квартире соседки, кошкам которой я приносила регулярно вкусные объедки.
Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 31 октября 2006 г.