Петр Вайль
|
Когда я слышу имя Петра Вайля, всякий раз автоматически «выскакивает» цитата из одного любопытного исторического труда. «Как яркий метеор блистала держава Хазарская, и так же быстро пронеслась мимо нас». Конечно же, Петр был одним из блистательнейших журналистов «Молодежки» и понесся дальше помимо своей воли.
Из очерка Илана Полоцка «Техника выпихнизма, или Возвращение в настоящее» (перестроечный журнал «Век»):
«...Петя Вайль обладал редкостным даром делать вкусно и хорошо все, чем он занимался. Работая пожарным, где больше всего ценилось умение спать, он рассказывал об этом с таким вкусом, что хотелось бросить свою дурацкую газету и бежать наниматься на эту изумительную работу. В то время Петя учился на третьем или четвертом курсе полиграфического института.
За всю долгую журналистскую жизнь я почти не встречал людей, которые с такой легкостью, так уверенно и талантливо вошли в журналистику. Ему потребовалось всего несколько дней, чтобы осмотреться — и он уже стал своим человеком на всех трех этажах старой редакции.
Первые же его материалы заставили всю редакцию сглотнуть завистливый комок в горле, но зависть была чисто белого цвета. Даже заматерелые асы понимали, что им никогда не обрести такой виртуозной легкости письма.
Так что нет ничего удивительного, что довольно быстро Петя стал заведующим отдела информации. И почти каждый его материал едва ли не автоматически попадал на «доску лучших». И когда на практику в редакцию пришли три арабских студента, тогдашний редактор, ничтоже сумняшеся, поручил одного из них полуеврею Вайлю. Не знаю, стал ли Махмуд выдающимся сирийским журналистом, но на практике он ходил за Петей по пятам, преданно глядя ему в рот».
А потом было выталкивание на ТОТ берег. Было увольнение Вайля по решению бюро ЦК ЛКСМ.
«Петя подал в суд иск о восстановлении на работе. Уже тогда он прекрасно понимал нереальность своей «реабилитации» и от души веселился, наблюдая ту суматоху, которую вызвало его заявление...
Когда Вайлю дали слово для объяснений, он, против своего обыкновения, поднялся со своего места с бумажкой в руках. И первые же прочитанные им слова заставили всех нас вздрогнуть.
«Тут говорили, что я плохой журналист, — начал он, — и это действительно так. Я писал приспосабливаясь, я писал пригнувшись, я молчал о том, о чем должен был бы говорить хороший журналист. Тот, которого нет, но о котором все мы мечтаем».
Пути назад у Пети уже не было. Он подал документы на выезд и восемь месяцев, ожидая разрешения, работал окномоем. Лицо его лучилось знакомой бесшабашной улыбкой, и если он притворялся, то делал это очень умело.
А может, не притворялся. Может, предвидел, что его ждут Италия, которую он исколесил автостопом, и Америка, литературоведческие и публицистические книги, известность — его уже цитируют в Союзе, а теперь начинают и печатать...»
Мир получил блестящего публициста. Там ему и место. В Латвии просто нет издания, где сегодня мог бы печататься журналист такого уровня. Контраст слишком силен: если печатать такое, кто же будет читать-покупать остальное?
Поразительно, но 20 лет спустя я помню даже, где и при каких обстоятельствах читала его материалы. Мир был фоном, на который накладывался Петин сюжет.
Был хмурый и ветреный осенний денек, я сидела в Алуксненском замковом парке среди одичавших высоченных зарослей желтых цветов и скользила взглядом по строчкам родного издания. Естественно, начиная читать с подписей. Пока читала здоровенный «подвал» Илана на моральные темы, жутко замерзла. Но в номере была и статья Вайля, отрываться не хотелось, и я нашла укрытие в уголке крепостной стены. И то, что здесь, вне сомнения, прогуливалась не знающая своей судьбы будущая российская императрица Екатерина (она пыталась переждать осаду петровских войск в этом вот Алуксненском замке) как-то «сметывало» вместе молодость нас четверых. И воспитанницы Алуксненского пастора Глюка, и мою, и Петину, и его героя — Андрея Битова.
Называлась статья «Сколько это — 27 лет?» Вышла 29 сентября 1976 года. К сегодняшнему дню не устарело ни строчки.
«Книга Битова «Семь путешествий» вышла к осени.
Надо влезать в пиджак и в плащ. И дождик зачем-то льется, и ветер бьет в рамы. Да и вообще — классическое время путешествий в нынешнем году прошло, и отпуск был уже, и читать эту книгу совсем невмочь.
Потому что прочитав — надо сниматься.
Они все разные, эти путешествия. Армения и Камчатка, Хива и Ташкент, Уфа и Тбилиси. И всегда — путешествия в страну Андрея Битова.
И, мне кажется, направляющая этой книги — «Путешествие к другу детства». С серьезным подзаголовком — «Наша биография». То есть, я так и воспринимаю: наша.
Что общего у нас? ВРЕМЯ.
Когда уже время подводить итоги? «Помнишь, как тебе исполнилось семнадцать. Дальше? Пошло, поехало! Оглянулся — двадцать. Оглянулся — двадцать семь. Лермонтовский рубеж».
Это встряхивает, ударяет даже слегка. Эка — Лермонтов! Мерки-то должны быть... Лермонтову — лермонтово.
И то ведь — я, скажем, в 23 только пришел из армии и довольно неохотно приценивался к институту. А Михаил Юрьевич в эти годы написал «Погиб поэт, невольник чести...» А с другой стороны, пишет же Аграновский о Толе Черепащуке, одержимом астрономией — парнишке, который в 15 лет от роду открыл комету. И во всех атласах теперь нечитаемое: Tscherepaschtschuk.
«Лермонтовский рубеж, — пишет Битов. — И оказывается, — что-то уже сделано...»
И больше того — забыто уже многое. Уже лица прошлых друзей — как сквозь запотевшее стекло, и голоса — будто гуляют в доме напротив. А классную руководительницу в десятом как звали?
Семь путешествий в себя. И каждый раз подведение итогов. Потому что, оказывается, они, итоги, есть всегда. И дебет есть, и кредит, и сальдо не всегда в нашу пользу. А 27 — вполне «итоговый» возраст. Так же, как 26 и 28.
Битов путешествует. Шествует по пути. Схватывая и делая своим вот, например, такое:
«Бухнулся в траву. Лицом вниз. Огромный мощный лес встал перед моими глазами — трава. И жители этого леса — огромные звери».
Так же внезапно он видит грузинские фильмы, картины Сарьяна, камчатские вулканы.
Взглянул — шаг. Меня, к примеру, книги Битова убеждают, что «шаг-итог» — это единственный способ получить сальдо с плюсом в долгой калькуляции успехов и неудач. Единственная возможность: считать за Гран-при каждый промежуточный финиш.
В «Семи путешествиях» случайно, видно, выбраны 27 лет. Может, столько было автору, когда он писал «Путешествие к другу детства». Может, как раз потому, что звучит недосягаемо и страшно: лермонтовский рубеж.
А почему бы и нет? Неужели не смотреть вверх только потому, что может свалиться кепка?»
Когда я читала Петин путевой очерк «Вино Кахетии», я действительно «сглотнула завистливый комок». Я ощутила, сколько именно я потеряла. Не было у меня никаких комплексов в отношении своего пола, он не мешал, а одаривал, и можно было носиться по всей огромной стране, участвовать в потрясающих приключениях — и купаться в той эмоциональной яркости ощущений, которая дана исключительно женщине. Всюду, но не в Грузии.
Да, повезло — мой организм как-то так устроен, что во всех концах Союза меня принимали за свою. Без каких-либо сознательных усилий я «попадала в струю» и вела себя естественно для того места, где находилась. В той же благословенной Грузии имел место такой диалог юношей: «Что ты пялишься? Ты что, не видишь, что это наша девушка?»
Но вот написал Петя «отчет» — о СВОЕЙ Кахетии — и ничего этого со мной там не было и никогда не будет.
«Эй, путник!» — закричали мне. (Так прямо и закричали: «путник», я и слово-то такое забыл). ...Потом из соседних дворов собрались старики, и после тостов за гостя приличия предписывали сказать и мне. Пока говорил, старики слушали, качая головами в одинаковых круглых войлочных шапочках. Их глаза зажигались при упоминании Чавчавадзе, Бараташвили, Пиросмани. Это было то, что меня поражало на всем пути: живая культура и история страны. Я говорил «Бараташвили», и старики бормотали, улыбаясь: «Николоз», а в тосты вплетали его стихи. Романтик, сгоревший в 28 лет от болезни или любви, что для поэта одно и то же. Как все же удивительно ощущают бытие эти люди. Они не просто знают, они чувствуют, что Кутаиси — ровесник Вавилона, царь Ираклий II для них — просто Ираклий.
Пиросмани, этот божьей милостью великий художник писал так, как живут его земляки. Кахетинец может повторить слова Пиросмани, говоря о своем деле: «Я так хотел сделать, и это мне удалось». Он не знал, наверное, что он великий».
О Грузии написаны миллионы томов, но ощущение «этого не испытать» «защипало» только тут, в сравнении с моим сентябрем, тоже в зените рктвели — сбора винограда, в той же самой Алазанской долине. Потому что в другую культуру можно войти только через ощущение человека этой культуры, в тот миг, когда он считает тебя — равным себе. Никогда кахетинский старик не подарит такого ощущения женщине. Я очень сомневаюсь в том, что старцы даже царицу Тамар поднимали до равенства с собой...
А Петр дал почувствовать ВКУС того, что не будет мне дано никогда.
О технике журналистики повествуется на языках всех народов, владеющих письменностью. А вот просто проходной материальчик, «Репортаж о репортаже», и информационный повод отнюдь не потрясающий умы. Летом 1975 года на отделении журналистики проходил творческий конкурс. Но в четырех абзацах — суть ремесла.
«Я разговаривал с ребятами, поступающими на «журналистику» все начиналось с удивления. Одного поразил лесной пожар, а третий всегда знал, что его дед — великолепный художник-гончар, но вдруг внезапно понял это. Но кто бы ни придвинул к себе бумажный лист — он всегда один, он и нечто, что называют порывом и бог знает чем еще.
И вот они ехали писать репортаж по заданию. Отягощенные первым грузом профессионализма. Впервые им сказали «иди и напиши». Все оказалось сложнее, чем ожидалось. Главным мотивом было не «хочу», а «надо». А сигналом — не холодок где-то под щитовидной железой, а спокойный голос преподавателя: «Бытовой репортаж. Центральный рынок. Время — три часа».
Именно это и проверяла кафедра журналистики ЛГУ: способность увидеть привычное под неожиданным углом. Это как на фотовыставке: вроде и дерево как дерево, и солнце круглое, и речка из воды, а ведь стоим, минут через пять вспомнив, что неплохо бы и рот закрыть, а то люди смеются. Умение удивиться и удивить, приобщив к этому других — читателей, зрителей, слушателей. Прекрасно, когда есть такое. Но как далеко отсюда до настоящей журналистики! Труд. Как и везде — труд. И еще учеба. Постоянная и не прекращающаяся никогда. Потому что совершенно необходимо знать основные вопросы химии древесины и проблемы циркового искусства, чувствовать себя уверенно на заводе и в зоопарке, уметь поговорить со старым пастухом и молодым профессором.
На три часа они стали журналистами. Именно так, как профессионалы, ребята пришли на выставку охотничьих трофеев. Довольно уверенно они стали снимать первый, верхний слой. Не устроили визг восторга при виде «охотничьих смокингов болотных тонов», не умилились записям в книге отзывов. Им захотелось разобраться. Верхний слой подался. Под ним оказалась надпись: «Лучше бы они бегали живыми». Верно. Все мы любим природу, некоторые даже ее берегут. Но что, если снять хотя бы еще один слой? А там — санитарные вырубки. Там заповедники, где гибнут животные, если переходит допустимую норму их поголовье. Звери слабеют и чахнут, когда лишаются своих естественных врагов — других зверей и человека. Да, нужны и лесорубы, и охотники. Не нужно стыдливо отворачиваться: все это нужно. В разумных пределах и под строжайшим контролем, разумеется. Это не упрек ребятам, это лишь еще одно напоминание о том, что нужны знания. И еще, вернее, прежде всего — позиция. Чтобы это чувствовалось в каждой строке, чтобы не было ни тени сомнения в обоснованности мысли».
Это очень точное слово — «настоящая». «Настоящая журналистика». Один из немногих дефицитов сейчас, когда вроде бы можно купить все. Вы замечали, какие газеты сейчас «просвечивают» через дырочки почтовых ящиков в домах хороших профессионалов (в любой области, требующей образования)? Там, как правило, одна на английском (чаще — лондонская «Таймс») — тут платят за аналитику, журналистский профессионализм высшего полета — где снят и «первый слой», и второй, и эн-ный — и одаривается читатель нетривиальным взглядом на событие или проблему. Это просто необходимо во многих профессиях, чтобы быть на уровне, чтобы конкурент не обошел. А «горячие» новости он еще вчера скачал с Интернета, а криминальной чернухи ему давно выше головы, о ней предприниматель мог бы многое порассказать журналистам, а не они ему.
Вообще-то, то, что делается «несмотря на», получается лучше того, что появляется «благодаря чему-то». Закон природы — выживает самый умелый. Страшно смешно, но ведь все существовавшие ЦК и цензура выступали в роли «естественных врагов».
Такая биосистема, как редакция-прайд, могла выжить только одним способом — на высоком профессионализме. При колоссальном объеме знаний, когда каждому есть что внести в «коллективный разум», в общее информационное поле. И совершенно нормально, что в дверь каждого отдела каждый день просовывается голова коллеги и вопрошает: «Ты знаешь все, скажи...» И совершенно нормально услышать в ответ: «Вот это так-то, мы об этом писали тогда-то, а вот этого я не знаю. Вот тебе телефон и фамилия — сошлись на меня — он точно скажет». В прайде — это нормально и естественно, это норма выживания. И именно потому, что прайд был созвездием очень неплохих профессионалов в самых разных областях — «и мореплаватель, и плотник», газету читатели (тоже не последние профессионалы) воспринимали всерьез.
Но и в современном принципе «что хочу, то на компьютере настучу» тоже есть своя прелесть. У медиков республики прямо восторг вызвала фраза в одной ежедневной газете, живописавшей ужасы последней эпидемии гриппа: «Для восьмерых болезнь окончилась летательным исходом». Как и следовало ожидать, виноват оказался компьютер — в его нехорошем «редакторе» не было заложено слово «летальный».
А Петя Вайль... Что ж, он прошел по газетным полосам, словно у него на груди сияла медаль, и на одной стороне ее было написано «Я уважаю себя», а на другой «Я уважаю вас». Ведь это действительно две стороны одной медали. Это дар природы и собственного труда, и человек, такой медалью отмеченный — самый сносный спутник жизни и приятный прохожий на тропе твоей судьбы.
И была своя закономерность в том, что случай, который бывает раз в сотню лет, да и то не в каждую, выбрал именно Петра. Возможно, это судьба заплатила авансом за то, что ему предстояло. И расплатилась она КИТОМ. Не больше — и не меньше.
Такого не было еще никогда. Правда, некоторые особо осведомленные люди утверждают, что перед войной в Гданьском заливе кита видели. Но в Рижском это наверняка впервые.
Позавчера вечером редкие любители морского воздуха, прогуливаясь по пляжу в Каугури, были потрясены зрелищем — неподалеку от спасательной станции в мелководье лежала 14-метровая туша кита. «Малыш» (вид его пока точно не установлен, видимо, это сельдяной кит — финвал или синий) был выброшен волнами прибоя.
Наш корреспондент попросил прокомментировать события заместителя директора Балтийского института рыбного хозяйства Б. Шлимовича.
— Окончательный вывод сделают специалисты после анализа этого редчайшего случая. Но сейчас уже его можно объяснить тем, что в Рижском заливе образовался приток придонных вод повышенной солености. Дело в том, что зимние — в декабре и январе — штормы в Северном море произвели существенные изменения и сдвиги в структуре морской воды. Этим летом в Рижском заливе появлялись медузы, что бывает крайне редко. Видимо, вот с таким соленым потоком зашел к нам кит.
Мы побывали в Каугури и благодаря любезной помощи начальника спасательной станции Н. Петракова подошли на лодке к самому гостю — он лежит метрах в 200 от берега. Била волна, на мачте спасателей вывесили красный шар — запрещение купаний, а на здоровенной скользкой махине (тонн на сорок) прыгали пацаны.
На берегу сотрудники Музея природы разглядывали межпозвоночный диск кита — хвост уже вытянули на берег. Это была впечатляющая деталь — 31 сантиметр в диаметре и 10 см — толщина.
Два года назад, помнится, на пляже нашли дельфина. Теперь — кит. И уже неделю ветер дует с моря...
П. Вайль
Отличная концовка! Вообще-то был такой редакционный прикол — новичкам сообщали, что на берег кита выбросило, и написать доверено именно практиканту, избраннику судьбы. А дальше — по обстоятельствам. Замечательная была шуточка. Естественно, вся редакция стонала от хохота, когда поступило сообщение о ките. Некоторые эстеты даже заявляли: ну сколько можно, шутка, мол, избитая... Напророчили, называется.
Каждому — свое. Такой вот «кит без права передачи».
Вайлю — Вайлево!
2001 г.
Опубликовано на сайте