Ялта - afield.org.ua

Тогда мы, помнится, записали свою радиопрограмму на два дня вперёд и рванули на выходные в Ялту. Программа называлась иронически — «Площадь Советская», а мы назывались «я и Борис» (Борис с ударением на первом слоге). Я была автором программы, а Борис звукорежиссёром.

       Ялта же была потной советской здравницей, причём каждое лето. В отличие от зимы, когда она превращалась в милую, влажную и европейскую. Сейчас же было лето, в мутном море мало кто хотел купаться, и весь отдыхающий народ гулял по набережной в два встречных потока, показывая себя и рассматривая других. Какой чёрт занёс нас именно в Ялту летом, я догадывалась. Этим «чёртом» был Борис (ударение на первом слоге), ибо именно ему надо было себя показать и на других посмотреть. Смотрел он исключительно на парнишек и мужиков гламурного вида, а их в это лето на набережной заметно прибавилось. Пожалуй, только этот факт — прибавление в армии геев — делал Ялту менее советской.
       Что-то ещё было странным, я не могла уловить. Молодая женщина, продающая билеты на морскую прогулку, вдруг оказалась Ириной Медведевой, моей бывшей однокурсницей. Несколько минут я смотрела на неё, молча улыбаясь, — а она всё не понимала, всё не могла узнать. Прошло двенадцать лет.
       Потом я тихо шла по набережной, всё так же улыбаясь, навстречу потоку незнакомых лиц. Кажется, звучала музыка, не могла не звучать, — из каждого ресторанчика, с каждой стоянки кочевого фотографа, с каждой музыкальной раскладки, вперемешку с дымом шашлыков. И так же ненавязчиво, помню, медленно ощутился (вполз?), проявился, то бишь, стал явью, — тот запах. Сандал, что ли?
       Индийские ароматические палочки все пахнут похоже — и хорошо, и душно. Но этот! — этот был не аромат — а честный сущностный запах того, что мне было срочно необходимо. Обоняние моё вдруг так обострилось, будто в носу включились тысячи новых, атавистических рецепторов, и я ошалело, но сосредоточенно пошла на запах. Ибо не запах это был, а явление. Может быть, даже явка.
       Оно — невероятное, неведомое, новое, как его назвать-то? — явилось в виде запаха — и внезапно, не спрашивая, переключило тумблер где-то во мне. Но не в моей голове, это точно. Хватит валить на голову: всякий раз, когда с кем-то что-то происходит, кивают или на голову, или на сердце, или это вы что-то съели. Я отлично помню, что это произошло со всею мною. Нет, неточно, не только со мной, но со всем сразу. Самое поразительное, что это произошло убийственно просто — переключился сразу весь мир. А раз весь мир, то, стало быть, и я. Или наоборот. Переключилась я — и соответственно весь мир, поскольку он же в соответствии со мной, правильно? Вот тогда я поняла слова моего брата: «Мир таков, каким мы его думаем».
       Нет, всё осталось на своих местах: Ялта, публика, море, музыка, Ирина Медведева — хотя я её уже не видела, но она точно стояла кварталом раньше с билетами на морскую прогулку — и парень, продающий индийские ароматические палочки. Я уже присела на корточки возле него и спросила, что за запах, — и он ответил. Сандал, что ли.
       Вернулся из магазина Борис, и мы пошли на автостанцию — пора было возвращаться в Симферополь. Борис спросил, «чего ты такая тихая», и я поняла, что я тихая. Он о чём-то рассказывал, и я сделала вывод, что он ничего не замечает, что для него ничего не изменилось. На всякий случай спросила, не кажется ли ему новым этот мир, он ответил, мол, нет. Так, подумала я, значит, это только со мной, — и стала предельно внимательной.
       Ну как же описать вам этот новый мир? Честно говоря, трудно. Я уже пробовала — и крылья опускаются от невозможности. Слова-то ведь должны вроде адекватно обозначить реальность... Но какую?
       Андрей Битов вспоминается, которому становилось смешно, как только он думал о том, какой «косо и криво обгрызенный кусок носим мы в нашей голове как представление о реальности». Вот если плясать от этого определения, то получится, что кусок можно повернуть другой стороной. Возможно, в тот летний день, уже клонящийся к вечеру, я увидела другую сторону реальности. И даже может быть, эта сторона не была обгрызена.
       Чёрт возьми, я всё-таки попробую объяснить!
       Первое — свет. Всё в мире стало освещено по-другому, и не из-за солнца — сам мир осветился мягко и сильно. Или, по-другому можно сказать, все видимые объекты стали... быть... наполнены светом. Нет же, они не излучали никакого света! — просто было такое ощущение, что всё, абсолютно всё, что я вижу, имеет в своей потенции свет. В каком-то смысле СДЕЛАНО из света, или же свет был базой, из которой они все произошли, — деревья, асфальтовая набережная, фотограф и его обезьяна, и стоящие неподалёку горы. Можно предположить, что вот так, в качестве света, я воспринимала внутреннюю энергию объектов. Но меня смущает слово «энергия». Наверное, точнее будет слово «сущность», свойство самой материи людей и домов.
       Кстати сказать, люди сейчас занимали меня меньше, чем здания, — может быть, потому, что энергию людей я, будучи сама человеком, всегда лучше ощущала. А тут вдруг оказалось живым всё! Абсолютно всё! И люди в этом перечне вовсе не были самыми живыми. Это было не охватить мозгами — с этим фактом приходилось смириться, потому что он не требовал доказательств. Всё было живым априори, чёрт возьми! И если я не замечала раньше этого основополагающего факта, значит, выходит, я была самой тупой деревянной колодой в этом живом мире. «Именно так!» — подтвердила трещина в асфальте, фасады домов полнились доброй иронией по поводу моей тупости, кто-то, кажется, скамейка, подсказала нюанс: деревянная колода тоже жива. Горы молчали — но и они напомнили то, что сообщили когда-то много раньше, на мысе Айя.
       Тогда, после жаркого похода, я скатилась с гор почти кубарем, кинулась с размаху в бухту и долго-долго плыла прочь от земли, не оборачиваясь. А когда обернулась, то чуть не захлебнулась от ужаса. Горы КРИЧАЛИ! Они сгрудились вокруг бухты, наклонились надо мной и МОЛЧА КРИЧАЛИ. Кажется, они не ругались на меня — но смысла их крика я тогда ещё не поняла. Я просто ужаснулась тому факту, что горы умеют молча кричать, и суетливо погребла к берегу.
       А вот сегодня, в Ялте, до меня дошло: да это же был крик-отклик. Я же тоже вскрикнула от счастья, когда, выжженная солнцем до костей, вниз горящей головой бухнулась в море! На мысе Айя туристы нечасты, идти туда нелегко — потому, думаю, горы и увидели меня. И, возможно, ответили.

Ялта

       Короче, всё оказалось живым. Симферополь уже вечерел, когда я сошла на автовокзале, и тихо, неторопливо плыла к дому, стараясь не спугнуть это новое, начавшееся индийским запахом в Ялте и чудесно продолжающееся здесь, на улице неведомого Мате Залка, венгерского, кажется, революционера. Почему так легко? — подумалось. Словно сантиметров на десять от земли... Ты не опираешься на землю, ты не идёшь — плывёшь... Ну да, мускульная сила ног не задействована, это точно, ты идешь при помощи какой-то другой силы, или вообще без помощи всего. Ты не чувствуешь вечерней усталости — а чему чувствовать-то? Чувствовать положено телу, а оно куда-то делось. Хотя нет же, вот же, я вижу свои руки-ноги! — но, кажется, наблюдаю за собой не из глаз, не из головы, а из какой-то другой точки зрения, значительно выше и, вроде бы, левее. («Детская болезнь левизны в коммунизме», как завещал великий Ленин...) Да, кстати, это было похоже на детское, забытое — когда, заигравшись бесконечным летним днём, вдруг опомнишься, когда уж солнце село, и обнаруживаешь себя далеко от дома, и даже не себя обнаруживаешь — ибо нет у тебя дома, нет родителей, нет имени, и вообще тебя нет — и так бредёшь босиком по пыльной тёплой дороге, безымянная, безмятежная, бездомная и бесстрашная. Наверное, дома будут ругать — но когда это будет! — спустя вечность... Вечности этой имя — полчаса. Или полгода, полвека — разницы нет.
       Итак, здесь, в Симферополе вечером, оказалось — что-то произошло со временем и с пространством. Я не могла уразуметь, что именно. Похоже, они просто объединились между собой, взаиморастворились. Или нет! Скорее, уже не надо было их различать.
       — Но я же точно знаю, что Симферополь — это место, а вечер — это время! — упорствовал здравый смысл.
       — Да брось ты! — отвечал мне мир. — Не такой уж это и Симферополь, и не такой уж вечер.
       — Боже, — волновался смысл, — так вот почему сумерки называют «трещиной между мирами»! Бедная, ты попала во временно-пространственную щель!
       — Ни фига, — отвечал мир. — Просто не надо искать границ там, где их нет.
       Помню, я тихо доплыла до дому и в таком растворённом состоянии легла спать. И — о ужас! — в таком же растворённом состоянии проснулась. Это сейчас я говорю «о ужас!», а тогда я совсем не ужаснулась, а изумилась тому, что приключение продолжается. Я уставилась в зеркало — знакомое лицо уставилось на меня. Не вижу никаких изменений, — констатировала я и пошла на работу. Ударил свет — мир за дверью парадного снова оказался тотально живым, тотально другим! Стало остро интересно, что будет дальше и сколько это продлится.
       По дороге ко мне присоединился коллега и приятель Илья, и мы мило беседовали. Но вот о чём?! Я не вспомнила бы этого ни тогда, ни сейчас. Хотя, помню, строго следила за реакциями Ильи — было интересно, замечает ли он, что я сообщаюсь с ним из другого мира? Похоже, нет, не замечал — выходит, мои слова были адекватны ситуации.
       — Ты сегодня какая-то тихая, — заметил Илья.
       — Тихая?!!! — возопила я внутри себя, — это я-то тихая?!!! Да я в полной отключке. Я в шоке! Я не понимаю, что происходит. Но это так захватывающе обалденно, что я боюсь спугнуть, боюсь выскочить из этого, боюсь заговорить об этом, чтобы не «заговорить проблему», хочу попытаться хоть что-то понять, поскольку нутром чую — это может быть единственный шанс!!! И кстати, кто мне его дал?
       Илья этой тирады не услышал, конечно. Мы шли по парку и вязали ажур совсем другого разговора, который был, наверное, умным разговором, поскольку там проскочил даже Шопенгауэр. Наверное, я запомнила этого Шопенгауэра только потому, что он был мне тогда действительно нужен как зацепка, чтобы зарегистрировать важное наблюдение: выходит, мой ум не был отключён либо видоизменён, ведь именно им, этим умом, по-видимому, я и разговаривала с Ильей.
       «Вербализация — зло», — сказанула однажды одна милая девушка. С тех пор я всё время натыкаюсь на свидетельства осуществлённого зла. Вот, к примеру, тремя абзацами раньше я сказала, что мы с Ильей «шли на работу». Номинально — да, так оно и было. Но по сути-то, по сути — какая у меня могла быть работа? У растворённой-то? Да, мы шли в определённом направлении, и я могла бы назвать даже адрес — Караимская, 6 — где в запущенном здании древней караимской кенассы устроилось и Крымское государственное радио, и наша частная радиостанция (мы умудрялись работать на обоих). Адрес-то был — но точно так же, как шла по аллее парка, я могла бы повернуть на другую, и вообще развернуться и пойти обратно, — потому что цель отсутствовала начисто. Был только спокойный неразрывный процесс: я выплыла из сна, из дома, на улицу, и просто плыла. Этому процессу не мешали даже светофоры — я не била копытом на обочине, как раньше, досадуя на задержку моего поступательного движения к месту службы, — а просто плыла на месте, ожидая зелёного света, как рыба стоит в воде, радуясь своему гибкому телу, что без усилий удерживает её на плаву.
       Было очевидно, что я могла управлять своим движением — но не рекой. И по большому счёту, мне было совершенно наплевать, куда я приплыву, — на радиостудию или в кино. Просто нравилось плыть.
       Вот тут, в этой точке наблюдения, кажется, можно усмотреть потерю чувства ответственности, утрату моральных ориентиров. Вспомним хрестоматийный пример — Буратино. Деревянный мальчик в новом костюмчике от папы Карло бодро, по-пионерски, шагал в школу, когда вдруг услышал неведомую музыку. Можно сказать, зов. Кажется, это была труба. И для Буратино это была полная труба: оказалось, ночью приехал цирк. Буратино плюнул на школу и побежал к шатру шапито, где с полной безответственностью загнал за бесценок бумажную курточку и новый колпачок, и на вырученные шесть сольдо купил билет на представление. Частичным оправданием деревянному мальчишке может служить лишь то, что в нём говорил-таки голос совести — правда, был тут же «заткнут»: «Школа же никуда же не убежит же!»
       Мой голос совести вообще молчал. Теперь понимаю, что совести как таковой не было.
Ялта

       То же, что и вчера, опять происходило со временем и пространством — они снова обнялись, объединились и стали ненавязчивыми, мягкими. Можно сказать, что время лишь слегка обозначало, но не навязывало утро, день или вечер, а пространство не утверждало стопроцентно улицу Караимскую или вообще Крым, и уж тем более они предоставляли полную свободу в отношении страны и века. «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» — о, как я тебя понимаю! Ещё точнее: «И дольше века длится день, и не кончается объятье».
       Очевидно, всё дело было в коже. Она как-то плохо исполняла функцию защиты, отграничения от окружающей среды. Казалось, уже нет необходимости в защите, и не от кого отграничиваться. Может быть, именно потому люди оказались менее значимыми, чем казались раньше. Или иначе: я перестала регистрировать мелочи.
       Возьмём звукооператора Сашу и, к примеру, ведущую музыкальной программы Оксану. Раньше я их очень отличала друг от друга, причём по огромному количеству определяющих признаков. Ну, во-первых, одна из них девушка, а другой, наоборот, парень. Она брюнетка, а он вроде бы шатен. Причём у Оксаны пышная шевелюра, а у Сани кепка на голове. Оксана по натуре очень ответственная и принципиальная, а Саня убеждённый пофигист. У Сани глаза масленые (долго не могла понять, почему, пока не пояснили, что травку курит), а Оксана даже и пиво не пьёт. Вот так я раньше их сильно различала, хотя они мне оба нравились. А теперь вдруг всё изменилось! Нравиться они не перестали, но различия исчезли. При этом я ведь хорошо идентифицировала и не ошибалась: вот Саня, а вот Оксана — но вот отношение ко всем — любым! — людям как-то уравнялось, смягчилось и упростилось. И стало примерно таким, как ко всем прочим существам. Вот идёт кот чёрный, а навстречу ему рыжий, ну и что? Оба коты, и это хорошо, это нормально.
       Раньше я была очень чувствительна к интонациям, бестактностям, шероховатостям, — теперь же это оказалось неважным. Когда нет кожи, нечему цепляться за колючки, нечему болеть. Да и зачем отвлекаться на ерунду, когда и так тут столько всего интересного! Например, трещина на стене, сочленения каменного забора, невероятная перспектива кривой улочки, уходящей в XVI век.
       Вот опомнился он, вопрошает оборванным голосом: «Где мы?»
       И со смехом ему отвечают: «Ага, в Нидерландах, в XVI веке!
       Зря мешаешь ты водочку с этим поганым портвейном!»
       Только Тиль уж смежил свои отяжелевшие веки.
       Отметаю инсинуации! — это совсем не было похоже ни на возвращение в невиданное прошлое, ни на возвращение в предыдущие жизни, ни на возвращение в детство (хотя ключик лежит именно там, в детстве), и уж никак не на воспоминание, ни в коем случае это не ностальгия и никакая не сентиментальность. Упаси бог! — эти штуки я отлично различаю. Нет. Мир был мягкий, светлый, полный — но очень жёстким, недвусмысленным и честным тогда было моё понимание: вот он каков на самом деле, этот мир. И вопрос: а тогда в каком мире ты жила раньше, до того, как тебя шандарахнул этот «ялтинский синдром»? И главное: а ты-то сама — кто?
       Последний вопрос был самым опасным, и ответа на него я не знала. Он требовал, по сути, отказаться от себя прежней, признать сложившийся образ себя — иллюзией, привычкой — и это я нутром чувствовала. Мне пришлось бы встать перед зеркалом и признать, что оно отражает не меня. Что всё врут на свете зеркала!
       На четвёртый день я испугалась. После четырёх дней такого существования иной мир утомил меня. Он становился всё более опасным.
       Я сижу перед трюмо, опустив голову на руки. А что, если это со мной никогда не кончится? Сколько я смогу скрывать? Заговор должен быть раскрыт, меня обнаружат рано или поздно. Что дальше — психушка? (В Симферополе это называлось «отправиться к Розе Люксембург» — потому что лечебница располагалась на улице имени знаменитой революционерки). Или же буду жить себе тихонько в своём параллельном мире, получив пожизненную репутацию «странной девушки», обо мне будут говорить, понижая голос: «Она, как бы это вам сказать, немного не в себе», они будут наблюдать за моими реакциями и, когда я отвернусь, многозначительно переглядываться. Да ведь люди уже и так всё заранее заготовили, у них испокон века существует для таких людей определение — и ужасающе точное определение!: «Не от мира сего»!
       Если я не вернусь обратно, что меня ждёт тогда? А вот что: ОТ МИРА СЕГО я получу пожизненную снисходительную усмешку. А ОТ МИРА МОЕГО — пожизненное одиночество.
       Вот чего я испугалась. И на пятый день всё стало прежним, таким, как положено, таким, как было раньше и всегда, — видно, страх и есть та заветная кнопочка, которая «включает» в действие обыденный мир. Я проснулась и пошла на работу. И всё. И никто ничего не заметил.
       Наверное, надо было дождаться хотя бы шестого дня творения...
       Жаль. Как долго, как муторно жаль было все эти годы! И хотя я много чего хорошего сделала и много чего поняла, всё это было как-то... недостойно... что ли... по сравнению с полноценной жизнью в полноценном мире. Мелковато как-то. Пока через все эти... годы не вышла однажды в Германию на прогулку с маленьким Виктором.
       Мы вместе с маленьким Виктором, племянником, сидим на корточках и разглядываем жука. Ничего особенного, средненький такой жук, и разглядываем мы его не для чего-то и не почему-то, а просто в контексте летнего дня, клонящегося к вечеру, во взаимосвязи с узловатой палкой, которую нашли у дороги и из-за которой вдруг стали паломниками, в полном соответствии со своим ранним возрастом — ему пять, мне сорок пять, и речь о ягодке опять здесь не будет пошлой, в абсолютной гармонии с отсутствием языка межнационального общения — он уже забыл русский, а я ещё не выучила немецкий. Сидим себе на корточках и разглядываем жука.
       И вдруг, именно в этот миг — всё нашлось. Всё обнаружилось! Одномоментно, не уловить как и когда — мир вдруг снова стал живым, сущностным, упругим и лёгким. Самим собой!
       Я осторожно, как послеоперационный больной, поднимаю голову к небу. Лениво плывут облака. Сомнений нет.

Ялта

       Грецкий орех распростёрся широко.
       Тёмен стоит он. И горек. И свеж.
       Здесь отдохну. И просторной дорогой
       Прянет душа из холщовых одежд.
       Там, над горою, наклонится небо.
       Звёзды с цикадами тянут свой хор.
       Верить легко и любить. Быль и небыль
       Неразделимы. И весь разговор.

       Больше того, я не только вернула-таки мой мир, бери выше — я восстановила способ, каким можно туда попадать. Больше того, я нащупала механизм такого мира! Я открыла алгоритм такого действа! Я уже знаю, что нужно совершить для того, чтобы в тупой колоде переключился тумблер, — и снова стать живой!
       Теперь мне не тошно, ребята. Теперь я знаю, что мой мир всегда за моим плечом. Он только ждёт, когда я включусь. И теперь (аж в дифрагме замирает!) я могу в любой момент очутиться там. Нет, ну не в любой, конечно, момент, врать не буду — для такого момента нужно сочетание нескольких факторов, и нужно уметь их сочетать. Но самое главное: я уже умею, я знаю как. Know how.
       Вы спросите меня, как?
       А вот этого я вам как раз и не скажу.
       Не из вредности — а просто нельзя это объяснить. Ибо вербализация — зло.
       P.S. (Позабыла Сказать)
       Всё же вспомнила тот запах в Ялте. Самшит.

Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 23 июля 2011 г.

Ольга Владимирская. ДИВИЗИЯ ЖИВЫХ

Aug 08 2012
Имя: Наталия Антонова Город, страна: Самара, Россия
Отзыв:
Ах, Крым... Ностальгия и романтика

НАПИШИТЕ ОТЗЫВ:
Имя: ^*
Откуда:
Отзыв: ^*