Мы сидим в засаде.

Ветви ивы укрыли нас. Образовался такой себе ивовый шалаш, такой природный купол, где всегда прячутся дети. Это наш с Алькой дом.

Я не знаю, от кого мы прячемся, но прятаться вообще интересно, опасно и уютно. Везде был ветер — но только не у нас в шалаше.

Впереди — пространство, заштрихованное ветвями и листьями, что шелестели. Земля там даёт впадину, образует пологую долину — а прямо за ней, на юру, мы видим, стоит рубленый дом. Он крепко сложен из тёмных брёвен — тёмных от времени — диаметром каждое не меньше, чем в полметра.

А прямо перед домом, ближе к нам — громадный дуб, из тех, про которых говорят «могучий» — хрестоматийный, былинный, богатырский.

О! У меня же есть снимок этого дуба, когда он ещё был саженцем! Лезу в карман за карточкой, достаю, раскрываю ладонь. Показываю Альке. И вот первое чудо!: карточки как таковой нет — снимок отпечатан прямо на моей руке, причём без малейшей потери качества. На фото — тоненький стволик, и за ним — тот же бревенчатый дом, только совсем молодой, жёлтый как желток, весь оглаженный солнцем.

— Стоп! Как же я могу помнить этот дуб, ведь ему лет двести, если не больше? Человек столько не живёт, — думаю я.

Но то чувство, что держит меня, как магнит, возле этого дома, несомненно — это мой родной дом.

Мы продолжаем наблюдать Дом и Дуб из своего ивового укрытия. Нам восхитительно интересно, несмотря на то, что картинка статична.

И вдруг что-то неуловимо изменилось. Я ещё не могу понять, что именно, и мы терпеливо, и радостно ждём нового чуда, потому что чуем — изменение нарастает. Скоро выясняется: в пологой долине, внизу, в траве, проступает вода. Она просачивается прямо из земли, сначала изредка сверкнёт между травинками под угловым лучом солнца, потом растёт, набухает — трава понемногу скрывается в ней, долина всё полнится и полнится — и вот уже не долина внизу — а огромное озеро. Прошло всего минуты три. Всё случилось катастрофически скоро — и при этом настолько плавно, что глаз не успел ухватить ни одного рывка — точно так, как бывает, когда сами глаза наполняются слезами.

И вот озеро полно. И наши глаза полны им. Мы смотрим, ошарашенные, и понимаем, что это нельзя назвать водой. Это что-то другое.

Да, это вода — но чистая так пронзительно, так блистательно торжествующая, так остро готовая к любой вибрации, к любому движению — и при этом тотально спокойная... Она такая незамутнённая, и так кристально честна — что ясно: это не вода, а СУЩНОСТЬ ВОДЫ. Её, так сказать, ИДЕЯ. Или, может быть, СЕРДЦЕ.

— Вот какой на самом деле синий цвет, — сказал кто-то в моей голове.

Мы ахнули, когда это началось — и до сих пор в состоянии «Ах!» — но нас уже приветствует новое испытание. Вдруг откуда ни возьмись, справа от нас, совсем близко — из мелкого кустарника выходит волк. Просто, как будто так и надо, волк прошлёпал вниз по склону. Теперь мы видим, что это не обычный волк, а серебряный. И это не то, что мы называем породой — «ель серебристая». Шерсть волка на самом деле была серебряная, а точнее — иссиня-стальная. Каждая шерстинка казалась стальной. При этом он был совсем живой, никакой не фантастический, не терминаторский — просто молодой и неопытный волк. Может, даже несколько безалаберный, во всяком случае, об этом говорила его необязательная походка. Он ставил лапы куда придётся и никуда не спешил.

Почему я говорю «не спешил»? Да потому что вы же видели наших собак? Они вечно куда-то спешат. Утром, вечером ли — всегда с умным видом, целеустремлённым носом, бизнес-трусцой. «Мне в Париж, по делу, срочно». А улыбнёшься такому псу — он и растаял: поворачивает на 180 и чешет вместе с тобой в твою сторону. И решилось само собой неотложное дело — уже никуда не надо спешить.

Волк шёл иначе. У него не просто нет никаких дел, но и не было и не будет. А идёт он в долину, наполненную Сущностью Воды, только потому, что она его мощно магнитит — а вовсе не интересует.

Волк уже дошёл до края воды... — и спокойно пошёл по ней. Даже не попробовал лапой — он просто не заметил разницы физических сред. Или не знал о том, что такая разница существует.

Мы обомлели.

Дойдя строго до центра озера, он остановился. И тут же вода под ним (не вода, опять же, а эта сияющая субстанция) закружилась, образовав странную воронку, всё увеличивающуюся и в диаметре, и в высоту. Она росла невероятно плавно и невероятно скоро — и в несколько мгновений выросла с трёхэтажный дом. А удивительной эта воронка была потому, что она расширялась кверху и образовала там, в воздухе, огромную чашу. Чаша вращалась. И в ней вращался серебряный волк.

Это могло бы выглядеть как аттракцион, но волк не был ни удивлённым, ни обрадованным, а очень спокойным. Видимо, так было надо, и он это знал.

Но кому это было надо? — вот в чём вопрос!

Не ему, не волку, — это уж точно. Воде, что ли? Тем более нет.

Мне показалось, что представление организовано для нас с Алькой — причём только потому, что мы сидим, затаившись в ветвях ивы.

Вода так же неуловимо-скоро раскрутилась вниз и плавно отпустила волка. Теперь это была абсолютная сияющая гладь — и волк опять как ни в чём не бывало пошлёпал по этой глади на берег.

Что было делать? Только смотреть, обомлев. Реденький шиповник покачался, пошебаршил вдоль маршрута, которым двигался волк, и успокоился.

Надо было идти и нам. Мы выбрались из ивового укрытия и поднялись по склону. Наверху была пыльная дорога, что вела к дальним воротам в город, и мы медленно и молча зашагали по ней босые, уже вечерело, и тихая пыль остывала. Ветер тоже улёгся. Когда до ворот оставалось шагов двадцать, я почему-то оглянулась.

Волк шёл следом. Алька тоже обернулась, и мы остановились, глядя на него. Он казался смущённым — его обнаружили.

«Ну зачем ты идёшь за нами? — спросила я. — Тебе же туда нельзя».

Если бы он умел, пожал бы плечами. Он знал, что ему туда нельзя, но очень хотел быть вместе с нами. И от этого нам становилось так грустно, что хоть садись здесь прямо в дорожную пыль, обними волка и никуда уже не иди. Тем более, в этот город.

Но почему-то нужно было идти. Ни я, ни Алька не знали, почему. Старые ворота, сбитые из огромных дубовых щитов, рассохлись, и не хотят открываться. Мы вдвоём тянем за ржавые кольца-ручки, со скрипом растворяется только щель шириной в метр, и в эту щель мы протискиваемся друг за другом. Я успеваю обернуться назад — волк сидит посреди дороги.

А за воротами сразу идёт базар. То есть, город начинается базарной площадью, и мы сразу впадаем в пыльную серую толпу. Здесь между прилавков медленно передвигаются люди — все в серых лохмотьях. Я не вижу их лиц, они бродят с опущенными головами и невнятно, слабо бормочут, кажется, вяло торгуются. Ни слова нельзя разобрать. Ничего нельзя понять. И главное — зачем мы пришли сюда?

Потом, через несколько лет, я ещё раз встретилась с серебряным волком, может быть, с сыном того, что ходил по воде.

Это случилось в Голландии, недалеко от побережья Северного моря. Маленький племянник Виктор проснулся очень рано. Только светало. Хотелось ещё поспать часок, но мальчик тихо ворковал и глядел ясными, чистыми и свежими, как роса, глазами. «Я должен срочно встать и идти, неважно куда и зачем, а важно просто идти, раз солнце встало, надо вставать вместе с ним, просто двигаться, просто развиваться, а если у тебя нет такого желания, значит, ты просто старая калоша», — говорили эти глаза.

Он не так давно научился ходить, и теперь это новое искусство владело им, а крепкие ножки вели куда надо — всегда вперёд. Как придумала команда КВН-щиков Татарстана, «алга» — это по-татарски значит «вперёд». — А как по-татарски будет «назад»? — У татар нет слова «назад», мы просто поворачиваемся на 180% — и «алга»!

Так — всегда «алга» — ходил маленький Виктор. И сейчас он вёл меня в неизвестном направлении, но именно туда, куда ему срочно, позарез, было надо. А спешил он на песчаные холмы, ему надо было к красноствольным соснам. Там вовсю свиристел ветер. И там мы разулись, поставили сандалии под сосной и стали ходить по песку, наблюдая, как увязают ноги, и стали брать его в горсти, и смотрели, как он уплывает. «Течёт, течёт сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке». (Вспомнился и вариант перевода: «И не забыть мне человека, который показал, что всё — лишь горсть песка»). Потом мы разглядывали сосновые иголки, нюхали и жевали сосновую кору. Из туч вырывалось солнце.

И вот тут, где-то на втором-третьем солнечном рывке, из ближнего мелкого кустарничка вышел серебряный волк. Всё произошло так быстро, что я не успела испугаться. Сначала не могла поверить, что это может быть дикий зверь, подумала — собака. Хотя на самом деле первый, самый точный и спокойный сигнальщик во мне сказал чётко, что это волк. Но тут включился ум и заполошно сказал: «Да ты че! Не может быть!»

Волк был ещё моложе прежнего и светлее. Он был подросток. Он подрулил к нам и включился в игру — строить из кусков коры шалаш для муравьев. Волк втёрся между мной и Виктором, хотел проверить носом конструкцию — и почти достроенный шалаш рухнул. Виктор возмутился и стал высказываться в том смысле, что так нельзя. Волк стал заигрывать, желая обратить дело в шутку, толкал Виктора боком и улыбался во всю пасть. Я сидела на корточках, он боднул меня, и я свалилась. Тут мы все трое стали валяться в песке, кряхтя и повизгивая.

Шерсть волка — не стальная иссиня-серая, как в прошлый раз, а скорее голубая. Но это не был пошлый лазурный, и даже не пасмурно-небесный, а какой-то абсолютно природный голубой цвет — там был и утренний олений ягель, и далёкие приморские сопки. Потом стало понятно, откуда это всё — вышел парень, его хозяин, и сказал, что волк приехал из Исландии. Название «Исландия» было именно такого мёрзлого голубого цвета.

— Да. Это волк, — подтвердил он по-английски. — Мои исландские друзья сделали мне подарок на день рождения.

Парня звали как-то непривычно, то ли Улисс, то ли Уэллс, то ли Уэльбек (простите!), у него были такие же светлые глаза и голубой джинсовый костюм.

Я рассказала ему, что у меня тоже день рождения, и мои родственники привезли меня сюда и подарили Голландию — страну моей мечты и, возможно, мою первую родину.

Потом, во второй половине дня, я пришла в эти дюны одна. Как и маленькому Виктору, мне надо было сюда позарез. Я завалилась под песчаный бок, где не было ветра, и стала вспоминать свою родину. Нужно было расслабиться, нужно было отпустить, нужно было забыть себя, чтобы вспомнить. Только через час и через закрытые веки стал брезжить красный свет: это горел город. Тесно стиснутые дома трещали и падали всем строем, всей улицей. Я не знала, какая это война, но я была там, потому что из-под закрытых век горячо текли слёзы. Они упали, завернулись в песок и стали тёмными комочками. Ветер обдул их, и слёзы рассыпались в прах.

Опять был только песок.

Был только ветер.