Аккомпанемент. Аталия Беленькая

Аталия Беленькая
Аккомпанемент

       Они стояли, склонившись над роялем. Он — как тенор, только что закончивший арию. Повернулся к концертмейстеру шепнуть слово: что исполнить на бис. Она — как послушный аккомпаниатор, почтительно привстав из-за клавиатуры, чтобы точнее услышать слово солиста.
       А рояль, маленький, кабинетный, совсем старый, обшарпанный (когда-то она обменяла его у знакомых, получивших новую квартиру, на диван и стол), сейчас был закрыт. Она вообще на нём не играла. Дочка несколько лет училась, но бросила — надоело пустое, бездарное выдалбливание звуков из этой глыбы дерева. И сколько мать ни твердила, что любые занятия музыкой развивают слух, а это бесценно, дочь не слушала её.
       — Боже, какой дом! — воскликнул он, уже собираясь надеть пальто и шляпу в прихожей. — Даже рояль есть! И чистота! Ухоженность какая! И всё сделано руками маленькой женщины.
       Она улыбнулась, потупилась. Но больше для приличия: комплимент ей нравился.
       — Только, знаешь, что я тебе скажу? — снова наклонился он к «аккомпаниатору». — Дом у тебя не совсем интеллигентский. Слишком чисто. В берлоге интеллигента должно быть грязно. Накурено. Пепельницы кругом. Пренебрежение к быту презренному. А тут... будто ты с пылесосом не расстаёшься ни днём, ни ночью.
       Она чуть смутилась, но снова улыбнулась: всё-таки и это был комплимент. В такой вот нелепой, корявой форме. Но ничего...
       — Я пошёл? — кивнул он. — Спасибо. Спасибо тебе за всё!
       Однако уходить он не спешил, даже пальто не надел.
       Странно как-то... Она вообще не очень привыкла к благодарностям. Привыкла к другому — к жизни трудной и довольно молчаливой. Подъём в шесть утра, какими бы ни были день, сезон, предыдущие обстоятельства. Когда бы ни легла спать. В голове и сердце — бесконечные дела и проблемы. Спасибо говорили редко. Похоже, до неё никому давно не было дела. На работе — каждый сам по себе. Главное — в срок сдать норму, за месяц это три печатных листа «текстиля», шестьдесят страниц текста. Лет пять тому назад, когда она пришла в научно-исследовательский институт лёгкой промышленности, в дальнейшем превратившийся в фирму, мучилась с переводами ужасно, хотела всё бросить, вернуться на прежнее место. Но потом привыкла. Главное — здесь всегда существовала возможность подработать, а в её семейном бюджете лишнего рубля не водилось. Особенно сейчас, когда дочь подросла. Десятый класс уже, столько всего нужно... Нельзя же, чтобы хуже других одевалась, обувалась. Дочку она никогда не баловала, и та ничего особенного не требовала, но мать и сама понимала: сколько бы ни ругали современный мир, где так велик престиж денег и вещей, где, похоже, твоё человеческое достоинство стали мерить шмотками и предметами, которые ты сумела приобрести, всё равно жизнь не переделаешь. Нет, нет, лучше ещё какую-то подработку взять, лишь бы у девочки всё было. С «текстилем» она не только не рассталась, но теперь делала месячную норму дней за десять-двенадцать, а в остальные дни «калымила». На тех же текстах о тканях. Вспомнила немецкий, свой второй институтский язык после английского; на немецком шло много «ткани». Работы было невпроворот, и она очень радовалась ей.
       Да, в шесть подъём. Быстро вскочить, умыться, включить чайник. Разбудить дочку, помочь собраться в школу. И потом — на много часов за компьютер. К своим капронам, нейлонам, ситцам, вискозе. Мир крепко разочаровался в синтетических тканях; они стали куда дешевле натуральных. А самым дорогим, похоже, становится хлопок, «презренное» х.б., которое в годы её молодости считалось самым простым... Теперь «коттон» в моде и стоит дорого. Строка за строкой, страница за страницей... К вечеру, конечно, настолько выматывалась, что засыпала сразу, едва приклонив голову к подушке.
       — Ты, наверное, много зарабатываешь? — неожиданно спросил он.
       — Ровно столько, сколько нам нужно на жизнь.
Аккомпанемент

       Она зарабатывала больше, но зачем ему об этом знать? Зачем рассказывать о своей старенькой матери, которая жила в Псковской области, много болела, но наотрез отказывалась перебраться к ней в город? Домашняя работа устраивала её ещё и потому, что каждый месяц дня на три она могла съездить к матери: деньжат привезти, убраться, побыть, переделать там ворох дел. Что он поймёт в её проблемах? Что захочет понять? У него своё соло и интересы. И нечего ей откровенничать. Аккомпаниатор, знай своё дело и место... Подыгрывай солисту, какие бы арии он ни пел. И будь начеку: если он слишком минорен, то прибавь чуть-чуть мажора, а если он разошёлся, твоя партия должна быть спокойной... Вот тогда получается гармония. Она удивительно точно угадала свою роль с этим человеком, и теперь ни в коем случае не надо было перебарщивать. Да и побаивалась она: если вдруг начнёшь откровенничать, чего доброго расплачешься... Пока идёт обычная, молчаливая жизнь, всё как-то неплохо проходит. А стоит оказаться рядом добросердечному человеку, который начнёт расспрашивать, что у неё и как, какими мыслями и чувствами живёт она, как тут начинается беда — слёзы непрошеной жалости к себе, будто только того и ждали, могли покатиться градом...
       — В мелочах женщины, конечно, гораздо сильнее мужчин! — задумчиво сказал он час или два назад. — Но только в мелочах! Вот начинают копошиться, копошиться... И, глядишь, выкарабкиваются. Жизнь снова цветёт и пахнет! И... это, конечно, труднее, чем дать мерзавцу по морде. Но всё равно: мелочи есть мелочи.
       Она чуть не сказала: «Да эти мелочи составляют всю жизнь!» Но, к счастью, вовремя сдержалась: зачем спорить? Аккомпанемент такого не предусматривает.
       Да и молчать, оказывается, легче. Поддакивать, лишь когда это нужно. Восхищаться им, когда он говорит, что необыкновенный! Талантливый, рождён для великих дел (прекрасно — вот и твори свои великие дела). Сдержаться, даже когда сердце одолела горечь... Например, совсем недавно... Он вдруг сказал: «Мои жёны всегда обижались на меня, потому что я им говорил: «Я принадлежу не тебе, а Космосу!»» Она подумала, что говорить так — свинство. Лучше бы ему молчать. Но он продолжал, угадывая её мысль: «Некоторые вещи с дамами надо обговорить однажды и навсегда. Главное — вот это: я принадлежу Космосу. Чтобы не было никаких претензий».

       Она только ахнула в глубине души. Но смолчала. Потом, после любви, их любви, он неожиданно сказал: «А теперь я хочу поспать. Отдых есть отдых. Тогда и всё остальное будет прекрасно!» И отвернулся к стене. Она лишь коснулась губами его затылка. И это тоже означало молчание, согласие. Аккомпанемент... Но как хотелось прижаться к нему, уткнуться в его плечо, в грудь... Просто уткнуться... Как неожиданно он ворвался в её размеренную, сложную, вечно трудовую жизнь... Как был ласков и нежен с нею. И бесчисленное количество раз со вчерашнего вечера повторял: «Боже мой, какие глаза! Огромные, влажные... Они полны секса... Господи, какие у тебя глаза!» Ей так давно никто не говорил подобного! И так давно глаза её смотрели только в одном направлении — на стол, заваленный работой. И ещё — с тревогой и любовью — они всегда смотрели на дочь, на старенькую мать...
       — Завтра я уезжаю к своей матери, — сообщил он, отскребая ногтем пятно на шляпе. — Недели на две. Разрядиться после вашей столичной жизни. И... зарядиться. Меня держит только мать. И творчество, конечно. Всегда так: поживу недельку-другую у матери — и будто новых сил, живых соков набрался.
       Вчера он рассказывал ей об этом долго и подробно. С того самого момента, когда подошёл и церемонно спросил: «Вы не будете возражать, если я провожу вас?» «Хорошо!» — сказала она почему-то шёпотом и потупилась. Успела заметить: он удивился.
       Он вышел первым и ждал её на улице, в темноте первоапрельского вечера. Протянул руку, чтобы не поскользнулась и не угодила в лужу. Они вместе пошли к метро — она, изредка оглядываясь: не идёт ли кто-нибудь из её коллег? Почему-то не хотелось, чтобы её видели с этим молодым человеком... А он вдруг очень тепло сказал: «Обожаю женщин такого роста!» На высоких каблуках, которые надела по случаю начавшейся весны, она еле-еле достигала головой его плеча. «Ах, вы любите женщин, которые вам лишь по плечо?» Оба рассмеялись: каламбур показался удачным.
       — Вы рассказали удивительный анекдот! — повторил он несколько раз.
       Вечер, на котором они познакомились, служебный, плановый вечер юмора на их фирме, куда пригласили профессиональных писателей-юмористов, шёл трудно. Каждый приглашённый, и он в их числе, читал юмористические рассказы, и ожидалось, что будет смешно; время от времени кто-нибудь всплескивался громким хохотом, таким деланным и фальшивым, что, похоже было, человек взрыднул, а вовсе не рассмеялся. Вечер юмора совершенно явно проваливался. Ещё бы — как можно планировать юмор, да ещё задолго? Она не смеялась на вечере. Привычно и добровольно вызвалась быть «Машей у самовара», обходила собравшихся с большим чайником, разливала по чашкам ароматный чай с дымком. Гости и хозяева энергично подвигали ей свои чашки.
Аккомпанемент

       А потом, когда уже, кажется, в пятый раз обошла всех, когда села, наконец, на место, не выдержала. Очередной юморист читал свой рассказ — что-то из жизни греческого короля, которого однажды свергли, и, мол, каким смешным было его удирание. Пресса не хотела печатать пикантных подробностей сего происшествия, публиковала только серьёзные, и в этом-то был главный просчёт. Вот такая изюминка рассказа. Слушали молча и торжественно. Лишь кто-то из коллег юмориста раза два вскинулся вдруг деланным смехом...
       — А можно, я тоже расскажу о короле? — спросила она, неожиданно для самой себя. — Только анекдот?
       И все сразу повернулись к ней в некотором удивлении: как же так — анекдот, когда идёт вечер юмористических рассказов?
       — Так вот, в Грузии жил феодальный князь, — начала она, чувствуя, что никто не возражает. — Запомните, пожалуйста: это было в феодальные времена.
       Слушатели усиленно закивали, как ученики в школе на уроке истории.
       — Мудрец предсказал, что он скоро умрёт, потому что кончилось время феодализма. Тот созвал всех визирей, но даже самый мудрый из них подтвердил, что ничего с этим не поделаешь. «Не бойся, мой повелитель, — добавил самый мудрый визирь. — Ты умрёшь, тебя закопают, но однажды увидит тебя прекрасная девушка, поцелует, и ты воскреснешь. Но за это ты должен будешь исполнить двадцать её желаний».
       За столом стало тихо, ещё тише, чем пока читались юмористические рассказы. Только два приглашённых писателя злорадно поглядывали на рассказчицу: мол, ну, ну, наши рассказы тебя не устроили, заварила свой скучный анекдот.
       — Так и случилось, — продолжала она. — Князь умер. Но однажды ехала по той земле на своём тракторе бульдозеристка Маша. Копнула ковшом — и видит: лежит в земле такой красавец, настоящий принц! Она сразу влюбилась в него, поцеловала, и он ожил. «Спасибо, — говорит, — тебе, девушка. Теперь я исполню двадцать твоих желаний. Каким будет первое?» «Ты так красив, — сказала Маша, — что я хочу твоей любви». Принц исполнил её первое желание. «А второе?» — спросил он тут же. «Ты так красив, — повторила Маша, — что я хочу твоей любви». Принц, бывший князь, исполнил и второе её желание. И ещё много-много — девятнадцать её желаний, каждое из которых не отличалось от первого. «А теперь я хочу исполнить твоё последнее желание», — сказал князь. И оно было таким же, как предыдущие девятнадцать. Принц-князь исполнил его и умер. Навсегда.
       Она на минуту замолчала. Все мило улыбались. Кто-то двусмысленно хмыкнул: «Ай да Маша! Ай да бульдозер!»
       — Так вот, — продолжала рассказчица, — в Грузии за столом нередко можно услышать тост: «Выпьем же за ту силу, которая спасла нас от феодализма!»
       Вот тут все повскакали с мест. Хохотали так, будто только сейчас начался вечер юмора.
       И пошли анекдоты. Чай лился рекой. Людей было уже не остановить. Про первый анекдот давно забыли, и только высокий, сравнительно молодой писатель-юморист нет-нет да и восхищённо поглядывал на рассказчицу. Когда она снова оказалась рядом с ним, подливая и ему чаю из бездонного чайника, он успел шепнуть: «Молодчина! Вот ввернула анекдотец!»
       А потом, десять или двенадцать часов спустя, он без конца повторял ей: «Я сразу понял, что в этом скучном сборище есть одна настоящая женщина, и это — ты! Какая фемина!..» Она улыбалась ему чуть вяловатой улыбкой.
       Но это было позже. Пока же, в темноте сырого первоапрельского вечера, он рассказывал ей о себе. О том, как рос хулиганом. Отец погиб на войне, воспитывала его мать, он любил её всей душой. «Ради неё школу кончил и институт — педагогический, хотя он мне ни к чему. Ради неё порвал с хулиганьём, стал в люди пробиваться». В писатели, то есть. И только одна мать по-настоящему поддерживала его на этом трудном пути. Лишь мысли о ней помогали сдерживаться, когда хотелось дать по морде очередному редактору, отказавшемуся печатать его. Её образ заставлял снова садиться за стол, когда брало за душу отчаяние. Когда «очередной дурак» из редакторского мира чванливо говорил ему: «Опять сопли с сахаром!.. Вы и такие, как вы, — лишь аккомпанемент большой литературе, не больше!» А ему казалось, что его рассказы прекрасны. Он писал их сердцем. Редакторам не верил. Считал, что просто требуется подвинуться, уступить место на журнальных полосах кому-то из маститых — газетные полосы и даже страницы толстых журналов не безразмерны...
Аккомпанемент

       И ещё он говорил ей о том, как трудно ему стало верить в себя. Надо каждый день вставать из-за стола, куда-то бежать, что-то делать, чтобы не умереть с голоду. Надо размениваться, мельчить, продавая себя, писать совсем не то, что хочется, лишь бы заработать гроши на жизнь. Ох, уж эта проклятая материальная проблема, она не даёт ему творить...
       Она взвинтилась, да так, что не заметила, как ступила в лужу, и её высоченного каблука не хватило, чтобы перекрыть уровень воды. Холодная, грязная жижа обожгла ледяным огнём. Она чертыхнулась, а он, извиняясь, что не успел вовремя, поднял её над лужей, как пушинку, и сказал, что дальше понесёт её домой на руках. Но она вырвалась, стащила с ноги туфлю, вытряхнула грязь и пошла дальше, сердито выговаривая то, что вдруг вскипело в её душе:
       — И это говорите вы, молодой, здоровый мужчина, мне, женщине? Я могу и работать, как лошадь, и всё успевать, а вы нет?
       Он улыбнулся и озорно посмотрел на неё: похоже, ему нравилась её реакция, он даже вдруг взбодрился.
       — Не хотите продаваться как писатель — разгружайте вагоны! — продолжала она. — У вас сила Ильи Муромца, а вы плачетесь мне в жилетку? Детей нет, жены нет, мать обеспечена... Всех проблем-то — только себя прокормить!
       — Что значит — себя прокормить? — всплеснулся и он. — Да, мне нужно на хлеб, на одежду и жильё, разве это мало? Сейчас я как бомж, мне негде кости кинуть. С женой развёлся, ушёл. Она хорошая женщина, но дура. За площадь бороться с ней не буду: она дала мне столичную прописку, как же я стану отбирать у неё что-то? Хотя могла бы и поделиться — восемнадцатиметровая комната на неё одну... Да чёрт с ней, я просто ушёл. А она — представляете себе? — задумала в суд подать на признание брака недействительным, чтобы лишить меня прописки... Какое бабство! Я и так живу, где придётся! Иногда ночую на вокзале. В комнате отдыха, если пустят. А надо же работать. Я устал... Денег требуется немало, а где их возьмёшь?
       — Живите поскромнее, снимите угол, питайтесь проще, ходите в чём есть. И работайте. Придёт время, когда и вы будете носить отличную одежду, а пока подождите, сейчас это для вас не главное.
       — Господи... — пробормотал он. — И это говорит та самая женщина, которая рассказала такой бесподобный анекдот? Как же так? Вы что — моралистка? Или... такой сильный духом человек? Объясните!
       Объяснять она не стала, спасла очередная лужа, в которую она чуть не угодила. Дальше несколько минут шли молча. Потом вскочили в троллейбус, и он быстро домчал её до дома.
       — Выходите за меня замуж, — вдруг сказал он.
       — Нет, — совершенно серьёзно ответила она. — Я старше вас лет на семь. И... вообще... у меня уже взрослая дочь...
       — Я пошутил, — неожиданно стушевался он.
       — Я тоже, — смутилась она. И спохватилась: — Нет, что я болтаю? Всё серьёзно...
       Рассмеялись. Стало легче. Он стоял с ней у подъезда, не зная, прощаться или зайти. В разговоре она обмолвилась, что в квартире две комнаты. Нельзя ли у неё переночевать? Осмелился, спросил прямо. Она пожала плечами: вроде бы можно. И они вошли в подъезд, поднялись на лифте.
       Её дочка ещё не спала. Удивлённо вскинулась на незнакомого мужчину, перевела взгляд на мать.
       — Я лягу в твоей комнате на раскладушке, — пояснила та. — Юрий Николаевич... Так случилось, что вечер кончился поздно, а живёт он за городом, не успевал на последний поезд...
       Девушка кивнула. Включила чайник. И даже посидела с ними на кухне. Потом ушла к себе, и они услышали, как она там зашумела раскладушкой. Видимо, решила сама постелить матери.
       А они ещё долго сидели за чаем. Он вспоминал неудавшийся вечер юмора и никак не мог понять, почему, слушая его рассказ, не смеялись. Снова говорил что-то о себе. Выяснилось, что он уже шесть раз пытался поступить во ВГИК на сценарный факультет, представлял разные сценарии, но все шесть раз потерпел неудачу. Он был уверен: потому, что там «сидят пни». Она молча слушала. Что сказать, если в глаза не видела его сценарии, а если бы даже и видела, то разве есть уверенность, что смогла бы правильно их оценить? Наверное, её молчаливость он принял за внимание, потому говорил о себе всё охотнее. Вот уже и к любимым писателям перешёл. Их было не так много — Хемингуэй, Фицджеральд. Она опять молчала, потому что у Фицджеральда читала только роман «Ночь нежна», но он произвёл на неё странное, не очень приятное впечатление. А Хемингуэя не то чтобы не очень любила, но чем-то он её раздражал. Своим суперменством. И бесконечными описаниями военных действий, охоты, корриды. Всё это, по её мнению, отдавало откровенной жестокостью, и она не совсем понимала, почему его подняли на щит и много лет называли чуть ли не первейшим писателем в мире.
Аккомпанемент

       — Сразу вижу, ты Хемингуэя не любишь, — сказал он. — Но ничего, не огорчайся: это своего рода признак женственности. Потому что Хемингуэй — сугубо мужской писатель. А ты, как все женщины, наверное, любишь Цвейга, Моруа...
       Она радостно кивнула — наконец, появилось что-то близкое, где и она могла вставить слово в бесконечный поток его слов. За неожиданным ночным чаепитием она вдруг почувствовала себя легче оттого, что и о ней зашёл разговор. До неё снизошли. До её вкусов.
       — И ещё Моэма люблю, — сказала она, глядя в чашку, будто там увидела отражение лица писателя, чьи книги действительно читала с удовольствием.
       — Вот-вот, — подхватил он. — Моэм, Моруа, Цвейг... Это всё — писатели-сплетники. Чисто женские писатели, ты уж не обижайся. Они пишут легко, занимательно. А мыслей там — кот наплакал.
       — Н-не знаю... — обиделась она. — По-моему, мало кто так понимает человека, как Моэм.
       — Э, да что там — понимает человека! — пренебрежительно поморщился он. — Эка сложность! Жизнь понимать — вот что трудно. Вот что должно быть делом литературы: помочь людям жизнь понять. Помочь разобраться, как жить лучше. Ведь что надо? Чтобы всё было нормально. Мне очень нравится, как говорила жена Фицджеральда: все куда-то рвутся, с чем-то бьются, а надо, чтобы была жизнь красивая. Чтобы был успех. Чтобы не унижали. Вот и я так хотел бы жить: стать известным, удачливым, богатым... А, кстати, что ты переводишь?
       — Текстиль! — буркнула она.
       — Халтурка? Калымишь?
       — Да нет. Я же работаю на той самой фирме лёгкой промышленности, куда вас сегодня приглашали на вечер.
       — А-а... Но это у тебя, наверное, временно?
       — Почему? Работаю там в отделе переводов.
       — И неужто довольна?
       — А почему бы и нет?
       — Ну... всё-таки... Человек ты, наверное, интеллектуальный... Небось, мечтаешь делать литературные переводы?
       — Конечно. Кто же не мечтает о таком? Но пробиться трудно. В этой области все места заняты.
       — Пробьёшься, — уверенно сказал он. — Ты, видно, напористая. И вообще — женщинам легче, я же тебе сказал. Понемножку, по мелочам, ступенька за ступенькой... И... ты ведь не можешь дать по морде редактору? Правда?
       — Нет, конечно.
       — И наорать на редактора не можешь?
       — Не знаю. Не пробовала.
       — Вот-вот... И не попробуешь. Знаешь, я хоть баб и не очень люблю, а всё-таки завидую им. Мне бы иметь такой душевный покой... Такую выдержку...
       — А что тебе мешает?
       — Ха, что! Темперамент, наверное. И ещё... Как же, терпи, пока тебя какая-то бездарь на лопатки кладёт! Всю жизнь мечтал!
       Она помолчала. Он тоже. Подлил себе ещё чаю.
       — Ты будешь переводить литературу... — сказал с лёгкой неприязнью. — Я уже чувствую. Будешь.
       — Не знаю... Может быть.
       — А — что? Это, пожалуй, и неплохо. Переводом — художественным, не текстильным, конечно, это я вообще ни во что не считаю, — должны заниматься женщины. А мужчины — писать. Это было бы очень гармонично. Женщины... С их мозгами... Ты уж извини, не обижайся, я присутствующих дам никогда не имею в виду. Так вот, женщинам, по их умственному уровню, как раз переводить надо. Ты могла бы перевести мои рассказы?
       — На какой язык?
       — Что значит — на какой? На тот, с которым работаешь.
       — Я с двумя работаю: с немецким и английским.
       — Ну так на оба!
       — Смотря какие рассказы... — уклончиво, с явной шуткой в голосе сказала она.
       — Хорошие! — брякнул он без всякой шутки.
       — Хорошие, наверное, могла бы, — сказала она тоном, из которого совершенно однозначно явствовало, что ночное чаепитие с разговорами закончено. Он это понял. Залпом глотнул оставшийся чай. Вскочил. Поспешил к раковине — вымыть чашку. Буркнул: «По холостяцкой привычке!» И пока она мыла остальную посуду, молча сидел, уставившись на банку со смородиновым вареньем, из которой только что черпал. Задумчиво пробормотал:
       — Смородиновое варенье... Аромат моего детства...
       Она ничего не ответила. Сваливала с ног усталость. Сейчас жалела, что зачем-то позволила этому незнакомому мужчине зайти в дом, и он будет спать в её комнате... И что утром, наверное, его быстро не выставишь — ему, похоже, торопиться некуда... Завтра суббота; будь любой другой день, она бы просто ушла в половине восьмого на работу, и он ушёл бы. Правда, на самом деле и ей торопиться было ни к чему, переводила в основном дома. Но хоть бы видимость сделать. А так...
       Потом она быстро постелила ему на своём диване, сказала: «Спокойной ночи!» и ушла в комнату дочери. Разделась, легла. Сна долго не было, и она мучительно ворочалась с боку на бок, пытаясь уговорить себя уснуть. А гость ещё долго ходил по квартире, шумел водой. Потом, видно, тоже улёгся, но не сразу заснул, потому что сквозь щель под дверью виделся свет. Постепенно она всё-таки заснула, укоряя себя за свою глупую доброту. На самом краешке сознания неприятно осела мысль: что подумает дочка?
       Утром она не слышала, как девочка ушла в школу. Проснулась с неприятным чувством — будто кто-то стоит рядом и пристально смотрит на неё. Открыла глаза и отпрянула: действительно, у её раскладушки стоял тот чужой человек, странный писатель-юморист с несмешными рассказами, неожиданный гость... Стоял уже при полном параде — видно, давно проснулся и собрался уходить.
       Она попросила его выйти, вскочила, оделась. Он терпеливо сидел на кухне, ожидая её. «Или завтрака?» — пренебрежительно подумала она. Они снова пили чай, всё с тем же смородиновым вареньем. Разговор за столом не клеился. Она не сомневалась: ещё глоток, ещё один бутерброд — и они распрощаются; он пойдёт по своим делам, она примется за работу.
       Но он не спешил. И пока она обдумывала, как бы сделать, чтобы гость поскорее распрощался, он всё ходил за ней. Она мыла посуду — он рядом. Она села зашивать вещицы, провисевшие на стуле чуть ли не месяц в ожидании её свободной минутки, — он сидел рядом и смотрел, как она водит иголкой. Она даже устроила небольшую постирушку — он встал в дверях ванной комнаты и, похоже, уходить никуда не собирался.
       — Всё работаешь, — сказал вдруг, отчего-то неприязненно.
       — Человек выживает, когда он умеет трудиться, — процитировала она стихи, которые очень любила; сейчас они прозвучали неожиданно высокомерно, победно, однако в тон его голосу.
       — Дурочка... — тихо сказал он. — Человек трудится, чтобы жить, не наоборот. А ты живёшь, чтобы трудиться.
       — Как уж умею! — огрызнулась она совсем по-девчоночьи.
       Развесила бельё, вытерла руки. Прошла в комнату, включила компьютер. Разложила на столе журналы со статьями, которые собиралась перевести. Положила ближе словарь. Ну хоть теперь-то он сообразит, что пора и честь знать?
       Работа не сдвигалась с мёртвой точки.
       — Слушай, хочешь, я почитаю тебе свой рассказ?
       Она удивлённо глянула на него. Некогда же, неужели не видит? Но... как отказать? Обидится...
       — Читай, — сказала коротко и суховато.
       Он не обратил внимания на её тон и принялся читать, стоя, не присев:
Аккомпанемент

       «Май цвёл долго, не торопясь уходить. Вроде бы все деревья и кусты давно покрылись листвой, кое-что расцвело и отцвело, и до июня оставалось рукой подать. Однако май не сдавал позиций. Всё живое словно сговорилось не спешить расставаться с юностью и не отпускало май на покой.
       Жизнь улыбалась. Может быть, поэтому мне вдруг нестерпимо захотелось сходить в зоопарк. Отложил на завтра, потом на послезавтра. И всё-таки выбрался...»
       То, что случилось у них потом, вышло невольно, неожиданно. Или... наоборот? Может быть, она сама этого ждала? Ответ не возникал. Да и не очень он был нужен. Она чувствовала себя счастливой. Хотелось уткнуться ему в плечо и поплакать. Рассказать о том, как сейчас хорошо. И... о том, что, наверное, здорово, если бы он всегда был рядом. И о том, что она ему обязательно поможет. И... нет-нет, она ничем его не связывает, не обязывает, он свободен.
       Но она ничего не сказала. Кажется, вообще за эти сутки привыкла молчать. Да какие сутки — за последние пятнадцать-шестнадцать часов.
       Он подремал, проснулся. Вскочил. Замурлыкал песенку. Потом она жарила картошку и котлеты. Слушала, как он долго-долго говорит по телефону о своих делах. С тревогой поглядывала на часы и в окно: а что, если дочка вернётся раньше обычного? Да ладно, они снова пьют чай... И действительно пили. И он снова не мог налюбоваться на банку со смородиновым вареньем. Прикидывал, что завтра в этот час будет уже дома, у матери, в крошечном украинском городке, где родился и вырос. И что мать тоже напоит его чаем со смородиновым вареньем.
       Он был настроен шутливо и мирно. Один только раз вдруг посерьёзнел и почему-то сказал:
       — Конечно, ты можешь переключиться на перевод художественной литературы. А текстиль, ткани... Лучше сшей себе несколько новых платьев.
       — Как будто это от меня зависит!
       — И от тебя тоже. Работай. Ищущий да обрящет, так ведь? Но только никогда не берись сочинять. Женщина-писатель? Это великое несчастье! Особенно мне жалко баб, которые пишут стихи.
       — Я стихов не пишу, — сдержанно сказала она. — И прозы тоже.
       — И слава Богу!
       Почему-то он неожиданно заговорил о Фрейде:
       — Никогда не соглашусь, что весь я состою лишь из своего либидо, которое перевоплощается в нечто другое!
       Она удивилась — не состоишь, и не надо, почему же такая злость?
       — Но в одном Фрейд был прав, — уточнил он. — Все наши беды — от баб. Вот это истинное проклятье мужчины — зависимость от баб!
       Она совсем сникла: разговор принимал странный оборот. Хотела отшутиться. Даже пофилософствовать о том, что и женщины от мужчин зависят ничуть не меньше, и это вовсе не проклятье, а... Что же? Счастье? Чудо? Ей очень хотелось сейчас сказать именно так, но на душе почему-то было кисло.
       А он уже снова вспоминал её вчерашний анекдот. Снова был влюблён, оглоушен. Он устал и очень хотел просто посидеть, расслабиться. Ни о чём не думать. Но гнали дела, и он опять начал собираться.
       И вот тут случилось неожиданное. Он уже надел пальто. И на минуту вернулся в комнату. Стоял, склонившись над роялем, как певец, который хочет обсудить с аккомпаниатором, что спеть на бис. Она слегка приподнялась и тоже о чём-то перешёптывалась с ним. Вдруг он замолчал и — в который раз за это утро! — стал неотрывно смотреть на её лицо.
       — Какие глаза! — повторил он. — Сколько в них неги... Сколько секса... Даже сейчас! И сколько лукавинки...
       Слова ласкали ей душу. И так захотелось вдруг забыться... Остановить жизнь на этом мгновении любви... Моментально развеялась, исчезла, как лёгкий туман, досада, которая уже было окутала её.
       — Как обманчива внешность! — продолжал он. — Вчера, до твоего анекдота, я думал, что ты просто случайный человек на вечере. Ну бывает же — пришла чья-то родственница, подруга, десятая вода на киселе. Позвали, скажем, чай разливать, мыть посуду...
       Она почувствовала, как в сердце — или в рояле? — больно натянулась струна. Что он говорит? Какую посуду мыть? Вчера говорил совсем другое! Что заметил её с первой минуты, как она появилась в зале. Что она сразу понравилась ему. Что чем-то... как он это сказал? Ах, да, чем-то магнетически притягивала его к себе...
       — ...Ну просто какая-то бабёнка из другого мира, — продолжал он. — Вся пухленькая, кругленькая... Мне такие нравятся. Я даже подумал — хлопнуть бы её по одному месту!
       Он не обратил внимания, что она уже смотрит куда-то вниз, в пыльную черноту крышки рояля...
       — Никто не осмелился перейти на сексуальные темы, — продолжал он, — а ты смогла. И это... знаешь, снизило уровень общения. Ты не заметила? Только что мы читали прекрасные рассказы, шёл вечер юмора — и вдруг всё опростилось, огрубилось...
       — Так никто не веселился, — тихо сказала она. — Вот я и подумала, что...
       — Дураки, потому и не веселились. Я тебе скажу как профессионал: рассказы читались классные! Но у вас там... такая текстильная публика!
Аккомпанемент

       Тут он заметил, что она смотрит куда-то вниз. Потупилась? Смутилась? Он бодренько улыбнулся.
       — Подними глазки, милая! Свои чудесные глазки... Помнишь, у Евтушенко: «Ты не была бы так страшна, коль не была бы так красива!» Это о тебе. Ну... посмотри же на меня!
       Она с трудом оторвала глаза от рояля. Почему-то веки отяжелели. И душа тоже. Ей показалось, что вовсе не утро за окном, а вечер, и чудо ушло... И не было той неожиданной нежности... Его настойчивости... Не было ничего...
       — Ах, какие глаза! — опять повторил он, теребя в руках шляпу, словно раздумывая, уйти ему или остаться, ну хотя бы ещё на часок. — Сколько в них силы духа! И сколько секса! Бог ты мой, ты же необыкновенная женщина! Такая фемина... Помнишь, откуда эти слова? Из Ильфа и Петрова. Но я и от себя добавлю. Что? Да то, что глаза у тебя стервиные... Но нас, мужиков, такое и привлекает! Ты заманиваешь, притягиваешь. Вот это и есть та проклятая наша зависимость от баб. Стервиные, хитрые глаза!
       Всё. Что-то сломалось. Струна в сердце вдруг лопнула. Хотелось схватиться за голову, куда-никуда сбежать, исчезнуть. Не медля ни секунды... Зачем был вчерашний вечер? И все те красивые слова? Ведь он лгал, лгал, лгал! И... зачем лгал не до самого конца? Ну что ему стоило уйти чуточку раньше? Остался бы сладкий обман... О глазах. Обо всём. О том, что она прекрасна. О любви...
       Она очень не хотела, но слёзы сыпанули градом.
       — Не понимаю.... — остановился он. — Что это ты?
       А она уже не могла говорить. Разрыдалась всерьёз. Сильно, шумно. Плечи ходили ходуном, не остановиться.
       — Что за мещанство? — возмутился он. — Я обидел тебя? Или ты ещё несовершеннолетняя? Я же комплимент сделал!
       Господи, зачем он так? Она почувствовала, что сжимается в жёсткий комок...
       — А, понимаю, — вдруг сообразил он. — Жалеешь, что я ухожу? Так сказал же: я принадлежу Космосу! И ни одна женщина — слышишь, ни одна! — не может на меня претендовать!
       Только новый взрыд в ответ...
       — А ну вас всех к чёрту! — вздохнул он. — Все вы, бабы, одинаковые! Только бы накинуть лассо мужику на шею. Дудки. Вот уж этого не будет!
       Она с трудом прошла к двери.
Аккомпанемент

       — Да, да, открывай! — брякнул он. — И побыстрее!
       Руки не слушались. Мокрые от накапавших слёз, они скользили по металлической глади замка. Наконец, тот с трудом поддался.
       — Я тебе позвоню! А рассказ мой возьми себе, я тебе его дарю.
       Она не ответила. Молча закрыла за ним дверь и уткнулась, где стояла, в висевшие на вешалке пальто. Слёзы долго ещё вымывали из сердца обиду и горечь.
       Потом она умылась, причесалась. Подошла к рабочему столу.
       Его рассказ так и лежал раскрытым. Она хотела сложить страницы, убрать в ящик и как-нибудь при случае вернуть автору. Однако невольно пробежала глазами.
       Оказывается, рассказ передавал его сон. Весёлый, как он считал. О лосе, который долго томился где-то в вольере, но однажды майским днём то ли выскользнул через оставленную открытой дверцу, то ли сломал её. Так или иначе, но выскочил на волю. От яркого солнца он так ошалел, что в первые секунды не мог двинуться с места. А потом бросился бежать. Куда, и сам не понимал. Навстречу ему неслись машины, визжали и шарахались в стороны испуганные люди, а он бежал и бежал. И в какой-то момент то ли из-за поворота дороги, то ли просто с неба свалился, но выскочил вперёд автор. Увидев вольного лося, он мгновенно оседлал его, и так они и мчались дальше, вперёд, навстречу истинной летней свободе.
       Она улыбнулась, сложила листки. Убрала листки в ящик стола. На душе отчего-то посветлело.
       Потом она пододвинула удобнее словарь. И побежали перед глазами, как железнодорожные рельсы, строчки перевода, слова, ещё строчки...
       Снова была работа, надёжная, как компас. И с ней возвращалось привычное настроение.

Опубликовано на сайте Поле надежды (Afield.org.ua) 3 февраля 2011 г.

НАПИШИТЕ ОТЗЫВ:
Имя: ^*
Откуда:
Отзыв: ^*