О чувстве собственной изменённости
(по «Скучной истории» А. П. Чехова)

В повести А. П. Чехова «Скучная история» заслуженный 62-летний профессор медицины Николай Степанович рассказывает о себе:

Он прожил счастливую жизнь. Был семинаристом, потом студентом университета, лекарем, стал видным учёным, занимался любимой работой. Женился по страстной любви, имел детей, друзья были замечательные — словом, прожитая жизнь представляется ему, как он сам говорит, красивой, талантливо сделанной композицией. Но на страницах повести мы встречаем Николая Степановича в трудный для него период, когда он серьёзно заболел. Он не сообщает нам названия болезни, но говорит, что проживёт не более полугода, что находит у себя сахар и белок, быстро худеет и слабеет. Эти и некоторые другие признаки заставляют думать о грозном соматическом недуге. Между тем, он почти не говорит о физических страданиях, его страдания носят почти исключительно нравственный характер. Он приходит к заключению, что только теперь заметил, что во всех его желаниях, устремлениях, движениях нет чего-то главного, общего, связующего всё это в единое целое, нет общей идеи, которую он называет богом живого человека. А без этого, по его мнению, ничего нет.

Но здесь, мне думается, Николай Степанович явно несправедлив к себе. Ведь он предан науке, отдал ей всю жизнь и ясно видит её высокое предназначение, так что общая идея, конечно же, есть. А ему кажется, что нет. Это коварное «кажется» и есть болезненное чувство, ощущение собственной изменённости. И оно порой так мучительно, что Николаю Степановичу хочется громко прокричать, что он обречён, что последние дни его жизни отравлены новыми мыслями, каких он не знал раньше. И так прокричать, чтобы окружающие в ужасе бросились бы вон. Казалось бы, хуже и быть не может, но хуже бывает.

Вот он внезапно просыпается среди ночи и тотчас вскакивает: ему кажется, что он сейчас умрёт. Он бежит к столу, прямо из графина пьёт воду, спешит к открытому окну, но это не помогает. Острый страх смерти безотчётный, животный — ведь нет никаких объективных признаков ее приближения; ему, врачу, это ясно, но от этого не легче. И когда позже страх смерти не то что смягчается, но как-то притупляется, смазывается, на душе так нехорошо, что он жалеет, что не умер внезапно. Я могу добавить из собственного опыта, что иной раз кажется, будто и смерть не избавит от этих страданий. В обычные же дни Николаю Степановичу особенно плохо бывает перед вечером: беспричинные слёзы, страх внезапной смерти, боязнь, что окружающие увидят его состояние, — да разве опишешь всё то, что приходится переживать в эти трудные часы. Домашняя обстановка — знакомые голоса, вещи, книги, даже тени от свечей — кажется невыносимой, и он незаметно выходит из дома и идёт к Кате. Это его воспитанница, дочь рано умершего товарища окулиста, очень близкий человек. Но её присутствие не устраняет чувства изменённости, а вызывает желание жаловаться и вспоминать прошлое. Последнее несколько смягчает состояние, а Катя слушает его с интересом и гордостью: ведь она считает его отцом и единственным другом, человеком необычайным, замечательным.

Николай Степанович имел прежде простой образ жизни. Известность и высокий чин на него в этом смысле не повлияли. Другое дело — семья, которая сочла необходимым переменить образ жизни в соответствий с высоким положением. И беда не в том, что Николай Степанович лишился вкусных щей и леща с кашей — ему теперь подают какой-то суп-пюре, в котором плавают белые сосульки, а в том, что новый образ жизни оказался непомерно дорогим и ложное чувство помешало отступить. Так в семье довольство сменилось унизительной бедностью. И вот как звучит в этой обстановке одна из тех новых мыслей, которые отравляют теперь жизнь Николая Степановича. Почему дочь, видя, как родители из ложного чувства скрывают свою бедность, унижаются, в долгах даже у прислуги, почему дочь не откажется от дорогих занятий музыкой; почему сын — честный, умный и трезвый офицер, который служит в Варшаве и которому они помогают деньгами, почему он не оставит свое офицерство и не наймётся в работники? Сочувствуя Николаю Степановичу, конечно же, находишь эту мысль уместной и справедливой, но нужно подчеркнуть, что не это нам сейчас важно, а то, насколько эта мысль свойственна его натуре. И видишь, что она чужда этой благородной любящей бескорыстной личности, то есть это опять всё то же чувство собственной изменённости. Примеры можно продолжить, входя в тонкости, но все они будут говорить о том же чувстве собственной изменённости.

Но какова причина его возникновения? Сам Николай Степанович всё объясняет возникшей во время болезни бессонницей и слабостью, Катя же, напротив, считает, что болезнь здесь ни при чём, что у него просто открылись глаза на действительную жизнь. Если то и другое и верно, то, на мой взгляд, лишь в малой части; это может быть поводом, а причина видится в ином. Вспоминаются слова Андрея Платонова, которые я однажды слышал, но, к сожалению, не мог потом отыскать. Он говорил примерно так, что личность — это вершина двух творческих граней — научной и художественной. Научная грань личности Николая Степановича безупречна, чего нельзя сказать о художественной. Катя прямо говорит, что он не очень понимает искусство, у него к искусству нет ни чутья, ни слуха, а выработать их не было времени. Это, пожалуй, верно, так что я ограничусь лишь одним примером. Николай Степанович называет «Горе от ума» скучной пьесой. Не вступая в полемику, замечу только, что это, кажется, единственная в мире пьеса, которая целиком почти пошла в разговорную речь. Как можно это не чувствовать, не слышать, просто не знать, наконец? Во всяком случае, опыт (мой в том числе) показывает, что вольное или невольное пренебрежение художественным творчеством нередко приводит к тому, что живая эмоция ослабевает, угасает, давая место чувству собственной изменёности. И мы видим, во что это превратило жизнь нашего героя. «Я побеждён», — говорит он в конце повести, а такие слова в устах большого учёного означают катастрофу, которой, как это теперь видится, можно было бы избежать. Сама повесть тому порукой, поскольку это, как мы знаем из подзаголовка, записки самого Николая Степановича, а в них столько человеческого чувства, тепла, высокой истины и света (а, значит, и художественного творчества), скажем, в рассказе о швейцаре Николае или об отрочестве Кати, что это определенно теснит чувство собственной изменённости и при некоторых условиях может устранить его.

В одном из своих писем Чехов говорит, что иной раз чутьё художника стоит мозгов учёного. Именно чутьё художника, как кажется, позволило Чехову более ста лет назад отчётливо изобразить сложное и коварное пограничное явление, каковым является болезненное чувство собственной эмоциональной изменённости, и показать некоторые возможности противодействия ему. На месте этих довольно скромных во времена Чехова возможностей мы видим теперь довольно совершенную и стройную Терапию творческим самовыражением.