Отношение к «слабому» (меланхолическому) характеру в разные времена в нашей стране

С.И. Консторум, одухотворенный психотерапевт-психиатр, основоположник нашей клинической психотерапии, уже в эпоху сталинщины, в соответствии со своим энергично-сангвиническим, живым характером и революционной увлеченностью в те годы пишет в кратком учебнике психиатрии: «Психастеник – это нытик-интеллигент, разъеденный рефлексиями и анализом, столь излюбленный дореволюционной нашей литературой. Но не надо думать, что психастеничность – удел только интеллигента. К сожалению, этот тип очень добропорядочного, часто очень тонкого и чуткого, но недостаточно действенного человека, не-борца, нередко встречается и среди других общественных классов» (1). Из этого понимания психастеника (вообще дефензивной натуры) выходит консторумская беспощадно-активирующая психотерапия психастенических состояний.

Характерный пример односторонне-беспощадного подхода врачей того времени к дефензивным пациентам содержится и в книге еще одного классика отечественной медицины – невропатолога С.Н. Давиденкова. Давиденков противопоставляет биологически-полезной «подвижности» нервных процессов «инертность» нервной системы, означающую, как он убежден, «некоторый ее функциональный дефект». Ссылаясь на описания очевидцев, автор рассказывает, как был уничтожен к 1768 г. целый вид инертных животных – камчатские морские коровы Стеллера (Rhytina borealis Stelleri). Эти животные благополучно жили до встречи с человеком, а при встрече с человеком, полюбившим их мясо, тормозимые, меланхоличные, не смогли достаточно быстро научиться прятаться от него, в отличие, например, от морских бобров, живших на том же острове. Однако мы узнаем из цитируемых описаний очевидцев, что все же было у этих животных, как полагаю, взамен острых зубов и быстрых ног или ласт – у них были проистекающие из инертности (как, впрочем, и у инертных людей. – М.Б.) ласковость, мягкость, привязчивость, способность к самопожертвованию по отношению друг к другу. Давиденков, впрочем, упоминает об этом только для того, чтобы показать, что морская корова все же не была «тупым животным». Однако в большой ласковости, привязчивости, способности к самопожертвованию (2) как раз ведь и заключается добро инертности, нравственный инстинкт, биологический прообраз человеческой нравственности, обостренной, нередко болезненной у многих патологически-дефензивных натур.

Инертность психастенического (вообще меланхолического, дефензивного) мышления, сказывающаяся в неспособности быстро сосредоточиться, в тревожных сомнениях, в дотошности, невыгодна, конечно, в обстановке викторины или школьной контрольной, но зато весьма выгодна в неспешных научных занятиях, обеспечивая капитальный, щепетильно-критический подход к теме (пример дефензивного, психастенического Дарвина).

Осуждая инертность (недостаточную подвижность нервных процессов), эту благодатную почву неврозов, Давиденков приписывает ей и «речевой стереотип, уничтожающий индивидуальную красочность речи». Ему досадно и удивительно, что даже у таких выдающихся и гениальных людей, как Руссо, Золя, Кант, Павлов, «мы сплошь и рядом можем констатировать те или другие, большею частью, мелкие проявления недостаточной подвижности нервной системы». Как это они, эти люди, одновременно могли так ясно видеть новое?! Эпитет «мелкие» Давиденков употребил, думаю, несправедливо. Инертность здесь была основательной, но надо же как-то смягчить происходящую от инертности «неполноценность», «инвалидность» классиков.

На другой сам собой напрашивающийся вопрос: почему же все-таки существует сравнительно много людей и животных с невыгодной для них инертностью и почему вообще явление инертности так распространилось в человечестве? – Давиденков отвечает подробно и интересно. «Парадоксом нервно-психической эволюции» называет он тот факт, что человек, существо с исключительно развитым мозгом, одержавшее «решительный верх над своими конкурентами в межвидовой борьбе за существование», вопреки ожиданиям не выработал «тип нервной системы наиболее совершенный, то есть максимально сильный, уравновешенный и подвижный». Как могло произойти, что «наиболее совершенный орган» так легко срывается в своей работе при жизненных трудностях вопреки «логике эволюции»? Почему «элементы инертности» распространены в человечестве «чуть не поголовно»? Дело в том, полагает Давиденков, что человек, появившись, уничтожил естественный отбор для себя, а зодно и для своих домашних животных. В результате этого возникла «экспансия наименее приспособленных» и генотип человека «испорчен», «засорен» «массой неблагоприятных вариаций нормы», составляющих благоприятную почву для возникновения нервности.

Право, здесь все гораздо диалектичнее. Существует ли вообще «парадокс нервно-психической эволюции»? Почему следует принять, что наибольшее человеческое совершенство – в максимальной силе, уравновешенности и подвижности? Почему наибольшее совершенство в ангеле, а не в черте, в «плюсе», а не в «минусе»?

Физически слабым (в сравнении со многими животными) людям возможно существовать только общественным организмом, а для развития общественности, коллективности, в основе которых лежит нравственность, как раз нужна почва хрупкой слабости, инертности. Дарвин знал это, отмечая, что «животное, обладающее большим ростом, силой и свирепостью и способное, подобно горилле, защищаться от всех врагов, по всей вероятности, не сделалось бы общественным. А это всего более помешало бы развитию высших духовных способностей, как, например, симпатии и любви к собратьям».

Таким образом, выходит, что инертность «слабого» мозга, мозга меланхолика жизненно необходима Человечеству. Человек «платит» физической слабостью, неловкостью (в сравнении, например, с тигром) за ум «царя Природы». А наиболее инертные дефензивные люди, меланхолики, «платят» своей особой чувствительностью, неловкостью, неуклюжестью, непрактичностью в житейских делах, ненаходчивостью, замедленностью мысли в острые моменты бытия – за гамлетовски-обостренную тревожную нравственность, рефлексию, духовную аналитичность.

Представим себе «неиспорченное» человечество из сангвинически-ловких, жизнерадостно-подвижных натур без малейших признаков инертности, с острым чутьем, орлиным глазом, ловкой хваткой, способностью мгновенно соображать и с легкостью переключаться с одного на другое (и, значит, неспособностью подробно-глубоко уходить в сложное размышление, для чего необходима инертность). Разве эти нередко прекрасные люди с «сочной», «горящей» «животной половиной», замечательно-полезные в своих, в том числе благородно-практических делах могли бы создать именно то, что создала инертная часть человечества (с такими ее представителями, как Руссо, Кант, Золя, Дарвин, Толстой, Чехов, Павлов), действительно более подверженная в связи с инертностью, «слабостью» нервным расстройствам?

Из своей гипотезы Давиденков делает «практические выводы», весьма тягостные для «невротиков»(3). «Невротик, – отмечает он, – отравляет жизнь не только себе, но и окружающим, создавая вокруг себя атмосферу крайне неблагоприятную для продуктивной жизни; он большею частью плохо работает в своей профессии, где если он еще в состоянии иногда кое-как удержаться, то уже во всяком случае почти никогда не поднимается до той высоты, с которой начинается настоящая творческая работа; но особенно плохо то, что он создает вредную психическую обстановку в своей семье и в воспитании своих детей, которые с самых ранних лет вместо сдержанной, организованной и спокойной атмосферы родительского дома, делаются свидетелями нервных срывов, криков, сцен, вечного раздражения, депрессии и вообще всей той напряженной конъюнктуры, которая свойственна каждой семье, где завелся невротик. При этом здесь дело идет не о каком-либо преходящем заболевании, а о длительных болезненных состояниях, растягивающихся на целую жизнь. Если туберкулезный или раковый больной в конце концов либо излечивается, либо погибает, а психически больной изолируется в специальных больницах, то невротик, наоборот, остается в своем обычном быту, разлагая его все больше и больше. Трудно даже приблизительно исчислить тот громадный вред, который терпит общество от того, что часть его членов является носителями дефектной нервной системы, – вред, который особенно резко сказывается, конечно, в особо трудные исторические эпохи, требующие экстренной мобилизации всех нервных сил населения».

В чем же выход? Поскольку активно повлиять на генотип будущих поколений невозможно, следует организовать профилактическое «воздействие на фенотип» – то есть подготовить специальных педагогов, борцов с инертностью, способных тренировать у инертных детей прежде всего «подвижность нервной системы» («борьба с типологическими уклонениями в области нервной системы»). Существо психотерапевтической работы, направленной уже к пациентам, состоит также в «переделке» нервных функций.

Патофизиолог А.Г. Иванов-Смоленский и в ранних работах (1922, 1925), и в итоговой книге своей научной жизни (1974) убежден, что психастеническая инертность, психастеническая психика вообще с ее рассеянностью, совестливостью, застенчивостью (то есть в сущности, дефензивность в широком смысле) есть «регресс», творческая несостоятельность, и в этом непроходимая пропасть между психастеником и павловским «мыслительным типом».

С.Н. Давиденков и А.Г. Иванов-Смоленский – известные ученики И.П. Павлова, благодарные судьбе за близость к великому физиологу. В сущности, в проблеме «инвалидности» меланхолика они шли за своим учителем. Но, по-видимому, излишне прямо шли. Постараюсь это показать.