Хлопнула, открываясь, форточка. Сквозняк ароматом весны прорвался в дом, выметая из углов тоску, впуская возрождающуюся жизнь, которая бурным всплеском охватила город.

Весна сочила зеленым, весна наливала абрикосовым цветением, весна вопила от неудержимого счастья детскими голосами.

Алена смотрела на ликовавшую за окном весну, но не видела ее, она была по другой полюс, на другой стороне мира.

Жизнь, в определенный, не столь отдаленный по времени момент казавшаяся благополучной, неожиданно дала трещину. Алена посмотрела на свои руки: ногти, ранее красивые, ухоженные ногти были обкусаны под корень. Как давно с ней этого не случалось?

Как настоящий квалифицированный строитель, она создавала свой мир. По кирпичикам складывала семейное благополучие. Из не слишком путевого, не уверенного в себе одногруппника построила мужа, главу семьи, гордящегося «своими» достижениями: работой, семьей, ребенком. Создала дом, расписала стены состоянием доверия и любви. Алена знала, что делает, и была очень довольна собой. Немного свысока смотрела на женщин, у которых не складывалось. «Работать надо, — думала, глядя на слезы подруги Татьяны, ее пьющего мужа и расползающуюся по швам жизнь, — тогда все будет в порядке. Почему-то все уверены, что работа — это где-то там, а семья — это должное». Алена знала, что это такое — расти без семьи. Очень ценила даже самые малые домашние радости, и до поры до времени была почти счастлива.

Она встретила его во время учебы в институте. Тогда ей очень повезло, была какая-то предвыборная акция, и ее, а также двух ее ровесников из школы-интерната, закончивших на отлично, направили учиться не в техникум, а в довольно-таки престижное учебное заведение, дали общежитие, стипендию плюс ежемесячную помощь от города. Помощь, правда, продержалась недолго, но к тому времени Алена уже подрабатывала, и на колготки и еду ей хватало. А остальное! Много ли надо, когда тебе восемнадцать лет, ты высокая, тоненькая, длинноногая, и мужчины не могут пройти или проехать мимо. Несмотря на подработку, свободного времени было достаточно: Алена была очень сообразительная, в учебе все хватала на лету, заниматься практически не приходилось. Да и вуз был такой, располагающий, не технический. До многого доходила своим умом.

Жизнь была прекрасна. Конечно, случались казусы, но обыкновенно после них Алена вставала, отряхивалась и шла дальше. «С кем не бывает, — думала, улыбаясь внутренне — ко мне не прилипнет, отпадет». И мир сверкал всеми красками. Каждая былиночка то пела, то плакала, и Алена вместе с ней.

Как-то был у нее кавалер: не слишком состоятельный, но очень активный коммерсант, литовец, Влад. Для него Алена создавала миф. Играла она замечательно. Не передергивая, ровненько, но с накалом страстей. Все складывалось очень даже благополучно, литовец был уже готов, и поговаривал о знакомстве с мамой, папой, его, разумеется.

О том, что росла в интернате, Алена не говорила, сработала перестраховка. Может, конечно, там и не понимают, что, воспитываясь в наших интернатах, невозможно остаться непросвещенной относительно взаимоотношений полов в далеко не лучшем для этих взаимоотношений ракурсе, но лучше перестраховаться.

В один прекрасный, такой же весенний день Влад уехал, на этот раз надолго, дома предстояло все подготовить к предстоящей перемене в жизни. В маленьком литовском городке тоже во всю силу пробуждалась весна, и он ехал счастливый, представляя, как приведет молодую, необычайно красивую русскую жену в свой дом. Догадывался, что она более играет скромницу, чем есть на самом деле, но с высоты прожитой жизни знал, что частенько роли, которые мы для себя выбираем, потом врезаются в нашу натуру намертво, и в дальнейшем уже невозможно отличить их от настоящего «я». Влад знал и о ее интернатском детстве, понимал, что она его стыдиться, поэтому согласно кивал, изображая полнейшую веру в байку о погибших родителях. «Пусть это будет самым большим ее грехом», — думал он. Его бабка тоже была интернатская, в те годы это было немудрено. Старая еврейка, потерявшая родителей в перепутьях войны, исходившая малолетними ногами пол-Европы, говорила, что лучше интернатской жены нет: сирота ценит домашний очаг превыше всего и кости свои положит во имя благоустройства дома. Это, а также длинные ноги и пока еще не тронутые им покатые бедра заводили Влада, он мчался буквально на крыльях, собираясь многое вложить в новый виток жизни.

Алена осталась одна, за окном бурлила жизнь, в душе пробуждались сомнения. То есть оставлять ей, разумеется, в этой стране было некого, но все же почему-то тоскливо сжималось сердце в преддверии разлуки. Как будто что-то не отпускало ее из родного города, по улицам которого она шлялась грязной оборванной малолеткой, города, который так неожиданно подарил ей возможность новой жизни. Чувствовала девочка, что еще чего-то не пережила, что что-то в ее судьбе еще осталось недосказанным. И жизнь ее услышала, постучала в дверь рукой одногруппницы Оксаны.

У Ксюши был день рождения, собиралась прийти большая компания. Общество обещалось быть довольно таки разношерстным, творческим, и, что интересно, в большей мере мужским. Ксюше нужна была помощь в приготовлении и чисто женская поддержка. Алена бросила взгляд на недописанную курсовую и согласилась.

Вспоминая впоследствии, Алена так и не смогла понять, что же с ней произошло. Только зверь, тихо сидевший внутри, вдруг выплюнул зажатые промеж зубов удила и рванул вперед с бешеной силой вдруг обнаружившейся страсти. Понесся по наклонной.

Алена влюбилась: раз и навсегда. Разом стали не важны ни учеба, ни работа, ни приезд жениха. Все забылось, все перекрылось туманом, сладостной дымкой на сердце, взглядами и прикосновениями мальчика Алеши.

Весенний город был наполнен любовью доверху, она захлестывала, переливала через край. Майские тюльпаны дешевы, майская любовь быстротечна.

На скамеечках в парке целующиеся парочки, шоколадки, сигаретки в подарок. Алена тоже была там, она была одна из них, и чувство единения с городом, с обычными домашними людьми было настолько же сильным и настолько же приятным, как и сама любовь. Как будто и не было гавеного интерната, насилия в душевой, немытого белкового привкуса во рту тринадцатилетней девочки. Как будто она одна из них: обыкновенная, домашняя, благополучная, с институтом, парнем, теплыми нежными вечерами, сладкими поцелуями. А родители? Так тут почти у всех родители в другом городе. И она сама себе поверила. Зверь ходил вокруг громадной трехцветной кошкой, терся о ноги, ласкался, нежно мурлыкал.

Алеша тоже располагал к обману. Внешностью он был из породы вечных мальчишек: востроносый, веснушчатый, маленький, немного ниже Алены. Алена забросила свои шпильки, ходила почти что в тапочках, но это было не важно. Важно, что рядом его глаза. Алене казалось, что ни у кого в мире нет ни таких добрых глаз, ни такой замечательной души.

Они часами бродили по городу, и Алеша восторженно проповедовал ей идеалы добра, любви, красоты, товарищества. Алене казалось, что сейчас, в порыве раскрывая руки, он охватывает ими весь мир, и тот преображается.

Границы мироздания расширились, девочка впустила в себя надежду, веру в лучшее, которое не нужно создавать, которое просто так нам дается, главное — увидеть его, разглядеть. Она поняла, что всего прошедшего просто не было и быть не могло, что жить она начала только сейчас.

В один замечательный вечер жизнь кончилась. Июньский день был очень жарким, тополиный пух лез в глаза, не давал свободно дышать, шла сессия. Только под вечер получилось немного расслабиться, выбрались на скамеечку под тенью деревьев, сидели, молча потягивая уже слегка теплое пиво.

Алеша последнее время был какой-то странный, виделись реже. Но она спускала все на сессию и не обращала внимания. Сегодня же он вообще почему-то старался не смотреть ей в глаза. «Переживает, наверное, — подумала Алена — надо было вообще не говорить, все-таки сессия, и так хлопот хватает». Недавно у нее была задержка, и она поделилась этим с Алешей. Вчера вечером все разрешилось. В какой-то степени груз с плеч, все-таки еще студенты, рано, хотя уже сейчас Алена понимала, что лучшего человека рядом с собой не представляет, и даже немного было жаль. Но все еще впереди. Все будет.

— Алешенька, ты не переживай, уже все в порядке. Детей пока не будет.

— Да? — он встрепенулся, оживился. — Это хорошо. — Но что-то не отпускало его, и Алеша вновь спрятал глаза.

Когда же заговорил, Алене почудилось, что мир начал трескаться, разрываться на части. Будто не на скамеечке в парке она сидела, а в темном зале кинотеатра, и экран вдруг пошел страшными разрывами, разрушая картинку летнего вечера. И в трещины, где только что были листва, цветы в клумбах, любимые глаза, в трещины поруганного экрана из глубины преисподней пролазил зверь, ее зверь.

«Давай какое-то время повстречаемся с другими людьми». Невозможность. Интернат со всей его грязью казался теперь более добрым местом. Там она была готова. Готова ко всему. К тому, чтобы зубами и когтями защищать свое право называться человеком, чтобы несмотря ни на что быть. И жить.

Другие люди. Она даже не помнила, видела ли после приезда Влада, литовского жениха. Может, сама сказала, может, он и сам узнал, что нет ему больше места в ее жизни. Другие люди.

Алеше было тяжело. Не был он ни подлецом, ни трусом. Еще не так давно он любил жизнь. Но сейчас что-то мешало ему дышать. Что-то слишком большое, комом вставшее в горле, перекрывшее все важнейшие жизненные артерии. Чужая любовь закрывала мир. В ней не чувствовалось легкости весенней студенческой влюбленности, эта ненасытная, всепожирающая любовь была ему противоположна. Убивала. И мир, веселый, сверкающий всеми красками гармонии Алешин мир, просил, требовал, вопил о помощи.

Невидящими глазами Алена смотрела внутрь своей души. Зверь рвал и метал, зверь просил крови, слез, отчаянья, унижения. И он это получил...

Через пятнадцать лет Алена сидела на кухне, и жизнь ее, отлаженная до звона в колесах, вновь срывалась с рельс. В руках было письмо. Читанное, перечитанное за последние три недели. Алеша писал, что был тогда не прав, что много жалел, что жизнь так и не сложилась. И зверь ликовал, пел, воспевал обретенную вновь свободу, рвался наружу. Алена ясно видела, что стоит у пропасти, на самом краю ледяного катка, а зверь тянет ее вниз.

Таня сразу же взяла трубку: «Привет, что-то случилось?»

В каждом человеке сидит зверь — у кого какой. Кто-то алчно наращивает капитал, спасая своего зверя от страха. Кто-то пьет горькую, и его зверь, налакавшись, терзает душу чувством вины.

Зверь моей души милый и добрый, он разорвал мою жизнь на части, выбросил на посмешище, но я не жалею.

Зверь моей души — моя любовь.

Анна Гончаренко. С тобой и без тебя