Прелестная крестница встретила свою первую годовщину как принцесса. В доме Теона собралось много его коллег с красивыми и дорогими подарками. Все колдуны и жрецы предсказывали малютке блестящую будущность. Среди них не было ни одного, кто бы не верил в могущество Юлиана... Но вскоре ужасная весть достигла Александрии — император Юлиан погиб в бою со словами: «Теперь ты победил, галилеянин!» C тех пор пусто стало в Академии, в залах и дворах знаменитой школы.
Уныло и пусто стало и в комнатке под обсерваторией, где жил и работал Теон — спальню он отдал ребенку и его кормилице. Еще одно юное существо проживало неподалеку. Исидор, семилетний уродец, получил разрешение спать и учиться, жить и умирать в передней математика. Никто не знал точно, чей это был мальчик.
Когда Исидору было около пяти лет, по всей Академии распространился слух о появлении чуда природы. Он знал наизусть все формулы и длинные ряды чисел и чувствовал их внутреннюю зависимость. Исидора устроили в школу, где он за четыре месяца проглотил то, с чем другие ученики справлялись за несколько лет. Даже в Константинополь дошла весть о чудесном ребенке.
Исидор стал учителем маленькой Ипатии, поскольку никто, даже отец, не интересовался ею. Один Исидор знал, что в Академии растет новое чудо. Но Ипатия была не похожа на него. Он знал всех поэтов и богов, изучил книги критиков и атеистов, но ни разу не сказал «почему»? А эта маленькая девочка спросила «Почему?» в первую же минуту первого урока. Она не соглашалась написать ни одной буквы, не узнав смысла ее начертания, наиболее красивой ее формы и истории. Исидор, чтобы учить девочку, должен был мучиться, как молодой профессор.
Два года занимались они математикой. Осталась философия, учение о мире как о целом, о богах, а этому надо учиться не у него, сомневающегося во многом, а у старых профессоров... Но Ипатия, которой почти исполнилось двенадцать лет, топнула ножкой и сказала: «Я не хочу другого учителя, ты должен оставаться со мной!»
Зиму и весну наполнил мир Гомера, летом они читали драмы Эсхила и Софокла. Когда приступили к Эврипиду, юноша продекламировал маленькой ученице исполненные страсти строчки... Но на середине Аристотеля занятия прервались. Теон заболел, а Ипатия изнывала от зноя. Профессора медицины посоветовали обоим летний отдых, и крестница императора отправилась с отцом в свое первое путешествие.
Потерянный Исидор бродил по улицам Александрии, как разорившийся купец. Ипатия обещала писать и сдержала слово; ее письма были всего лишь письмами преданной ученицы — о книгах и своих сомнениях, но в конце было всегда несколько слов о здоровье, о морской прогулке или о ветке, заглядывающей в окно. И в конце неизменно — «Твоя Ипатия».
Он не пропустил момента ее возвращения. В открытой дорожной коляске сидела она рядом с отцом — высокая, прекрасная, настоящая женщина... Исидор прижался головой к деревянному столбу и зарыдал, бормоча отрывки стихов и ломая себе пальцы.
Ипатия встретила его приветливо и серьезно, как благовоспитанная молодая дама. Уже на следующее утро Исидор мог продолжить с девушкой занятия философией...
Однажды, во время зимнего солнцестояния, когда христианские дети праздновали день рождения своего спасителя, а египетские жрецы — словно назло, пели торжественные гимны Изиде, — в Академии был праздник, и даже Теон дал себе день отдыха. У Исидора с профессором состоялся долгий разговор. После него отец поцеловал Ипатию в лоб и сказал, что Исидор попросил ее руки, и через год будет свадьба.
Ипатия промолчала, так что с отцом у нее никакого разговора не вышло. Со своим женихом обменялась лишь несколькими словами об их будущем. Она с уважением и благодарностью будет его женой; он должен оставаться таким, каков он есть, тогда она будет делать все, что он потребует. Он не будет говорить с ней о жизни, об отвратительной жизни, которую она не желает знать.
Приближалось лето, начались свадебные приготовления, но преподавание шло своим чередом; Исидору пришлось изучать христианских апологетов, чтобы дать Ипатии последний ответ на ее вечное «почему?» Это чтение потребовало гораздо больших усилий, чем он думал. Он знакомился с ответами христиан, удивлялся их нравственной силе и жертвенному мужеству. Его беседы с невестой не были больше философскими разговорами — это были исповеди сомневающейся души.
— Ты говоришь, как христианин! — воскликнула однажды возмущенная Ипатия.
— Гипатидион, — ответил, беспокойно посмотрев на нее, Исидор. — Старые боги, пожалуй, не существуют больше. Нищие материально и духовно станут нашими господами сегодня или завтра. Мир сбился с пути, и новое учение пришло, чтобы указать ему дорогу. Император Юлиан был почти христианином!
— Ты лжешь! — воскликнула Ипатия. — Мой император был верен богам, как останусь им верна и я, пускай даже ценой собственной жизни!
В сентябре справили свадьбу по греческому обряду.
Утопая в роскоши, брачная пара получила благословение в древнем Серапеуме. После венчания представители Академии собрались в парадном зале для торжественного ужина. Не столько ели, сколько молились. Сами жрецы казались не очень довольными, что приходится возрождать такие устаревшие молебны. Только главный жрец, девяностолетний старик, сиял от счастья, а пятнадцатилетняя невеста произнесла благочестивые слова с таким благоговением, как будто это было ее первое причастие.
Теон, возвратившись в свое жилище, услышал, как дикая толпа с неистовыми криками и танцами провожала молодую чету. Он смутно ощущал, что это событие — последняя веха его жизненного пути. Печально уселся он за письменный стол и стал смотреть перед собой. Блеск и счастье жизни пропали, когда родилась Гипатидион, а его молодая жена умерла... Теон поднялся и подошел к своему книжному шкафу. Он просунул руку между свитками и вместо старого Гомера вытащил пару крошечных туфелек — первых туфелек Ипатии. Ни разу не смог он показать дочери свою любовь, но все-таки он ее любил. Он гладил маленькие туфли и разговаривал с ними.
Вдруг внизу послышалось чье-то сдавленное дыхание. Ипатия вбежала в комнату, кинулась к ногам отца и закричала так, как будто только что избежала смертельной опасности.
— Отец! — кричала она, дрожа и прижимаясь к его коленям. — Отец, ты тоже мужчина, но не может быть, чтобы и ты хотел этого! Это ужасно! Ни одно животное так не безобразно! Если бы я смогла забыть это! Милый, милый отец, мы не особенно любили друг друга до этого дня. Оставь меня у себя! И чтобы мне никогда не видеть того, другого, никогда! Я буду служить тебе, как ты захочешь. Что хочешь, только не это! Я останусь с тобой, или, клянусь Герой и Гераклом, умру!
Теон растерялся. Одно он понял — в брачную ночь Ипатия прибежала к отцу. Он пробормотал что-то о зависимости женщин, о правах и обязанностях, о скандале. Счастливый тем, что может держать в руках голову своей девочки, он считал все же своим отцовским долгом говорить о примирении. Она ведь отдана в жены этому человеку... Ипатия повернулась, собираясь запереться у себя. Вдруг она заметила детские туфельки на письменном столе. В комнате профессора стало тихо... Теон все ниже опускал седую голову, а Ипатия, обхватив его за плечи, засмеялась сквозь слезы.
— Молчи, папочка, не говори больше ни слова. Ты же любишь меня, ты меня не гонишь!
Профессор Теон посадил девушку на колени, накинул на нее теплый платок, и долго говорили они об умершей матери и о суровой совместной жизни, которую им теперь предстояло вести.
Внизу, во дворе, была кромешная темнота. Какой-то человек стоял напротив окон Ипатии, протянув к ним длинные руки со сжатыми кулаками. Как вор, как голодный зверь, бродил он вокруг. Временами из его горла вырывался глухой стон, как у безумного. Наконец он ступил на маленькую лесенку, ведущую в кабинет Теона. Беззвучно поднимался он по ступенькам. И вдруг что-то зашумело, ударило его крыльями, словно спустившийся с неба демон поразил его. Человек упал с лестницы на землю. Вскочив на ноги, бросился он на улицу, и дальше из города — в пустыню. С тех пор никто его не видел.
А ручная птица-марабу с довольным видом вернулась обратно в комнату девушки.
Когда был разгромлен Серапеум — красивейшее здание и величайшая языческая святыня Средиземного моря — а отец Ипатии погиб под обломками, она на два месяца прекратила чтение лекций в Академии. Вернувшись же к занятиям по Птолемеевской системе мира, параллельно объявила новый публичный курс: «Религиозное движение и критика христианства».
Астрономический курс посещался хорошо. Приходило бесчисленное множество студентов соседних факультетов и даже некоторые профессора. Все удивлялись остроте логики, с которой молодая ученая нападала на величайшего из александрийцев. Но новый курс собрал столько слушателей, что в первый же день чтение из обычной аудитории Ипатии пришлось перенести в большой зал на портовой улице.
Простое черное креповое платье мягкими волнами ниспадало с плеч до пят. Оно не было модным и не было устаревшим, казалось, что прекрасная преподавательница должна была быть одета именно так, а не иначе. Великолепную массу своих черных волос она едва собрала в упругий узел; но тот, кто видел его в профиль, спрашивал себя, как заструились бы эти потоки вниз по щекам и плечам вплоть до пояса. Но и без ореола черных локонов спокойный овал лица светился каким-то неземным сиянием. Ипатия улыбнулась смущенно и радостно, как ребенок в день рождения. Неподражаемое выражение всему ее лицу придавали большие черные глаза, сначала так беспомощно и радостно-застенчиво поднявшиеся на толпу студентов, а во время лекции сверкавшие внутренним пламенем, проникающим сквозь стены. Глубокий мягкий голос отвлекал от всяких посторонних мыслей, которые смогли бы зародиться у некоторых студентов при взгляде на прекрасную женщину.
Именно в этот день новоизбранный архиепископ Кирилл произнес свою первую проповедь в соборе, и он был немало оскорблен недостаточной численностью прихожан...
Кирилл оказался грубее и заносчивее своего предшественника. С первого же дня стал играть на народной ненависти к иудеям, а также постановил полностью передать древнюю Академию церкви. Имя Ипатии называлось редко, но постепенно знатнейшие семейства города узнали, что миру между церковью и государством, а также наместником и архиепископом, не препятствует никто, кроме одной женщины, правда, прекрасной преподавательницы, но все же едва стоящей того, чтобы из-за нее страдали интересы города. Когда надо было подправить гавань, а архиепископ не уступает малейшего клочка на территории собора — в этом была виновата Ипатия. И если не могло состояться соглашение между двумя христианскими сектами, этому опять-таки мешала Ипатия.
Не заботясь о недоброжелателях, Ипатия продолжала свои занятия и лекции. Отыскивая истину, невозможно думать о себе. Ни Александрийский архиепископ, ни сам константинопольский император не могли оказать никакого влияния на вычисление орбиты Марса.
А настроение обитателей архиепископского дворца становилось все несноснее. Христианская чернь ничего не имела против Ипатии, и чтобы она двинулась, по замыслу Кирилла, монахи должны были в большом количестве прийти в Александрию и встать у нее во главе. Монахи на то время имелись трех видов: мирные благочестивые садовники, не представлявшие для Кирилла никакого интереса; обычные обитатели монастырей и отшельники. Дикари, живущие хуже собак, состояние которых можно было описать либо как сверхземное вдохновение, либо как обыкновенное безумие... Они-то и были главной надеждой Кирилла. Но только в случае, если ему удастся склонить на свою сторону предводителя — Исидора.
Беспрестанно стегавший себя пятихвостной плеткой, Исидор поклялся не покидать скалы своих мучений до тех пор, пока ему не будет позволено Небом убить дьявола — дочь Теона, поэтому доброму и милосердному архиепископу пришлось долго ждать и несколько раз отправлять своих посланников в пустыню. Наконец, его день настал...
Ипатия начинала свою последнюю зимнюю лекцию. Церковная травля сделала свое дело, и беспокойства в городе привели к тому, что слушателей оказалось значительно меньше. Два часа еще не прошли, как лекция была окончена. Медленно сложила она рукописи и откинулась в своем кресле. После долгой паузы Ипатия сказала:
— Господа, я хотела бы сказать вам нечто; быть может, мы не так скоро увидимся снова. В воздухе, действительно, носится что-то, похожее на призрак новой религии. Мы смутно чувствуем, что в жизни есть что-то ценное, имеющее постоянную, устойчивую ценность. Надо признать, что наша старая вера в богов не была такой религией. Но и эта новая, которая несколько веков тому назад появилась в наших краях, еще не религия.
Мы — вы и я — мы не вступим в счастливую страну, ибо религия будущего приходит медленно: чернь стоит у нее на дороге. И бессмертная чернь обладает бессмертной ненавистью. Но мы не будем ненавидеть, особенно во имя веры. И если бы среди нас был кто-нибудь, у которого новая вера похитила самое дорогое — отца или радость творчества, то все же он не должен думать о мести. Склоним голову и скажем: простим нашим врагам, потому что начало и конец всякой мудрости есть сознание незначительности нашего знания!
На этот раз не раздалось ни одного одобрительного восклицания. Когда в зале остались только ее четыре друга, она медленно спустилась по ступенькам, протянула каждому руку и поблагодарила за поддержку.
Толпа отшельников настигла маленькую группку у стен собора на Портовой площади. Свыше пятисот человек! Они уже начали свою кровавую работу, их топоры, палки и цепи были в крови. Все громче раздавалось пение псалмов. Внезапно оно прекратилось, и начался дикий рев. Один из них, длинный и худой, шедший во главе, неистово закричал, и отшельники бросились вперед...
На берегу, как раз напротив Академии, монахи устроили костер такой величины, чтобы на него можно было положить тело ведьмы. Старейшие пустынники торжественно перенесли тело Исидора через церковный порог и исчезли в темноте. А на лестнице отшельники набросились на тело Ипатии. Ужасны были крики неистовствующих. Все слилось в один звериный рев, и какую-то отвратительную массу стащили вниз и бросили на приготовленный костер. Скоро доски загорелись. Распевая псалмы, монахи, отшельники и мастеровые окружили костер, а в переулках собрались зрители, потешавшиеся над дракой греков и христиан. Пламя медленно поднималось к небу.
Наконец торжественное молчание воцарилось на площади. Только со стороны лестницы слышались всхлипывания маленького погонщика. Ему так хотелось чем-нибудь доказать Ипатии свою любовь. Он готов был исколотить себя за то, что не знал наизусть молитвы Изиде. Сколько раз мать хотела выучить его ей! Он смог бы прочитать молитву, и Изида сжалилась бы над доброй Ипатией и вывела бы ее из подземного мрака к свету. Теперь уже делать нечего, он все равно не знает молитвы... Но что-нибудь все-таки надо сделать.
Он встал, пробрался внутрь храма и стащил из серебряного сосуда полную горсть ладана. Потом через боковой вход выскочил во двор, протиснулся между окровавленными монахами к костру и кинул свой ладан в пламя, которое, как будто в ответ на это, поднялось к небу двумя могучими огненными столбами.
На основании, и под впечатлением, романов:
Фриц Маутнер. Ипатия
Чарльз Кингсли. Ипатия
Бедность исторических сведений о ней предоставляла широкий простор фантазии писателей и публицистов. Не совсем вразумительный и не вполне надежный рассказ историка церкви Сократа и отрывочные, хотя и любопытные фрагменты Гезихия и Дамаския — вот и все, что известно о прекрасной дочери александрийского ученого Теона, преподававшего философию, математику и астрономию.