1-я часть: Ночь Полнолуния      Текстовая версия (zip)

ПРОЛОГ

Силам Тьмы не удалось завладеть Личинкой в майскую Ночь Полнолуния — Ксюн и Скучун помешали этому. Неудача разъярила служителей Тьмы еще больше — они не могли допустить, чтобы невиданная Красота преображенной Личинки явилась миру, и сами стремились завладеть ею, знали: все самые заветные помыслы тех, кто окажется рядом с ней, воплощаются наяву...

И посланцы мирового Зла вновь явились в Москву — на этот раз в образах обыкновенных людей. Их было трое. Настоящих имен смертоносной троицы не ведал никто на Земле. А властелином троих была Тень. Открыть свой истинный образ она не могла: все живое гибло, взглянув на него! Но мертвый мир неинтересен для искушающей властной силы, и потому-то ужасный властитель троих явился на Землю расплывчатой, подобной ночному кошмару Тенью.

Трое и Тень составляли Совет Четырех, которому повелели разрушить Москву — город Личинки и завладеть самою Личинкой — таинственной Красотой будущего.

Не мешкая, Совет Четырех принялся за работу.

И Москва заболела. Казалось, даже воздух ее был насыщен болезнью: тяжелый, загрязненный, гнетущий, он оседал в самых душах людей, заражая их ненавистью и злобой.

Совет Четырех стремился затемнить людские души, в одних поселяя неуверенность в себе, сомненья и страхи, а в других — стылое самодовольство... Словно дымная пелена окутывала людей, суета и разброд царили в Москве, а смятенные москвичи не отличали уже путей Света от путей Тьмы...

Низкие страсти кипели в Москве с утра до ночи, превращаясь во всеобщее раздражение и злобу, как вода превращается в пар... Пары людской злобы клубились над Москвой, и она, беззащитная, только безмолвно корчилась от боли и угасала на глазах. Великий город сдался на милость победителя — разрухи, для Москвы настали страшные времена, и силы Тьмы трудились не покладая рук, чтобы стала она поскорей царством Хаоса...

Совет Четырех как бы высасывал из людей силы, энергию, чувство радости, даже... цвет! Москвичи будто обесцветились. Лица у них стали серые, глаза тусклые, вид несчастный. Надежда на лучшие времена покидала этих измученных людей, а сама Москва, глядя в растерянности на своих, когда-то таких жизнерадостных и веселых жителей, впадала в уныние. Отчаяние москвичей, которых она любила и считала родными, передалось и Москве. И город почти перестал уже верить в свое будущее, в свое светлое предназначение, в свою красоту, в свою Личинку! А несчастные москвичи понуро брели по полутемным улицам, спотыкаясь в выбоинах асфальта, увиливая от обрушивающихся прямо на головы карнизов и от шальных автомобилей, которые то и дело вылетали прямо на тротуар... Они сновали в вечной заботе о хлебе насущном, которого становилось все меньше и меньше...

Тяжелые, безысходные мысли людей опускались на землю. Эта тяжесть просачивалась сквозь земную кору вниз, в Нижний город, и оседала там.

Именно здесь, под Москвой, в Нижнем городе пребывала все это время Личинка, а вместе с нею и «Радость мира» — Книга земных откровений. События, только что происшедшие с ними, когда тайное знание и сама Красота чуть было не достались жомбикам — этим низменным существам, — насторожили великую Книгу. Было ясно — Радость и Красота могут оказаться в недобрых руках...

Нельзя было допустить, чтобы темные силы могли воспользоваться сокрытым в ней знанием... и тогда Книга перестала быть Книгой!

«Радость мира» как вещь, которую можно было прочесть, взять в руки и унести с собой, вдруг исчезла. Она преобразила свою физическую, осязаемую форму, перейдя в иное качество, недоступное для восприятия непосвященных... А душа Книги — Душа Радости — живая, свободная, обладала теперь собственной волей и могла путешествовать по Вселенной, не ведая пределов! Ее не удерживали больше ни золотые застежки на обрезе в форме морских раковин, ни страницы из настоящего шелка...

«Радость мира» могла принимать любой образ, описанный на ее чудесных страницах, — ведь это была живая Книга! Ее преодолевшая земные оковы душа наслаждалась обретенной свободой. Душа Радости была нежной и теплой, она любила и жалела всех живущих на Земле и сочувствовала им: ведь каждый из них по-своему испытывал горькие земные тяготы. Нежность уживалась в Душе Радости рядом с безграничной премудростью. Только у самых горячих и чутких людских сердец встречалась такая душевная теплота, какой выделялась «Радость мира» среди сонма высших посвященных, к которым принадлежала.

Она не в силах была наблюдать за происходящим на Земле с горних высот чистого разума, любила людей и не скрывала этой своей слабости. Многие, входящие в иерархию Светлых сил, не разделяли ее порывов и даже сторонились немного... Впрочем, Душу Радости это не слишком волновало.

Жемчужным потоком лучей проницала она Вселенную, набираясь там высшей мудрости. И всякий раз торопилась поскорее вернуться на Землю, чтобы задержаться здесь подольше, заглядывая в бирюзовое зеркало Средиземного моря, плутая в изумрудных тропических дебрях и вдыхая полынный запах крымской земли — древней Киммерии...

И, конечно, чаще всего «Радость мира» навещала родную Москву, обретая покой только здесь. В этом городе душа ее вся светилась! (Она светилась всегда, но тут — особенно...) Душа Радости ощущала, что незримая связь ее с Москвой, само присутствие здесь означают что-то очень важное в истории всей Земли, и потому покидала родные места с тоской, так несвойственной ей от природы...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Что делать? Что же мне теперь делать? — думала Ксюн и не находила ответа. Горе ее было настоящее — горькое не по-детски, и не отпускало ни на минуту.

****

Ксюн рассталась со своим новым другом Скучуном в то майское рассветное утро, когда они с помощью Рыбы Рохли вынырнули из-под земли в родничке у Коломенского холма, обрели Личинку и тут же потеряли ее... Наши герои узнали тогда, что Красота существует, что они не одиноки в мире, и весь он — живой, единый — знает и помнит о них. Ночь Полнолуния поманила в путь и указала дорогу, а наступившее Утро оказалось туманным и пустым. Жизнь, полная тайн, мерцающая самыми невероятными возможностями, в которой реальность оказывается богаче любых фантазий, — эта жизнь для них прервалась. Прервалась, резко и внезапно, будто захлопнулась крышка коробки с рождественскими подарками...

Повзрослевший за одну ночь Скучун с печалью глядел на свою подругу, которая умоляла его не покидать Москвы и ни за что на свете не возвращаться в ужасный Нижний город! Однако Скучун рассудил, что это невозможно, — ведь Нижний и Верхний миры не совместимы, а их обитателей нельзя объединить, как воду и огонь...

— Я возвращаюсь к себе, Ксюшечка, — решился тогда Скучун. Там ведь остался Старый Урч, а ему одному нелегко будет уберечь Личинку. Я должен помочь ему. А здесь, на земле, мне теперь делать нечего.

— Как это нечего? А я? Как же я? Значит, тебе безразлична наша дружба?

— Наша дружба останется с нами и, может быть, мы еще повстречаемся с тобой. И... ах, пожалуйста, не упрекай меня, ты думаешь, это просто — уйти вот так, сразу... Прощай, а то я не выдержу... Ксюн!..

Скучун хотел еще что-то добавить, но лишь неловко махнул лапкой, сгорбился, повернулся неуклюже и, почему-то прихрамывая, заспешил прочь...

Вдоволь наревевшись, Ксюн с грехом пополам отыскала свой дом в огромном и будто сразу опустевшем городе. Она проникла в свою комнату так же, как и покидала ее — через окно. Родители еще спали и даже не догадывались о том, что произошло с их дочкой прошедшей ночью...

Разгулявшийся тотчас день был похож на все предыдущие: папа отправился на работу, мама — по магазинам, все было прежним, только не Ксюн! Словно ливень бушевал в душе девочки, весь детский мирок перевернулся, Ксюн не хотела и думать, что опять будет жить так, как раньше: бездумно и безмятежно. А вот как жить теперь — она не знала...

****

Прошел месяц. Май, уставший от неистового цветения, уступил место июню. Ксюн переехала на дачу и была поручена заботам бабушки Елены.

Бабушка Ксюна была строга и немногословна. Она любила чистоту, покой и уединение. Никого из домашних не отличая особо, даже дочь свою, Александру, маму Ксюна, она со всеми была ровна и чуть-чуть суховата. Почти всю жизнь Елена Петровна проработала в одном из исследовательских институтов Академии наук, изучая искусство Средневековья, и только недавно вышла на пенсию. Назвать бабушку Елену старухой язык бы не повернулся, и, хотя отменным здоровьем похвастаться она не могла, глаза ее, молодые по-прежнему, лучились ясным и чистым светом.

Елена Петровна царила на своем небольшом дачном участке. Родители Ксюна приезжали сюда только на выходные, а вот сама она жила все лето. Работы здесь было много, и бабушка приучала внучку рассаживать и поливать цветы, которые росли повсюду. Цветы были бабушкиной страстью. Она знала не только их названия, но и лекарственные свойства, и тайные легенды, издавна связанные с ними. Елена Петровна вообще многое знала. Она вечера напролет проводила в своем плетеном кресле-качалке при свете старинного оранжевого абажура, читала, записывала что-то, а то и просто раздумывала, будто дремала, кивая своим собственным мыслям. Казалось, она ощущала жизнь полнее, чем другие, и видела в окружающем нечто большее, чем то, что открывалось остальным... Однако это НЕЧТО, сокрытое от других, она таила в себе и не спешила делиться со всеми плодами своих раздумий, а только улыбалась чуть насмешливо одними уголками губ, да привычным движением поправляла черепаховый гребень в высокой своей прическе...

Заметим, что волосы у Елены Петровны были всем на зависть: густые, темно-каштановые, почти черные, без единой седой пряди! Ксюн мечтала о таких волосах и такой прическе, но ее хилые, жиденькие косицы никак не хотели густеть и расти... Что за горе! Ксюн вздыхала, глядя на бабушку, дивилась на нее и мечтала тайком порыться в дубовом комоде, который Елена Петровна запирала на ключ, скрывая там свои фамильные тайны и драгоценности. Конечно, в комоде могло находиться все что угодно, — во всяком случае, уж если не драгоценности, то тайны-то наверное были... И, должно быть, какие! Ксюн любила свою бабушку, несмотря на внешнюю ее неприступность и строгий нрав. Каждую весну она только и мечтала, как бы поскорей переехать на дачу, и каждое лето проводила здесь, «рассыпаясь» по дорожкам, будто солнечный зайчик. Вечером ее невозможно было загнать в дом и уложить спать — радость и любопытство ко всему вокруг переполняли Ксюна, и бабушка Елена позволяла ей наиграться вволю.

Небольшой садовый участок у самого леса был цветист и причудлив. Соседи вокруг старательно возделывали свой огород, стремясь использовать каждый квадратный метр. Они с недоумением поглядывали через забор на хозяйство Елены Петровны, где все было «не как у людей»...

Здесь не было привычных для наших огородов теплиц с огурцами и аккуратно окученного картофеля. И там, где, на взгляд здравомыслящего хозяина, могли бы возделываться овощные плантации, росли на приволье елки, рябины и даже одна высоченная лиственница. Сад с лихвой восполнял сдержанность чувств своей хозяйки, он был как живое существо, нарядное, полное сил и света. А соловьи распевали прямо в ветвях черемухи, сторожившей калитку...

Гамак, шезлонг да качели, зеленая некошеная лужайка — все здесь располагало к покою, к несуетному восприятию привольной стихии лета. А уж цветов-то, цветов... Сад был буквально пленен цветами. Клематисы, похожие на орхидеи, словно тропические лианы оплетали стволы молоденьких яблонь. Надо сказать, что хозяйка сада любила вьющиеся растения и поэтому все, что только можно, увивалось и заплеталось вьюнками, диким виноградом, хмелем и актинидией. По всему участку были щедро рассажены обожаемые Еленой Петровной розы. Были тут и тенистые уголки, укромные местечки, манящие притаиться от всех и насладиться ароматами цветущего сада, замершего посреди бархатных летних сумерек...

Родители Ксюна в одно прекрасное лето, когда девочка была еще совсем маленькой, притащили сюда из расположенного неподалеку карьера прямо-таки невероятное количество разных камней. Здесь были и небольшие симпатичные камушки, обрамляющие дорожки, клумбы и центральный розарий, были и покрупнее, а попадались и настоящие позеленевшие валуны. Их с трудом довезли сюда на тачке, а одного великана с искрящимися прожилками кварца, который красовался у калитки, доставили с помощью подъемного крана! Тогда же в порыве энтузиазма родители Ксюна соорудили в саду маленький юркий фонтанчик, который уютно журчал днем и ночью, стекая в крошечный, обрамленный цветами бассейн.

Этот необычный участок, украшенный зелеными лужайками, миниатюрными гротами из камней, затененными туей и можжевельниками, был вечно переменчив в своем сезонном цветении. Не успевали отцвести одни растения, как тут же, словно по команде, за одну ночь расцветали другие, еще более прекрасные. Этот привольный сад рассказывал свои цветочные сказания с ранней весны до поздней осени, — все время, пока жила тут его хозяйка Елена...

****

Лето разгоралось. Июнь полыхал непривычной жарой. Сад, раскидавший повсюду тяжелые, душные гроздья сирени, лениво развалился на солнышке в ожидании вечерней прохлады. Цветы охорашивались, «чистили перышки» и, словно кокетливые красавицы, всматривались в розоватые перистые облака, точно в зеркало...

Разомлевшая Ксюн пряталась в крохотной своей комнатенке от бабушки, жары и одиночества. Она была сама не своя, и бабушка просто не узнавала на сей раз родную внучку. Будто это и не ее Ксюн — всегда такая живая и резвая — прибыла из Москвы на дачу. С нею явно что-то произошло, и Елена Петровна тщетно пыталась понять, что же именно... А Ксюн день и ночь вспоминала каждое мгновенье пережитого, и то тайное, что открылось ей, приковало к себе крепко-накрепко и делало окружающую привычную жизнь серой и не настоящей...

— Вот и все! И больше ничего уж не будет, — горевала она, обхватив голову руками, и частенько поплакивала по вечерам. Ксюн забросила книжки, рисование, веселые игры с подружками на дачном перекрестке и всячески устранялась от бесед с проницательной бабушкой за полуденным чаем.

Ксюн жила и будто не жила... Она будто спала, будто дремала теперь, а все настоящее и живое унесла с собой Ночь Полнолуния, завернув в свой бездонный, мерцающий звездами полог...

Глава II

Кукой крался вдоль забора. Он облазил дачный поселок вдоль и поперек, страшно утомился и неустанно ворчал. Кукоя, конечно, можно было понять: его — известного лесного лентяя и бездельника — ни с того ни с сего заставили отыскать какую-то девчонку со странным именем КСЮН на одной из многочисленных дач, теснившихся у самой опушки леса.

Кукой разительно отличался от всех известных нам лесных обитателей. Он семенил по лесу на четырех коротких лапках, часто моргая и беспричинно улыбаясь. Толстый, круглый шарик, дымчатый и пушистый, точно верба, он без конца обнюхивал воздух чутким носом, похлопывая по щекам обвисшими ушками, попискивая и подпрыгивая... Кукой славился длиннющим языком в прямом и переносном смысле. Доморощенный философ, он беспрерывно болтал (частенько и сам с собой), растолковывая окружающим бессмысленность любого дела. Причем Кукой уверял всех и вся в бесполезности земной жизни так бурно и горячо, что, бывало, захлебывался потоком собственных слов и внезапно цепенел в столбняке. Столбняк заставал Кукоя в самых разнообразных позах, а сколько могло продлиться оцепенение — никто не знал... Он замирал на полуслове, открыв рот, будто стукнувшись лбом обо что-то невидимое, или падал на спину, растопырив лапки и глядя в небо!

Бывало, Кукой обегал весь лес своей семенящей прискочкой, заглядывал то к одному, то к другому и болтал без умолку, а потом днями и ночами валялся в разнотравье своей любимой полянки, размышляя о тщете всего сущего и подставив кругленькое брюшко свету Солнца и звезд!

Словом, Кукой был ни что иное, как сумбур, болтовня и непостоянство! И вот ему-то поручили такое важное и необычное задание: выбраться из леса на человеческую территорию и разыскать среди людей девочку с таким странным именем: Ксюн... Кукой было возмутился и пробовал протестовать, но ему не дали и слова молвить, приказав выполнить поручение незамедлительно. (Кто и зачем так распорядился — об этом мы узнаем чуть позже...)

И вот уже третий день Кукой, шарахаясь от малейшего шороха, прочесывал участки. Дачи буквально кишели кошками и собаками, которые, — он был уверен, — только и мечтали отведать его на десерт! Анечки, Маши, Лизаветы и Дашеньки стайками резвились у каждой калитки. Девочки по имени Ксюн среди них не было...

Близился полдень. Разомлевший от загара день истаивал в знойном мареве, будто сливочное мороженое. Кукой, запыхавшийся и весь мокрый, прилег в тени чьей-то увитой вьюнком беседки и попробовал вылакать воду, скопившуюся после утреннего полива в чашечке склоненного мака.

— Ксюн, к столу! Ты что, не слышишь?! — разорвал тишину задремавшего сада чей-то голос. Кукой подскочил как ужаленный и весь обратился в слух.

Елена Петровна водрузила в центре стола на открытой веранде большущий белоснежный заварной чайник: предстоял ежедневный, несмотря на жару или холод, ритуал полуденного чая. Церемонии этой сопутствовали: самовар, ажурная белая шаль, которая каждый раз, когда бабушка разливала чай, соскальзывала с ее плеча, торжественная тишина за столом и плеск фонтанчика, стекавшего в маленький, утонувший в цветах водоем.

Ксюн нехотя покинула свою комнатку и вышла на веранду, где бабушка дожидалась ее, нетерпеливо постукивая ногтем по крышке сахарницы. Ксюн подвинула к себе звякнувшую о блюдце тонкую дымящуюся чашечку... и тут что-то произошло. Девочка ощутила на себе чей-то взгляд. Инстинктивно, словно по велению внутреннего голоса, она взглянула на небо. Там, среди голубой безмятежной ясности полдня внезапно вспыхнула небывалым блеском Зеленая Звезда. Блеснула и погасла. Ксюн, которая, казалось, выучила наизусть все звездочки над их маленьким домом, никогда, — да еще среди бела дня, — ее здесь раньше не видела...

«Они помнят обо мне... Они посылают мне знак! Здесь кто-то есть. ОТТУДА!» — подумала Ксюн, еще не понимая толком, что значит это «оттуда», но предчувствуя ясно приближение новых событий ее тайной, внеобыденной жизни...

Внезапно плотно сжатые бутоны на кусте жасмина, прильнувшего к перилам веранды, распустились. Они раскрылись все разом, белоснежные и праздничные, словно спешили сообщить своей юной хозяйке что-то очень радостное и важное.

Ксюн кивнула цветам, быстренько прихлебнула чай и сделала вид, что обожглась. Поперхнувшись, она крикнула: «Я сейчас!» — и сбежала по крылечку в сад.

Ксюн притаилась среди персидской сирени, взволнованная и готовая ко всяким неожиданностям, когда из-за беседки выглянуло какое-то круглое, серенькое, суетливое существо. Подскакивая и быстро-быстро перебирая короткими лапками, этот странный круглик пискнул: «Ты Ксюн?» — и, не дождавшись ответа, схватил ее за руку и затащил в тенистую беседку.

— Ты Ксюн, конечно, иначе и быть не может! Ужас, как похожа на свое имя — глупее не придумаешь! Подумать только, из-за тебя я рыскал по этим проклятым дачам целых три дня, и что из того, что я тебя нашел? — Кукой, лишенный все это время возможности поболтать, трещал без умолку. — Да, что из того? Разве мир перевернулся? Нисколечко... Солнышко как светило, так и светит, снег не выпал, дождь не начался, Большой Лес как стоял, так и стоит, а пустыня Сахара в Африке наверное вся иссохла, бедняжка! И ни одна-то реченька по ней не прожурчит... Да! Совсем забыл! — Кукой протянул опешившей девчонке сложенный вчетверо листок бумаги. — Совсем забегался, а как это мешает думать о вечном!.. Ну так вот: послание велела тебе передать...

Тут Кукой будто поперхнулся и, брякнувшись на бок, затих, поджав лапки и высунув розовый язык.

Ксюн охнула, она испугалась, что нового ее знакомого хватил удар, наклонилась над ним и попыталась было перевернуть на спинку; но существо пропищало: «Не трогай! Не нюхай меня! Не видишь разве — столбняк, пройдет...» — и, блаженно улыбаясь, закатило глаза.

Поняв, что ничего страшного с ним не случилось, Ксюн развернула послание.

«Беда, Ксюн, беда! Скучун заболел книжной болезнью. Он уже почти не узнает меня и может заживо похоронить себя в книгохранилище подземелья. Ты одна можешь спасти его. Придумай что-нибудь поскорее. Жду тебя в Нижнем городе. Старый Урч.»

«Скучун в опасности! Ой, миленький! — Ксюн рванулась было из беседки, но одумалась. — Стой-ка, дорогая моя, не спеши, — сказала она самой себе вполголоса. — Надо все хорошенько продумать. Так... Во-первых, этот столбнячный чудак... И еще бабушка. — Она топнула ногой с досады. — Как все-таки противно, что детям нельзя сразу делать то, что хочется, а надо обязательно спрашивать разрешения!...»

Сидя на лавочке, Ксюн попробовала сосредоточиться и обдумать план действий, хотя сидение это давалось ей нелегко. Она ерзала, шмыгала носом, ковыряла подошвой землю, мусолила цветки вьюнка и вообще совершала массу ненужных действий. Было ясно, что рассуждать спокойно она не привыкла...

Наконец, облегченно вздохнув, Ксюн вскочила с лавки. План был готов, и она тут же принялась его осуществлять. Ксюн притащила в беседку свою дорожную сумку и осторожно уложила туда затихшего Кукоя, предварительно обернув его полотенцем. Благо, он был не больше ежа... Потом, изобразив нечеловеческие страдания, растерев докрасна глаза, хныча и держась за живот, явилась перед бабушкой и сообщила ей следующее: якобы она, Ксюн, еще перед завтраком открыла банку прошлогодних соленых грибов, съела их все до единого и теперь ее тошнит, живот болит невыносимо, а все тело холодеет...

— Бабушка, миленькая, поедем скорее в Москву, к папе с мамой, а то я умру и больше их не увижу!..

Елена Петровна побелела и с тихим стоном опустилась на стул. Но тут же взяла себя в руки, велела Ксюну лежать и пить воду и побежала в сторожку вызывать «скорую помощь».

Машина пришла очень быстро, и Ксюн, вцепившись в свою сумку, рыдала теперь всерьез — она боялась врачей и уколов!

Ксюна, бабушку Елену и Кукоя, спрятанного на дне сумки, доставили в загородную районную больницу. Медсестра со «скорой» вместе с бабушкой принялись бегать по отделению в поисках врача с мудреным названием «гастроэнтеролог», а Ксюн сжалась в комочек в уголке холла. Тут очнулся Кукой и заверещал от страха в тесной, противной сумке. Ему удалось расстегнуть молнию изнутри, и наружу высунулась всклокоченная, испуганно моргавшая мордочка с мокрым дрожащим носом. Ксюн тут же запихала его обратно, приказав затихнуть и больше не возникать до ее особого распоряжения.

Вскоре нашелся врач, «пострадавшей» сделали промывание желудка, напичкали лекарствами и строго объявили, что домой не отпустят. Но тут Ксюн накрепко вцепилась в бабушкин подол, а плач ее преобразился в такой дикий вой, что врачи заопасались, не повредит ли ей нервное потрясение больше, чем больной желудок... Они отпустили ее с Богом, велели ничего не есть и лежать смирно, а завтра вызвать доктора из поликлиники.

Был уже поздний вечер, когда измученная Ксюн, с теперь уже по-настоящему болящим животом, да еще и горлом впридачу, была доставлена домой, на городскую квартиру. А когда встревоженные взрослые, пожелав ей спокойной ночи и плотно прикрыв дверь, удалились на цыпочках, Ксюн торжествующе взвизгнула, — цель наконец-то была достигнута! Буквально в нескольких метрах от ее дома, под старым кустом сирени находился подземный ход, ведущий в Нижний город. Именно здесь, в палисаднике, Скучун впервые выбрался на землю — и Ксюн тогда хорошо запомнила это место...

Кукой, насупившись, восседал на столе, посреди книжек и альбомов для рисования, и требовал, чтобы его немедленно вернули в лес и прекратили раз и навсегда всякие попытки лишить свободы, перетаскивая в вонючей сумке с места на место! Ксюн в двух словах рассказала ему о Скучуне, о содержании записки и хотела было выяснить, как она попала к Кукою, но решив, что сейчас не до того, махнула рукой...

— К утру я должна вернуться, не то будет страшный переполох! А ты сиди тут тише воды, ниже травы и жди меня. И не очень-то возмущайся — лес твой никуда не убежит... Ну все. Я скоро.

И, погладив Кукоя по взъерошенной серой шерстке, Ксюн выбралась из комнаты через окно.

Глава III

Конечно, все это было неспроста: и книжная болезнь Скучуна, и неясные предчувствия Ксюна там, на даче, и послание, доставленное Кукоем... О наших героях не позабыли те высшие существа, которые ни в чем не знают пределов...

И когда Ксюн приняла за тайное знамение странную Зеленую Звезду, явившуюся среди бела дня на ясном солнечном небе, — она не ошиблась. То был знак, посланный ей с небес Душой Радости, которая с недавних пор могла принимать любые обличья. Она-то и явилась Ксюну в образе Зеленой Звезды. А незадолго до того, как произошли все эти события, случилось вот что...

В самом начале лета, когда москвичи изнемогали от редкой жары, а в городе внезапно появились змеи, Душа Радости, которая пребывала тогда далеко-далеко от Земли, почувствовала, что здесь вот-вот может произойти нечто ужасное...

Теперь, когда она перестала быть только книгой и проникала свободно в иные миры безграничной Вселенной, Душа Радости обладала тем внутренним зрением, которое позволяло ей видеть опасность, незримую для обыкновенных существ, и даже предвидеть ее. Такая пришедшая к ней сверхчувствительность поначалу слегка утомляла «Радость мира», но потом она к ней привыкла и смогла с ее помощью предотвратить не одну беду в самых разных и отдаленных мирах. Но особо внимательно Душа Радости следила за возлюбленной своею Москвой, зная, что именно там затаилась до срока надежда Земли — Личинка...

Лишь только Душа Книги интуитивно почувствовала какую-то скрытую угрозу Москве, она сосредоточилась и увидела место, где было неладно: Вещий Лес, охраняющий город.

«Да, беда явно грозит Вещему Лесу, а значит, и Москве, и Личинке. Они ведь связаны между собой незримо и крепко, — подумала «Радость мира». — Пока мне не ясен тайный смысл этой опасности, но он есть, я чувствую это! Тут не обошлось без Совета Четырех, они замыслили какое-то чудовищное злодейство...»

Душа Радости решила получше разузнать обо всем этом, поднявшись в высшие сферы Космоса, а пока нужно было действовать наугад, чтобы предотвратить ту неведомую, но ужасную катастрофу, которая в любую минуту могла стать реальностью.

Ненароком вспомнив о Скучуне и его подруге — маленькой москвичке, которых так заботливо опекала майская Ночь Полнолуния, — Душа Радости решила продолжить их участие в судьбе Личинки.

«Однажды они уже спасли ее, — размышляла она, — пусть попробуют еще раз. Путь к Красоте не прост — он открыт лишь немногим избранным. А Ксюн и Скучун вступили на этот путь и уже отмечены своей причастностью к судьбе Личинки...»

И «Радость мира» сделала так, что Скучун оказался в подземном книгохранилище, и многое, недоступное для других, открылось ему. Скучун, как сосуд, был полон древним знанием; однако Душа Радости понимала, что внезапно, без подготовки, знание это может и погубить его... Так и случилось. И теперь наш зеленый пушистый герой напоминал альпиниста, покорившего неприступную вершину с ходу, без предварительных тренировок, и заболевшего горной болезнью... Он и впрямь заболел, только болезнью книжной, но об этом речь пойдет впереди...

Хорошо понимая, что, запустив однажды в ход часовой механизм чьей-то судьбы, его нельзя остановить или вернуть назад, «Радость мира» надеялась теперь только на самого Скучуна, на его интуицию и силу воли.

«Он сам должен излечиться от книжной болезни, слишком многое зависит от этого, — полагала она. — Судьба Скучуна скрестилась с судьбою Москвы и Личинки. Ах, какой это сложный узел! Но все же я верю — испытание ему по плечу...»

Душа Радости переживала за Скучуна и пыталась уверить саму себя, что все будет хорошо... Превратившись в Зеленую Звезду, она подала знак Ксюну и с помощью послания, переданного Кукоем, вызвала девочку в Нижний город выручать товарища, тем самым вплетая ее судьбу в таинственный, сокрытый от непосвященных узор высших предначертаний...

«Радость мира» прекрасно осознавала всю опасность затеянного ею дела: ту опасность, которой подвергались эти слабые и, казалось бы, беззащитные перед силами Зла создания. Но иного пути не было... Ведь предотвратить беду и вмешаться в ход земной истории высшие силы могли только с помощью земных существ!

Глава IV

Ксюн легко отыскала подземный ход и проникла в Нижний город. Все здесь было по-прежнему: и тусклые мигавшие фонари, и мрак, и сырость... Только жомбики сгинули навек вместе с островом Жомбуль в пучине Озера Грунтовых Вод.

Ксюн не забыла дорогу к домику Скучуна и быстро нашла его. Сердце сжалось при виде знакомого крылечка. Только давно уж на него никто не ступал: пыль и паутина облепили дверь и ступеньки...

«Надо поскорее найти Урча, — подумала Ксюн. — И нечего вздыхать тут без толку... Кажется, Скучун как-то говорил, что жилище Старого Урча напоминает каменную крепость с башенкой. Ага! Вот что-то похожее...»

Да, это была та самая башенка, в которой обитал старик. Он был дома. Уж как обрадовался, увидев гостью, забегал, засуетился с чайником в руке, шаркая шлепанцами и расплескивая заварку...

— Ксюн, ну конечно, Ксюн! А я именно такой тебя и представлял... Скучун ведь частенько рассказывал о тебе. Ах, какая ты умница — решила проведать старика! Да еще безо всякого повода...

— Как, разве не вы послали записку?

— Записку... Какую записку?

— Ну, ту, в которой сказано, что Скучун заболел книжной болезнью и только я одна могу спасти его...

— Нет, деточка, не я, но тот, кто отправил тебе послание, написал в нем истинную правду! Скучун наш действительно в опасности и, быть может, только тебе удастся спасти его.

— Ох, где же он, как он? Пожалуйста, расскажите мне все поскорее, старый... — Ксюн запнулась, — я прямо не знаю, как вас и называть...

— Зови меня просто дедушкой. Меня и Скучун так зовет. Да-а-а... Скучун, Скучун... Столько событий случилось этой весной, столько событий... А записку написал кто-то посвященный во все эти таинственные события. Совершенно таинственные, совершенно, да-да... Ты думаешь, завеса тайны приоткрылась для меня, когда я стал Хранителем Личинки? Ни чуточки! И сейчас, летом, я знаю о ней столь же мало, как и весной. Я так ни разу и не видел ее... А все мои привилегии — только ключ от древних монастырских катакомб, где пребывает она, да звание Хранителя... И стоит лишь мне появиться там, под арочными сводами, как стая синих бабочек устремляется мне навстречу, окружает со всех сторон живой завесой, и уже ничего, кроме трепета крыльев, разглядеть невозможно.

— Так значит, даже вы не видали Личинку?

— Ни разочка! Ее тайна сокрыта от нас. Но я с этим уже смирился.

— Урч, но в чем же тогда ваша работа?

— Я должен следить, чтобы вход в катакомбы был заперт и никто, кроме меня, не смог проникнуть туда. А знаешь, Ксюн, иногда оттуда доносится удивительная музыка, она завораживает душу, прозрачная, как горный хрусталь! Там еще что-то звенит, а по ночам слышно пение. Я, бывает, часами засиживаюсь под этими сводами, глядя, как дрожат крылья бабочек, и слушая чьи-то неслыханные ночные песни. Меня в эти минуты охватывает радостное волнение, я чувствую прилив сил, и хочется сделать что-нибудь важное... Не знаю отчего, но поблизости от Личинки душа моя ликует, она словно покидает тело и порхает вместе с синими бабочками! И на память сами собой приходят стихи. Представь себе, я, старый дурак, сижу на полу в катакомбах, блаженно улыбаюсь и читаю стихи... Вслух. Как мальчишка!

Старый Урч, кряхтя, присел перед камином и принялся ворошить кочергой полыхавшие поленья. Он замер перед огнем, словно завороженный, и глубоко задумался о чем-то, будто позабыв о своей гостье.

Ксюн в нетерпении кусала губы, ковыряла заусенцы на пальцах — время шло, пауза затянулась. Наконец, она не выдержала:

— Дедушка! Так что же случилось со Скучуном? Что у него за книжная болезнь такая?..

— Ах, да! — Урч, вздрогнув, оторвался от языков пламени. — Ты уж прости меня, Ксюшечка. Все о себе да о себе болтаю... Стар, видно, стал, даже собственных мыслей удержать не могу. Разбегаются... Великое это дело — мысли. Сильнее всего на свете они бывают. Вот и Скучуна полонили, да. Окрутили с головой, пуще любой веревки.

— Кто, мысли?

— Ну да. Помыслы тех удивительных и умнейших человеческих существ, что жили на Земле и сто, и двести, и тысячу лет назад... Раздумья свои, озаренья и мечты они записывали на бумаге, чтобы через долгие-долгие годы кто-нибудь смог побеседовать с ними и проникнуться тем же, чем жили они...

— Так вы говорите о книгах?

— Конечно! Книги — таинственные существа. Они обладают собственной волей. Кому-то раскроют глаза на мир, а кому-то — не захотят... Своенравны уж очень. Конечно, я говорю о живых книгах... — Старый Урч приподнялся с колен, не спеша вытер руки громадным своим носовым платком и снял со стола свечу в шандале. — Я знаю, надо спешить, а сам разглагольствую, будто на именинах... Но я хочу, чтобы ты поняла, что произошло с твоим другом. А для этого ты должна понять, что такое Мысль! Наша Земля вся окутана мыслями тех, кто населяет ее, помыслы эти преображают ее, ведь они живые... Родившись однажды в чьем-то сознании, мысли существуют уже потом сами по себе, независимо от своего создателя.

— Дедушка, а как это... ну, будто наши мысли живые?..

— Не будто, они и вправду живут. Это целый мир, пребывающий рядом с нами. Каждую минуту всякий из нас влияет на окружающее силою своих мыслей. И потому мы сами повинны в том, какими силами насыщаем нашу жизнь: светлыми или темными... И ты, Ксюн, тоже в ответе за все, о чем думаешь! Твоя воля порождает невидимых этих существ, твоя душа и рассудок...

— Дедуленька, а их ни за что, ни за что нельзя увидеть?

— Не всем и далеко не всегда. Земные существа, особенно люди, чаще всего видят не дальше собственного носа. Они воспринимают лишь внешние образы вещей и предметов и не способны постичь иной, тайный для них, но на самом деле абсолютно реальный мир! А все недоступное для себя называют фантастикой. Многое, очень многое таится от людского взора. Тебе лишь недавно открылся наш Нижний город, а ведь сколько миров на Земле... Однако, я совсем заговорился.

Урч направился к двери, жестом приглашая гостью следовать за собой. Они вышли на брусчатую мостовую, и свеча, которую Урч прихватил с собой, еле-еле освещала им путь в тумане.

— Вызволить Скучуна, детка, будет непросто. Он стал пленником книг, а их воля подавила его. Ведь настоящая, живая книга — это целый сгусток энергии. И когда находится тот, кто читает ее с открытым сердцем, чья душа способна воспринять сокрытое в ней, — тогда книга отдает ему свою силу и...

— Стойте, стойте! — разговор их был прерван.

На мостовую выползла на брюшке маленькая Кутора. Это было забавное и наивное существо — совсем еще ребенок — с огромными доверчивыми глазами. Кутора мечтала, чтобы ее все любили, «лезла в душу» и откровенничала со всеми без разбору, а потому частенько получала щелчки по носу. Она обитала в Нижнем городе и больше всего на свете искала покровительства Старого Урча.

— Ой-ой-ой, подождите, пожалуйста! Старый Урч, вы спешите, я вижу, но все-таки не могли бы уделить мне минуточку?

Кутора выползла на середину мостовой, извиваясь при этом всем телом.

— Что с тобою, деточка? — старик остановился, в изумлении глядя под ноги. — Что ты ползаешь, или привычное передвижение на четырех лапах тебя уже слишком обременяет?

— Да что вы! Просто я играю в саламандру. Как раз об этом-то я и хотела вам рассказать. Тут со мной приключилось...

— Постой, — Урч перебил ее, — отправляйся ко мне домой и дожидайся там. Вот тебе ключ, после расскажешь. Ступай, ступай, нам сейчас некогда...

Кутора вприпрыжку поскакала к башенке Урча, с победным видом держа ключ в зубах.

— Ох, уж эта молодежь! Никакого терпения! — Урч крякнул с досады. — О чем бишь я? Ну да, о Скучуне. Видишь ли, Ксюн, после своего возвращения в Нижний город Скучун страшно затосковал. Я все думал, как развлечь его, и тут меня осенило — книгохранилище! То самое, в котором дед его отыскал «Радость мира» — священную книгу — и спас ее из-под обломков. Я знал, что не все залы старинной библиотеки погибли тогда под обвалом. Старый болван! Я не учел натуры Скучуна, его впечатлительности, его мечтательности и душевной тонкости... Он окунулся в книги с головой, пропадая в хранилище днями и ночами, и жизнь настоящая поблекла в его глазах перед прелестью той, что оживает перед ним на этих прекрасных страницах! Скучун существует в прошедшем времени, он утерял нить собственной судьбы и не вернется к реальности по своей воле — его воля потеряна... А у мыслей его теперь, похоже, нет будущего...

— Как же вызволить его оттуда?

— Этого я не знаю. Записка неслучайно послана именно тебе... А рассказ мой, думаю, не пропадет даром.

Урч свернул в кособокий глухой переулок, оказавшийся тупиком. Он осветил крепкую дубовую дверь с коваными медными петлями и засовами, вынул из кармана проржавевший ключ диковинной формы, вставил в замочную скважину и с большим трудом несколько раз повернул его. Дверь с устрашающим скрежетом приоткрылась. Огонек свечи осветил влажные замшелые ступеньки, ведущие вниз.

— Это ход в древнюю библиотеку Нижнего города. Вся земная мудрость накоплена здесь. В определенном смысле наш Нижний город — это хранилище мыслей тех, кто жил наверху во все времена. Мысли оседают тут, они как бы спрессованы под слоями земли и фундаментами домов, где энергия их тлеет до поры. А книгохранилище — самый очаг, сгусток этой энергии!

Ксюн глянула вниз — конца позеленевшей лестницы не было видно — и невольно отшатнулась.

— Дедушка, мне надо спускаться туда?

— Твоя воля, Ксюн, твоя воля... Можешь и не ходить. Похоже, призыв о помощи попал не по адресу... Возвращайся-ка поскорее наверх, я рад был повидать тебя.

— Ах, Урч, ну какие глупости! Зачем же я тогда здесь? Только... может, мы спустимся вместе?

— Нет, деточка, я бывал там уже много раз, и все безуспешно. Скучун только отмахивается от меня, а о возвращении домой и слышать не хочет. Ведь кто-то недаром обратился к тебе — ты счастливая! Ступай одна. Вдруг да окажешься поудачливее меня...

Урч передал девочке свечку в шандале и, потрепав по плечу, легонько подтолкнул вперед. Ксюн порывисто вздохнула, секунду помедлила и решительно двинулась вниз по ступеням. Старый Урч остался поджидать ее у раскрытой двери.

Глава V

Лестница спускалась в необозримую залу книгохранилища. Будто море водою переполнялась она книгами, рукописями и старинными гравюрами. Тут стоял какой-то особенный, душный, но при этом отрадный запах, зовущий проникнуться тайной здешнего места... К потолку и стенам, где краски фресковой живописи кое-где облупились и вспучивались от сырости, лепились светильники, похожие на лампадки. Их синие, зеленые и красные огоньки казались чьими-то горящими глазами, всевидящими и всезнающими. Перемигиваясь за стеклом, странные очи следили за каждым движением пришелицы...

Ксюн петляла в переулках стеллажей. Ей почудилось, что воздух библиотеки, густой и плотный, по мере ее продвижения вперед насыщался все более — то ли запахом, то ли еще чем-то, невидимым и необъяснимым... Будто путь ее пролегал под гудящими проводами высокого напряжения! Такова была всемогущая сила книжных владений, которая постепенно окутывала девочку. Бесчисленные тома потихоньку вовлекали в свой мир, и Ксюн начинала ощущать их властное магическое влияние...

Вдруг справа из-за полок послышался нежный переливчатый звон, и оттуда показалось сказочное шествие, двигавшееся прямо по воздуху. То был кортеж принцессы Брамбиллы*. Ксюн тотчас узнала его, поскольку только что на даче читала Гофмана. Фигурки, плывущие в воздухе, на уровне глаз, прозрачные и летучие, были как будто сотканы из солнечных лучей и утреннего тумана! Здесь было двенадцать невесомых маленьких единорогов, белых как снег, на которых восседали существа, трубящие в серебряные трубы, за ними два огромных страуса везли на колесиках золотой тюльпан... В нем сидел седобородый старичок в серебряной мантии и читал книгу. Мавры и переодетые дамы, и мулы, и пажи — все это предваряло появление кареты с зеркальными стенами, которые укрывали от нескромных взоров принцессу Брамбиллу... Виденье бесшумным ветерком промелькнуло в таинственном пространстве библиотеки и тотчас исчезло. Ксюн не успела даже удивиться. Впрочем, теперь она уже ничему не удивлялась: все чувства Ксюна как бы расширились, раскрылись подобно бутону, и поток новых, невыразимых ощущений нахлынул на нее... Всюду слышались голоса, возгласы удивления, смех и плач, болтовня и хихиканье... Цветные огоньки светильников высвечивали корешки книг в полумраке неизмеримой залы. Ксюн вертела головой во все стороны, но никого больше не было видно. Голова у нее закружилась.

— Скучун! — позвала девочка. Она остановилась. От волнения и переизбытка чувств все ее существо охватила вязкая слабость. Коленки подгибались, все тело отяжелело, и Ксюн тихонько опустилась на пол. — Скучун... — пролепетала она почти уже про себя.

— Что-то послышалось... будто... нет, этого не может быть... — бормотал кто-то, мягко топоча маленькими лапками.

Кто-то легкий и пушистый пробирался к ней меж полок.

Ксюн немного собралась с силами — она сразу узнала эти застенчивые шаги и сидела на полу, счастливо улыбаясь. Ксюн только и смогла, что привстать и потянуться навстречу. Из-за громады ближнего стеллажа, уходящего вверх, под своды, вынырнуло зеленое существо, которое силилось разглядеть сидящую на полу, прикрыв глаза розовыми ушками как козырьком.

Ближе, ближе — и с криком радости друзья узнали друг друга!

* Принцесса Брамбилла — персонаж одноименной сказки Э.Т.А.Гофмана

****

— Ах, Ксюн, если бы ты знала, как здесь удивительно хорошо! Если б я мог пересказать тебе все, что узнал, все, что доверили мне книги... Разве в нашей жизни может произойти хоть малость из того, что происходит на этих страницах! Я путешествую в пространстве и времени, преображаюсь изо дня в день, мои возможности безграничны, и, знаешь, — нет ничего лучше на свете, чем эта моя новая жизнь!

Они сидели в боковой нише, в самом укромном уголке библиотеки за широким письменным столом на низких ножках в форме львиных лап. Две свечи, очень толстые и пахучие, освещали бронзовый письменный прибор. Крышку чернильницы украшала фигурка свернувшейся кольцом саламандры.

— Ой! — Ксюн в испуге отпрянула. — Скучун, берегись!

Из-за книжных полок показалась и стала бесшумно опускаться над столом плоская змеиная голова! Скучун глянул вверх.

— Ах, это! Не бойся, Ксюшечка, это всего лишь материализованная мысль... Их тут не счесть — я давно привык...

Змей, покачиваясь над ними, поглядывал и подслушивал. Казалось, он ехидно и удовлетворенно улыбается...

— Фу, гадость какая! — Ксюн съежилась, инстинктивно поджав ноги. — Нельзя ли отсюда потихонечку смыться?..

— Не обращай внимания. Они все безобидные, и этот тоже. Ах, трусиха, ты совсем меня не слушаешь! Успокоилась? Ну вот и хорошо. — Скучун сиял блаженной улыбкой. Он и всегда-то был чуточку не от мира сего, а теперь это стало еще заметнее... — Я так счастлив, Ксюн, я нашел свою Красоту! Я вдыхаю ее с этих древних страниц, будто запах сирени... Вспоминаю, каким прекрасным было наше земное путешествие, как горят и манят звезды, но здесь, в тишине, мне открывается большее... И многое открыто уже, а сколько еще впереди! Ведь книги, что собраны здесь — это гордость Земли! Многие уникальные экземпляры там, наверху, уж давно утрачены, и мудрость их доверена лишь мне одному...

Все время, пока Скучун говорил, а Ксюн его слушала, перед ними проносились прозрачные, легкие образы. Многих Ксюн узнавала — то были герои ее любимых книг, но большинство не было ей знакомо.

— Видишь, видишь?! Перед тобою ожившие помыслы тех, кто создавал эти книги. Погляди, какие чудесные! Разве есть на свете что-нибудь прекраснее, чем они?..

— Есть, Скучун... — шепнула чуть слышно девочка, — это ты! И то, что ты спас меня от Большого Жомба! И улыбка Утренней Звезды... А Личинка, Скучун? Ты забыл — ведь она существует и ждет своего заветного часа...

Вдруг внезапный свет золотою зарницей вспыхнул над ними. То Жар-птица промчалась бесшумно и вмиг пропала...

И только Ксюн решилась продолжить, как к столу приблизился ткач Основа*, украшенный ослиными ушами, и, нимало не смущаясь присутствия посторонних, вступил в перебранку с толстым и содрогавшимся от хохота человеком по имени Джон Фальстаф**. Сэр Джон был по своему обыкновению пьян и весел. В конце концов он не удержал равновесия, пытаясь пощекотать Основу за ухом, и грохнулся на пол. Оба мгновенно исчезли... А над головами наших друзей склонился проказник Пэк***, подмигнув, он бросил Ксюну волшебную красную розу...

— Послушай, Скучун! — Ксюн изо всех сил пыталась не отвлекаться по сторонам, но это у нее плохо получалось. — Ты не можешь попросить, чтобы они нам не мешали?

— А ты возьми лист бумаги и отмахивайся от них. Просить бесполезно, — они прихотливы и своенравны, кроме того, ведь это их дом... Не унывай, Ксюн, я тебя внимательно слушаю. Как я рад, что мы встретились!

Глубоко вздохнув, Ксюн продолжала:

— Урч рассказал мне, что все наши помыслы, даже невысказанные, продолжают жить на Земле. Да что я тебе объясняю — вот же они кругом, ты и сам их видишь не хуже меня... Но я вижу тут только чужие мысли! А твои? Где же твои?..

— Ах, зачем ты об этом... Ну кому нужны мои невнятные мыслишки?.. — Скучун отмахнулся от печального менестреля****, затянувшего старинную балладу про кубок, рыцарей и прекрасную даму. Менестрель сгинул, и Скучун продолжал: — Здесь собраны такие яркие, такие смелые творения, — разве я способен на большее? Мне не создать ничего, что превзошло бы их — это же так ясно! Так зачем тратить время на эти жалкие усилия, не лучше ли тут, в тишине наслаждаться великими тайнами бытия?...

— Но ты отступил! Это слабость, Скучун, ты перед жизнью отступил, ты боишься ее! Вспомни о своем предназначении — о пути к Красоте, ведь тебе помогла его понять сама Ночь Полнолуния... Так значит, все, что с нами произошло, было зря?

При этих словах девочки ужасный Змей вновь появился в воздухе и с угрожающим шипением стал приближаться к ней. Тут уж она не выдержала — схватила с полки первую попавшуюся книгу — тяжеленный том «Божественной комедии» Данте — и с отчаянным криком принялась размахивать книгой в воздухе, там, где должна была находиться голова чудовища... Нечаянно Ксюн задела стенку полуистлевшего от древности стеллажа — та вздрогнула и обвалилась, обрушив на головы друзей все свое книжное богатство. Ксюн успела отскочить и прикрыться «Комедией», а вот Скучун не успел. С десяток увесистых томов свалилось с высоких полок, с шумом рассыпав свои страницы над погребенным Скучуном...

Книжный водопад быстро иссяк. Ксюн, плача, стала разбирать завал и вскоре извлекла оттуда Скучуна. Тот был без чувств, на голове между розовых ушек вспучивалась на глазах огромная шишка.

Недолго думая, Ксюн потащила своего друга к выходу из библиотеки. С трудом преодолев длинную лестницу наверх, она вытянула его на влажную мостовую Нижнего города. Перед дверью их ждал Старый Урч.

— Ксюн! Лапушка! Ты спасла его! Я так и знал...

— Какое спасла — я его погубила! — Ксюн плакала навзрыд, припав к неподвижному пушистому тельцу.

— Не может этого быть... Главное — тебе удалось вытащить его оттуда. Вытри-ка слезы, не до слез теперь. Надо поскорее перенести беднягу в дом.

И, подхватив свою зеленую ношу, старик и девочка двинулись в обратный путь.

Глава VI

Не успели наши герои взойти на крыльцо, как навстречу им распахнула дверь радостная Кутора. Ее круглые сияющие глаза, казалось, выросли от восторга. Еще бы! Урч, сам старый Урч — последний интеллигент Нижнего города — наконец удостоил ее беседы... И она уже успела облазить весь дом, благоговейно обнюхивая каждый предмет обстановки!

Но вошедшие, не обращая на Кутору никакого внимания, пронесли в комнату что-то зеленое, безвольно обвисшее у них на руках, и уложили на диван. Только Урч буркнул ей, проходя мимо: «Погоди, Кутора, видишь, что тут у нас...» Кутора тоненько ойкнула и присела на корточки перед диваном — она узнала Скучуна.

Хозяин дома вместе с Ксюном суетился вокруг своего названного внука, накладывая ему на голову мокрую повязку, щупая пульс и капая в его полуоткрытый рот какие-то лекарства. В общем, Урч пытался использовать все свои скромные медицинские познания, но бес толку. Скучун лежал затихший, не подавая никаких признаков жизни.

Ксюн начала было усиленно хлюпать носом и морщить лоб в преддверии рева, как вдруг вмешалась Кутора:

— А что если дать ему понюхать нашатыря? Мама всегда дает мне эту мерзость, когда я падаю в обморок от избытка чувств, — пропиликала она своим голоском, похожим на звук детской скрипочки.

Урч, всплеснувши лапами, бросился к шкафчику в ванной... От резкого запаха склянки Скучун фыркнул и взбрыкнул задними лапами. Вскоре у больного стал появляться пульс, он задышал, лапки потеплели и, дрогнув, приоткрылись глаза.

— Ай-ай-ай! Ску-чу-у-ун! Славненький мой дружо-о-чек! — запричитала Ксюшка, обхватив его за шею.

— Тише, тише, он еще очень слаб. — Урч присел на краю дивана, ласково поглядывая на названного внука. — Ну вот, а мы уж подумали, что ты разболелся не на шутку... Нехорошо, дружок, нехорошо! Мы тут, понимаешь, планы строим, гостей созываем к твоему возвращению, а он вон что удумал... Ну да хорошо то, что хорошо кончается...

— Каких еще гостей? — прошептал ослабевший Скучун и тут же со стоном схватился за голову.

— Да ведь это я — гости, это меня созвали! — что есть мочи прописклявила ликующая Кутора и, одумавшись, тоном школьной отличницы, добавила: — Здравствуйте, меня зовут Кутора. Как вы себя чувствуете?

— Как-то я себя чувствую, конечно, хотя это чувство не из приятных... Ксюн, что произошло там, в библиотеке? Я ничего не помню...

— Ничего, Скучуша, ничего не произошло. Просто книжки с полок попадали. Ты лежи спокойно и ни о чем не думай, а я тут побуду с тобой. — Ксюн пододвинула к изголовью старое кресло и уселась в него с таким видом, будто собиралась пробыть здесь по крайней мере до Нового года!

Урч на цыпочках удалился на кухню, поманив за собой Кутору и оставив дверь чуточку приоткрытой.

Свеча на столе потрескивала, Скучун быстро задремал, тихонько постанывая во сне, а Ксюн, улыбаясь, склонилась над ним и запела вполголоса любимую свою колыбельную песенку...

****

— Я так мечтала поговорить с вами, Старый Урч, вы даже не представляете... Моя мама, ой, она так вас уважает, так уважает! Мама называет вас образцом для подражания и говорит, что я должна брать с вас пример во всем!

— Польщен, весьма польщен! — Урч едва удержался, чтобы не расхохотаться, и повернулся к плите за чайником. Представить себе, как эта пигалица примется во всем подражать ему, было до смешного нелепо...

— Ну, так что привело вас ко мне, мое прелестное дитя? — Он разливал крепкий чай, прикидывая, как бы поскорее отправить домой нечаянную гостью... Урчу теперь хотелось одного: подольше побыть со Скучуном.

— Понимаете, со мной все время происходят какие-то странные вещи. То я прихожу на день рождения к подружке, а ее дом заперт на замок... То стою в длинной очереди, а перед носом жучки кончаются. Я так люблю сушеных жучков, что готова стоять за ними хоть целый день, лишь бы досталось! А еще, бывает, не могу найти дорогу в двух шагах от дома: плутаю, плутаю, пока мама сама меня не отыщет... А вчера... вы даже представить себе не можете, что вчера случилось! Я нашла шкатулку! Просто необыкновенную! Знаете, она вся золотистая, из какого-то очень красивого металла, вот как ваши подсвечники там, в комнате, да странная такая: заперта, а замочной скважины нигде не видно... А на крышке сидит черненькая каменная ящерица, с желтыми пятнышками и красными блестящими глазками! И еще там какой-то кружочек под нею нарисован, а в нем — огонь, и написано СА-ЛА-МАН-ДРА...

— Черненькая, говоришь? Так-так, ну и что же тут такого? — Урч уже предчувствовал скорую мигрень и уныло прихлебывал чай вприкуску.

— А то, что шкатулка эта то появляется, то исчезает!

— Как исчезает? Выдумываешь ты что-то...

— Да как вы могли подумать такое? Я ничего, ну честное слово ничегошеньки на свете не выдумываю! Меня мама учит всегда говорить правду, — заканючила Kутора, того и гляди — заплачет.

— Ну-ну, малышка, успокойся, это я так, к слову... Сразу видно, что ты очень хорошая и воспитанная деточка! Так что же все-таки происходит с твоей шкатулкой?

— Я поставила ее под кровать, чтобы мама не увидела. Ой, что это я? — Кутора поняла, что сболтнула лишнего. — Вы не подумайте, я маму никогда не обманываю и вообще я...

Урч прервал бурный поток оправданий, которые смели бы его с лица земли. И Кутора продолжала.

— Так вот, шкатулка хранилась под кроватью. Я под вечер приподнимаю покрывало, вижу — она там, протягиваю руку, чтобы взять, шарю, шарю... ее нет. Пустота! Тогда я забираюсь под кровать и обнюхиваю каждый кусочек пола. Нигде нет, исчезла. Я давай реветь! Потом к маме, говорю: «Ты ничего у меня не находила?» А она: «Да что можно найти в твоей комнате? Скорее там можно что-нибудь потерять...» Я обратно. Заглядываю на всякий случай — стоит! Вытаскиваю и прячу под подушку. И тут же ложусь спать. Утром просыпаюсь — пропала... Ну, тут я решила, что надо посоветоваться с вами, потому что умнее вас в Нижнем городе никого нет.

Урч задумался. Если это не пустая выдумка — тут что-то неспроста. Интересная шкатулочка! Хорошо было бы поговорить о ней со Скучуном. И Урч решил отложить этот вопрос до его выздоровления.

Он успокоил Кутору, сказав, что обдумает этот странный случай как следует, и ей не о чем волноваться. Затем проводил свою смешную гостью, которая, рассыпавшись в благодарностях, прошмыгнула в дверь и, спрыгнув с крыльца белкой, плюхнулась на живот и поползла по камням мостовой — она опять играла в саламандру...

Ах, детство, детство!..

Улыбаясь с чуть снисходительной нежностью, Урч проводил ее взглядом. Потом он вернулся в дом.

Ксюн клевала носом у постели Скучуна, и старик сменил ее, уложив девочку на своей кровати. Вскоре и он задремал.

А на полочке у стены, освещенная дрожащим огоньком свечи, стояла бронзовая шкатулка с агатовой саламандрой на крышке!

Глава VII

Между тем злые силы в Москве не медлили — низменные, примитивные помыслы переполняли души людей и, оседая сквозь землю вниз, в Нижний город, скапливались и замирали там. Атмосфера Зла в Нижнем городе сгустилась до предела. А ведь здесь в это время находилась Личинка — зачарованная Красота будущего! И она была беззащитна — в таких опасных условиях рассчитывать на Хранителя было нельзя: слишком слабы его силы и знания перед сгустившимся Злом. Тем более, что должность Хранителя только что перешла к Старому Урчу — существу престарелому и немощному...

Душа Радости, пребывавшая в созвездии Ориона, почувствовала угрозу Личинке — ведь информация обо всем, что происходит на нашей Земле, как и в других мирах, мгновенно распространяется во Вселенной... И «Радость мира» устремилась к Земле. Она поняла, что Личинке нельзя больше оставаться в Нижнем городе — это становилось опасно. Ей нужно покинуть подземную Москву и перебраться в Верхний город. Хотя зло, накопленное и здесь, наверху, превышало все мыслимые на Земле пределы, все же тут можно было продержаться еще немного. Но вот как долго, до каких пор — этого «Радость мира» не ведала. Она знала одно: надо действовать и действовать быстро, иначе уж будет поздно...

С помощью стихийных духов, подвластных «Радости мира», Личинку доставили наверх, в Верхний город. Ее поместили тайно в одном из самых прекрасных московских особняков, построенных в начале века. Здесь обитала Саламандра — существо загадочное и могущественное, хотя в иерархии высших существ она занимала отнюдь не самое почетное место. «Радость мира» повелела Саламандре присматривать за Личинкой и сразу же оповестить, если что-то случится...

Душа Радости предлагала Личинке перебраться из Москвы куда-нибудь, где было побезопаснее, в другую страну или даже в иные миры. До поры до времени, конечно... Это предложение было сделано так, для порядка, ведь Душа великой Книги знала, что Личинка Москву не оставит. Так и случилось — Личинка наотрез отказалась покинуть город, ибо сказано было в древнем пророчестве, что великое таинство ее преображения свершится именно здесь, в Москве! И Личинка не собиралась менять ход истории, предавая свой город, который хранил ее столько веков и верил ей — город грядущего Света...

Укрыв Личинку на первое время и приставив к ней верного стража, Душа Радости предупредила:

— Личинка, родная, злые силы хотят помешать тому, чтобы Красота твоя явилась миру. Они действуют исподволь, втихомолку, нарушая равновесие сил в природе, насылая на души людей мрак и злобу... Эти бедные земные существа — ах, как мне жаль их! — они совсем запутались, не различая Тьмы и Света! Мы с тобою призваны помочь им.

— Но ведь жомбики сгинули в пучине гнилого озера, — возразила Личинка. — Разве угроза не исчезла вместе с ними?

— Ну что ты, дорогая, жомбики — это детские забавы... Я вижу, в грезах о Красоте ты совсем позабыла о нашем реальном мире! Зло многолико, с теченьем времен оно принимает иные обличья. И нынешние силы Зла с виду ничем не отличаются от обыкновенных людей — в этом-то и заключается особое коварства Совета Четырех.

— Совета Четырех? Никогда не слыхала...

— Это немудрено. Ведь находясь все время под землей, ты не могла знать о том, что в самом начале лета злые силы воплотились на Земле заново. Их четверо. Их нелегко распознать. Мне удалось узнать только имя первого: Зур! Он бродит по Москве в обличье человека... Об остальных мне ничего пока не известно. Но я надеюсь выведать о них что-нибудь в Космосе, среди тех высших духов, которые охраняют жизнь Земли. Хотя добраться до них нелегко даже мне, не ведающей преград...

— Послушай, моя Радость! Ты вольна, словно ласточка в небе! Ты можешь преодолеть любые пространства и на Земле и во всей Вселенной теперь, когда рассталась с обличьем Книги. Ты вот-вот покинешь Москву... А я? Я должна в полном бездействии ждать вещего часа преображения, таясь ото всех на свете. И хотя здешний чертог мой прекрасен, увы, я изнываю тут от тоски... Могу я хоть чем-нибудь помочь тебе, чтобы спасти землян от сил Тьмы? Ведь и я не беспомощна...

— Личинка, дорогая, твое предназначение — не в действии и не в земной борьбе — ты ведь знаешь это... Бесконечное ожидание измучило тебя, но оно — как сон, который предшествует пробуждению... Во сне приходят силы. Вот и к тебе прибывает сейчас энергия и сила. Терпи! Каждый прожитый день приближает заветный час. Твой удел — ожидание, а мне помогут другие.

— Но кто же?

— Да ты ведь знаешь их. Твои недавние спасители...

— Мои спасители? Неужели это те трогательные существа: Скучун и Ксюн, совсем дети?

— Они, представь себе! Но ведь все дети растут, а с ними — и их возможности... Даже такие маленькие и беззащитные существа могут повлиять на ход мировых событий. Конечно же, с нашей помощью! Я верю, что они способны преградить путь ужасной волне Зла, которая того и гляди поглотит Москву.

— Но как?

— Пока не знаю. Вот для того, чтобы узнать об этом и помочь нашим милым земным защитникам, я отправляюсь в высшие сферы Космоса, на небеса... Там, где нет ни прошлого, ни будущего, где все изменчивое, живое и прекрасное, где высшие духовные силы я увижу воочию, — там я сумею проникнуть в самую суть земных явлений. Но помни: даже перенесясь туда, я мысленно останусь с тобой на Земле. С тобою и со всеми моими душеньками, которые так безрассудно кидаются на помощь Москве и всему, что есть в мире...

Итак, запомни: борьба с Советом Четырех началась! И будь настороже: ведь всякое может случиться...

Распрощавшись с Личинкой, Душа Радости покинула земные пределы.

«Я еще вернусь, мои милые, я сумею помочь вам...» — так думала она, прощаясь с Нижним и Верхним городом, в одном из которых она прежде жила, а другой — любила...

Глава VIII

— Ах, Ксюн, зачем ты вернула меня к этой тусклой жизни, к этому «бытику» с его глупыми заботами и суетой... — ныл Скучун, проснувшись под утро и свесив лапки с дивана.

Очнулся он заметно поздоровевший, но сумрачный и раздраженный, и теперь слонялся по комнате, зажав лапы под мышками и угрюмо поглядывая, как Ксюн суетится на кухне, что-то поджаривая на завтрак.

— Скучушечка, ты что-то сказал? — Ксюн выглянула из кухни, оживленная и вся перепачканная мукой.

— Да так, ничего. — Скучун порывисто бросился на диван и уткнулся мордочкой в подушки.

— Что с тобой, тебе опять плохо?

— Да, мне плохо, мне очень плохо! — Скучун перевернулся и сел в подушках, схватившись за голову.

— А знаешь, какими я тебя оладушками угощу, ты таких в жизни не ел! — Ксюн запрыгала на одном месте — с некоторых пор она выражала так высший восторг.

— Не буду я никаких оладушков... — Скучун, хмурый как предгрозовое облачко, спрыгнул на пол и забегал из угла в угол.

— Ну что ты, дружочек, разве так можно? Тебе же нельзя вставать. — Встревоженная Ксюн, обтерев руки о фартук, поймала метавшегося Скучуна и ласково, но настойчиво уложила на диван, прикрыв пледом. А сама присела в ногах и, положив ему руку на лоб, вздохнула: — Наверное, у тебя температура...

— Нет, Ксюшечка, это не температура, это похуже... — Скучуну стало стыдно за свою несдержанность. — Мне так тяжело, будто разрывает изнутри что-то, давит и рвется наружу. Это все мысли, мысли... Я так страдаю, просто места себе не нахожу. Помоги мне, Ксюн, ты все сумеешь! Может, ты найдешь тот волшебный ключик, которым открывается дверца в моей голове... ах, голова разрывается на куски! Там, за этой невидимой дверцей — все, что я прочел в подземелье, все эти чужие мысли и раздумья, о, Боже, какие прекрасные! Они покорили меня, я поддался им... а сам как будто бы потерялся... ни желаний, ни веры в себя больше нет... И своих собственных помыслов и мечтаний, которые раньше переполняли меня — их тоже нет! Стало мерещиться что-то... Чьи-то глаза... и дом! Какой-то прекрасный дом, украшенный орхидеями... И все это бродит в моей несчастной голове, ищет выхода, а если его не найти — я чувствую — это погубит меня...

— Что ты говоришь, Скучун, успокойся! Все пройдет, вот увидишь, ты просто очень ослаб; Ни о чем не тревожься, ведь я же с тобой... — Ксюн пыталась утешить Скучуна, но теперь уже сама испугалась за него не на шутку, хоть всеми силами и старалась скрыть это.

Тут хлопнула входная дверь — и на пороге возникла Кутора.

— Ну, как вы тут поживаете? Вам уже лучше, Скучун, правда? Я так и знала! А мама велела передать вам гостинцев... — и она с умильным видом протянула Скучуну узелок.

— Кто-то пришел? — Урч спускался по винтовой лесенке со второго этажа своей башни. — Как там наш завтрак, а, Ксюн? Моя уборка близка к концу. Ох, уж эта вечная пыль... Ба! Кажется, куторины визиты становятся доброй традицией...

— Я вот гостинцев... ой! Вот же она! — Кутора остолбенела, глядя на изящную полочку с книгами над письменным столом, где в теплом свете горящих свечей нежилась на бронзовой крышке шкатулки черная агатовая саламандра...

Тут все заметили чудесную вещицу, а Урч подумал про себя: «Так-так... Кажется, начинается...»

Опередив Ксюна, Скучун пташкой порхнул по комнате, дрожащими лапками снял шкатулку с полки и поставил на стол. Глаза его округлились от волнения, наэлектризованная шерстка потрескивала — он ясно расслышал голос, прошептавший: «Вот он, заветный ключик, которым открывается дверца...» И Скучуну померещилось, что агатовая ящерка подмигнула ему красным своим глазком!

Скучун застыл перед чудесной шкатулкой. Пол поплыл под его ногами, лица друзей двоились и таяли... Голова гудела, бил озноб, и не было вокруг ничего, кроме жгучих, как огонь, рубиновых глаз саламандры...

Невольно, будто под гипнозом, Скучун протянул лапку и коснулся огнистых рубинов, но тут же, вскрикнув, отдернул ее. Что-то щелкнуло там, внутри, бронзовая крышка откинулась, и из шкатулки вырвался небесно-голубой лепесток огня. Он стал синеть, бесшумно дыша, бесплотный и колдовской. Все четверо окаменели с расширенными от испуга зрачками, в которых змеился огонь, сгинувший так же внезапно, как появился, рассыпавшись синими звездными искрами... А на дне холодной шкатулки осталась лежать старинная карта столицы с прежними названиями московских улиц. То место на карте, где Малая Никитская соединялась со Спиридоновкой напротив церкви Большого Вознесения, отмечено было синим крестиком.

На миг все позабыли о Скучуне, выхватывая карту друг у друга и гадая наперебой, где же находится это место, и как теперь называются указанные на плане улицы... И только Скучун не участвовал в этих толках. Притихший и просветленный, отошел он в сторонку, прижимая лапки к груди и улыбаясь вновь обретенной надежде! Он понял, что эта весть — для него, и в ней указан путь к спасению.

— Друзья мои, постойте, — слабый его голосок прервал общий гомон. — Выслушайте меня и, умоляю, не возражайте! Этот план послан мне, чтобы я с его помощью сумел избавиться от своей болезни. А быть может, не только для этого... Объяснить всего не смогу, я просто знаю это и все!.. И прошу вас, дорогие мои, вы только не мешайте мне, и все будет хорошо. Я ухожу наверх, на поиски зашифрованного места и скоро-скоро вернусь. А вы ждите меня тут и не беспокойтесь ни о чем. Ведь всякий путь, если он желанный, дарует то, во что веришь... А я хочу... нет-нет, не сейчас... Вдруг не сбудется! Прощайте... — и Скучун, кивнув остолбеневшим друзьям, направился к двери.

Однако его опередили. Ксюн прыжком кенгуру метнулась к выходу, заслонив дверь собою.

— Скучушечка, миленький, — лепетала она, порозовев от смущения, — я должна быть с тобой! Ну подумай, разве поодиночке мы спасли бы Личинку и победили бы жомбиков? А разве не я вызволила тебя из подземной библиотеки, в которой ты заболел? Прошу тебя, не уходи один! Все же Москва — это мой город, и мне она знакома чуточку больше, чем тебе... И потом, моя бабушка...

— Бабушка... — пробормотал в задумчивости Скучун, что-то напряженно обдумывая.

— И я с вами, и я! Как же так! Только начинаются настоящие приключения... Я обязательно пригожусь, вот увидите — правда-правда!

Кутора, которая по случаю визита в дом Старого Урча навязала на ушки большущие желтые банты, пыталась придать своим словам побольше убедительности, мотая головой в такт. И банты прыгали на ее растопыренных ушах, словно две веселые собачонки...

Скучун собрался было возразить, но Старый Урч перебил его.

— Дети мои, не надо спорить. Пожалуй, решение придется принимать мне, как самому старшему среди нас. Кажется, вы называли меня своим дедушкой... — Урч обвел взглядом собравшихся и, не услышав возражений, продолжил: — Давайте отправимся в Москву все вместе. Ведь тебе, Скучун, может понадобиться помощь, ты будешь знать, что мы рядом, и станешь действовать намного спокойнее... В то место, которое обозначено на карте, ступай в одиночку — мешать тебе мы не станем. А вот искать, где оно находится, всем вместе нам будет полегче.

Ну, а кроме того... — Урч откашлялся и пригладил усы, — мне давно уж хотелось взглянуть на Верхний город, по которому все вы тут с ума посходили... — И он с довольным видом протер стекла очков громадным своим носовым платком и, крякнув, водрузил их вновь на носу.

Скучун только молча кивнул в ответ. Кутора, взвизгнув, завертела головой как сумасшедшая, а Ксюн от радости запрыгала на месте.

Старый Урч обошел весь дом, гася догоравшие уже огарки свечей и вздыхая:

«Ну вот она, новая жизнь! Эх-хе-хе... Вовремя, нечего сказать... Это на старости-то лет сподобился, да! В первый раз покидаю я тебя, милое мое одинокое гнездышко...»

Шаркая шлепанцами, Урч спустился по лестнице и предложил присесть на дорожку. Он оглядел всю компанию, бережно завернул шкатулку с картой в свой необъятный клетчатый носовой платок и, подмигнув, легонько щелкнул Кутору по носу.

— В путь, дети мои! Все еще только начинается! — и, хлопнув ладонями по коленям, вскочил молодец-молодцом, пропустил всех вперед и захлопнул за собой дверь.

Скучун как на крыльях мчался по мостовой к подземному ходу, ведущему наверх, за ним скакали девчонки, а позади, прилично поотстав, поспешал Старый Урч. Сопя и презирая одышку, он еле слышно напевал себе под нос: «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей...»

Глава IX

В Москве уже давно рассвело. Птицы яростно гомонили за окнами. Однако, взрослые наверное еще спали, потому что тишину в квартире Ксюна не нарушало ни звука...

Друзья проникли в ее комнату через окно, напугав до икоты Кукоя, который смирно сидел под столом и дожидался хозяйку. Увидев целую ораву, влезавшую в окно, Кукой вскочил с диким писком, но тут же звонко заикал, дернулся и затих... Убедившись, что ничего страшного с Кукоем не случилось, путешественники сгрудились на ковре вокруг карты, стараясь разгадать ее зашифрованный смысл.

— Где же это находится? — Ксюн в нетерпении кусала ногти. — Поди догадайся, что это за Малая Никитская такая!.. А Спиридоновка?! Мне они так же знакомы, как Булонский лес! — Ксюн с некоторой растерянностью поглядывала на странноватую компанию, расположившуюся в ее комнате: «Только бы не заглянули родители — ведь в обморок упадут!» — хмыкнула она, представляя себе их реакцию.

— Послушай, Ксюн, а может, твоя бабушка помнит старые названия? — поинтересовался Скучун.

— Ну конечно! — Урч ущипнул себя за ус и, потеряв всю степенность, заорал не своим голосом: — Бабушка! Конечно, она!

— Ш-ш-ш... — Ксюн поскорее закрыла ему рот ладошкой. — Тише! Мы сейчас всех перебудим...

А в это время позабытый всеми Кукой очнулся, вылез из-под стола, куда завалился в обморок и, конечно, обиделся! Как это? До него что, и дела нету?.. И Кукой решил обратить на себя всеобщее внимание. Он вспрыгнул на письменный стол, стоящий у самой кровати Ксюна, но, не рассчитав, угодил на поднос с фарфоровым чайником и лекарствами. Поднос этот, позабытый со вчерашнего вечера, чуть-чуть нависал над краем стола... и неудачник-Кукой плюхнулся прямехонько на этот выступ. Поднос опрокинулся с диким грохотом!

Ксюн кинулась было собирать осколки, но поняла, что сию минуту здесь появятся взрослые, и надо срочно спрятать гостей... Она только успела крикнуть: «Все под кровать!» — как дверь в детскую распахнулась, и на пороге возникла бабушка Елена.

— Что здесь происходит, Ксения? Еще один залп Авроры?.. Боже, мой чайник...

Елена Петровна подошла к внучке, которая уже лежала в постели как ни в чем не бывало, с невинным выражением на покрасневшем личике... Потрогав ее лоб и щеки, вошедшая заявила:

— Вижу, ты совсем поправилась, раз тут подносы летают! Тебе еще повезло, что родители ночью в командировку уехали, — с мамой потом сама будешь объясняться! И осколки собирать тоже... Ну, ладно, как живот? Не тошнит? Сейчас врача вызову.

— Бабуленька, миленькая, я себя прекрасно чувствую, не надо врача, ну пожалуйста! А поднос... не понимаю, что с ним случилось... Мне такой сон снился, а тут этот грохот! Вскакиваю, а он лежит...

— Да уж, просто чудо какое-то! Правда, это не самое страшное. Страшнее, когда хватают без спросу грибы и съедают целую банку!

— И всего-то половиночку... Баба Лена, ты же видишь, я уже совершенно здорова, пожалуйста, не вызывай врача!.. — Ксюн, стремглав вскочив с кровати, юлой вилась вокруг бабушки, которая, конечно, тут же сдалась.

— Ах ты, негодница! — улыбнулась она. — Что скажут родители? Всыплют ведь наверное...

— За что же мне всыпать?

— Да не тебе, а мне... и поделом! За потакание ребенку. А теперь быстро к столу, и без разговоров...

За завтраком Ксюн глотала пищу почти не пережевывая. Она была страшно взволнована. Еще бы! Ведь Скучуну предстояло выяснить, что же обозначает таинственный крестик... И как быть дальше, ведь взрослые рано или поздно дознаются о тех, кто скрывается в детской!

— Бабуль, а можно я потом доем в своей комнате?

— Что за фантазии, ешь за столом.

— Мне так во двор хочется, с девочками поиграть... Аппетит нагуляю — и все дожую чуть попозже. Я к себе утащу пирожки, ладно?

— Ну хорошо, потом так потом. Что-то я стала в последние дни чересчур сговорчивая — наверное, от жары... Ступай с Богом. Только одевайся как следует: по-моему, собирается дождь; чуть промокнешь — и до простуды недолго...

— Я кофту возьму — не беспокойся... Послушай, бабуль, ты случайно не знаешь, как теперь называется бывшая Малая Никитская?

— Как называется? Постой... Качалова! Да, это теперь улица Качалова.

— А Спиридоновка?

— Алексея Толстого.

— А это далеко?

— Да нет, совсем близко, там, за Патриаршим, в сторону Никитских ворот... Что это у тебя за интерес такой внезапный?

— Да просто так... Бабуля, ты — чудо! — и, взвизгнув от радости, Ксюн прыгнула к бабушке на шею. — Ну я пойду, хорошо?

— Иди-иди... «Вот чудачка, ей-Богу! И что у нее на уме...» — улыбнулась про себя Елена Петровна, провожая ускакавшую козочкой внучку.

****

— Эй, вылезайте, отбой! — прошептала Ксюн, притащив в комнату целую миску пирожков с капустой и с луком. — Налетайте, пока горячие! Кукой, ты где? Выползай, я же знаю — ты не нарочно опрокинул этот проклятый поднос...

— Не могу я вылезти... я прилип!

— Что-что?

— Тут кругом мед разлился. Плошечка стояла с медом такая кругленькая... Ну вот она и... У меня даже усы склеились! — захныкал Кукой из-за кресла, куда он свалился вместе со злосчастным подносом.

— Еще этого не хватало! В ванную тебе нельзя — бабушка увидит. Урч, пожалуйста, помогите мне. — Ксюн схватила в шкафу полотенце и, зачерпнув воды в аквариуме при помощи вазочки для цветов, смочила махровую ткань. — Тащите его сюда...

Ксюн со Старым Урчем принялись тереть мокрым полотенцем жалкого, похудевшего на глазах Кукоя, пытаясь отмыть его от густого липкого меда, Кутора подбирала осколки — в общем, день начинался весьма нескучно!

Покончив с уборкой, все набросились на пирожки.

— Вам не холодно? — проурчала Кутора с набитым ртом, участливо поглядывая на мокрого Кукоя. — Не простудиться бы...

— Да что вы, лето на дворе... Давайте знакомиться, меня зовут Кукой! — и он галантно шаркнул серенькой лапкой.

— Очень приятно! А я Кутора. Можно за вами поухаживать? — и она принялась растирать его влажную шерстку сухим полотенцем.

****

В этой сутолоке никто не заметил, как Скучун исчез. Он потихоньку выскользнул в окно, поняв, что это единственный способ расстаться на время со своими друзьями.

Скучун слышал разговор Ксюна и Елены Петровны за завтраком. Его догадка подтвердилась: бабушка Елена помнила старые московские улицы. И теперь Скучун знал тот адрес, где поджидала его неизвестность и куда рвалась изболевшаяся, полная надежды душа...

Лапки сами несли Скучуна. Дорогу от ксюнского дома до пруда он запомнил, когда впервые оказался на поверхности Земли в Ночь Полнолуния. Но и дальше он шел, будто ведомый кем-то, не думая о своем пути, а просто зная — вот он! Благо, и путь был недалек...

Вот пушистый пешеход миновал Патриарший пруд, обрамленный низенькой решеткой, прошел немного вперед, по улице Адама Мицкевича и свернул налево, на пустынную в этот ранний час улицу Алексея Толстого. Улица описывала плавную дугу, огибая загадочный желтый особняк, напоминающий средневековый замок, с устрашающими химерами на карнизе. Они провожали оробевшего Скучуна пристальным всевидящим взглядом. А сонные милиционеры в будках у ворот иностранных посольств его не заметили.

Скучун ускорил шаг. Он чуял — то место где-то поблизости... Вот Спиридоновка прогнулась полумесяцем, подступая к церкви Большого Вознесения... Сердце Скучуна готово было выпрыгнуть на мостовую! Прямо перед ним, за стилизованными волнами решетки, посреди небольшого садика, замер сонный, бело-розовый особняк с мозаичными орхидеями на фризе*.

Скучун сразу узнал его: именно этот дом мерещился ему в бреду болезни... Он двинулся вдоль чугунных завитков ограды, и ему внезапно почудилось, что орхидеи на стене дрогнули, приветствуя его! Скучун мог не сомневаться — это было то самое, обозначенное на карте место, и здесь — он крепко верил в это — придет к нему избавление от книжной болезни...

Казалось: вот сейчас распахнутся тяжелые двери и случится все то тайное и чудесное, чего так долго и безнадежно ждала душа... И если дом примет входящего — там, внутри, окажется совершенный иной мир: мир, в котором сбываются мечты...

«Если бы Личинка преобразилась в земное существо, — подумал Скучун, — она должна была бы жить в этом доме!»

За поворотом, на улице Качалова, изящная решетка на невысоком цоколе продолжала чертить узор, напоминавший стилизованные морские волны. Взобравшись на цоколь, Скучун поднырнул под чугунной волною решетки и оказался в саду.

Он обошел дом вокруг. Тот стоял, сонный и влажный от упавшей росы, и сны его, казалось, витали вокруг... Хмурое небо тасовало тучи над Москвой, смешивая в них жемчуг и пепел. Взлохмаченные и нервные, летели они в каком-то грозном, исступленном танце! В этом бешеном месиве изредка появлялись просветы, но тут же исчезали в испуге, поглощенные пляшущей стихией. Приближалась гроза. Где-то за Садовой полыхнуло, и заворчал гром. Скучуну захотелось поскорее спрятаться на этом завороженном островке особняка, хранившем свое избранничество прямо в центре суматошной Москвы...

И когда гром ударил совсем неподалеку, тяжелые, всегда запертые двери чуть приоткрылись и тут же неслышно захлопнулись. С улицы этого никто не заметил...

Но Скучун был уже внутри!

* Фриз — декоративная полоса на верхней части стены, украшенная рельефом, фресками и орнаментом.

Глава X

Теплые лапки бесшумно касались прохладного каменного пола прихожей. Будто круги на воде расходились под ногами мозаичные узоры. Впереди в громадном зеркале отразилась зеленая фигурка, замершая перед цветным витражом с широко раскрытыми от восхищения глазами. Стоило чуть сдвинуться с места — пейзаж из цветного перламутрового стекла изменялся, будто кто-то, стоящий за стеклом, поднимал свечу, подсвечивая картину... А может, это заря скрывалась за перламутром?! Известно одно: вошедшего особняк завораживал, окутывал тайнами, а живой витраж согревал его своим уютным золотисто-зелено-коричневым светом, как бы приглашая следовать дальше...

Осмелевший Скучун стал плутать в лабиринте больших и малых комнат первого этажа, то запрокидывая голову и приветствуя ползущих лепных улиток на потолке библиотеки, то замирая в благоговении перед ее книжным богатством, то разглядывая скользкий узорный паркет... Скучун здесь был так счастлив, как никогда в жизни! Он не мог наглядеться на бронзовые изгибы дверных ручек, на двери, изукрашенные резными ниспадающими ветвями колючих роз, на застывшую грацию деревянных оконных рам, прильнувших к стеклу, будто живые некогда лепестки, обращенные в дерево чьим-то заклятьем!

Скучун догадывался: этот храм Красоты — целый застывший мир — подобие мира живого; он многое таит в себе, и вот-вот откроет ему что-то необычайно важное...

Скучун готовился к свершению какого-то священного обряда, он чувствовал — его освобождение близко... И ключ от той воображаемой дверцы, которая преграждала выход переполнявшим его мыслям, — этот ключ был совсем рядом!

Голова Скучуна больше не разрывалась на куски, исчезла тяжесть и боль. Казалось, что даже пушистое его тельце здесь весит меньше, чем обычно...

Весь легкий и просветленный, с танцующей, ясной душой, Скучун вышел к подножию чудесной лестницы, которая устремлялась наверх мраморной серо-зеленой волной. Следуя изгибу застывшей волны, поднялся он на второй этаж.

Здесь его поджидала колонна, сторожившая лестницу. А на капители* этой красноватой колонны изумленный Скучун увидел знакомую Саламандру! Только тут она была втрое больше, покрытая серебром, сквозь которое проступала зелень.

Саламандра, шевельнув хвостом, указала ему на незаметный проход к потайной лестнице черного хода.

«Здесь твой путь...» — прозвенел чей-то голос... А по крыше неторопливо и вкрадчиво застучали капли дождя.

Скучун, замирая, с гулко бьющимся сердцем, стал подниматься по боковой лестнице. Мощный удар грома внезапно расколол тишину, и та рассыпалась с сухим треском где-то прямо над головой нашего героя. Сердце его колотилось все пуще. Вот крошечный коридорчик, — Скучун услышал, как целые реки дождя ринулись на крышу, — вот низкая дверь — и он оказался в небольшой полутемной комнате.

Четыре строгих лика глянули на него со стен, покрытых росписью. Стены сходились в сводчатый купол, а в центре его, над самой головой, притаилось маленькое оконце...

Скучун застыл в полумраке. Темно-оливковые стены были расписаны коричневыми завитками, а в каждом завитке сияли серебристые точечки — как светлячки! Казалось, это звездное небо Космоса, которое обнимало вошедшего со всех сторон. Оно было совсем не страшное, а близкое и родное, и Скучуна охватил какой-то особенный, светлый покой. Он сел посреди этого космического пространства, где — он верил — сейчас должно было что-то произойти... Он и не знал, что помещение, в котором находился, было потайной моленной, скрытой от посторонних глаз по заказу бывшего владельца особняка, старообрядца, знаменитого когда-то купца и ценителя искусств...

Внезапно, Скучун был весь затоплен щедрым, золотистым потоком света! Он вскочил, пораженный, глядя как оживает пространство в его переливчатых волнах. То было Солнце! Оно проникло сюда через маленькое окно на потолке в центре купола. Прорвав буревой поток туч, Солнце, наконец, ударило в окна, развеселив Москву! Но самый первый свой луч оно направило в окошко, глядящее прямо в небо!

Солнечный свет пронизал Скучуна с головы до ног, он зажмурился, не в силах вынести силу Солнца. И тогда над окном, раскрытым в небеса, склонился лик Девы, осененный крылами, от которого исходила любовь и невыразимая радость.

А маленький, теплый пучок мечтаний и шерсти — Скучун — стоял, ослепленный солнечным блеском, и взор его впервые обратился в глубь себя — в свою пробужденную душу...

Он ничего не видел вокруг — ни как склонилась над ним душа Радости в облике Девы-птицы, ни как встала позади, за его спиной тень Красоты — тень Личинки... Он только чувствовал, что не один на свете, и что свершается ритуал, приобщающий его, Скучуна, к сокровенной загадке жизни... Он не знал еще, что в нем зарождался огонь — то был дух его, пока еще неокрепший и слабый!

Наконец, Скучун поднял голову. Ослепленье прошло, радужные круги, расходившиеся перед глазами, исчезли. Неизъяснимые чувства охватили его, их захлестывали все новые и новые... Особая атмосфера этой космической комнаты с окном, раскрытым небесному свету, и те высшие силы, что явились сюда, подействовали на что-то такое, что сокрыто было доселе в душе Скучуна. И это «нечто» раскрылось и потянулось к свету, словно росток на заре! А болезнь, сковавшая его мысли, разбилась о стены особняка...

Скучун, не помня себя, бросился к столу, притулившемуся у стены, и, сорвав с него лист бумаги и ручку, стал лихорадочно записывать летящие к нему навстречу строчки...

И с солнечной, смеющейся душой Скучун поклонился всем четырем стенам этой комнаты, где произошла с ним метаморфоза, на которую так надеялась Душа Радости — душа великой Книги.

Прижимая к сердцу листок бумаги, исписанный нетвердой еще рукой, Скучун пустился в обратный путь.

Дом провожал его. И лестница-волна опустила плавно на прохладный берег первого этажа...

Пережитое потрясение было так велико, что Скучун, не добредя до выхода, улегся на пол и, улыбаясь, прильнул щекой к мозаичным завиткам, напоминавшим добрых маленьких головастиков...

А таинственный Дом склонился изгибами арок и оконных рам, вглядываясь в своего гостя, приобщенного теперь к тому священному таинству, которое охранял особняк-чародей, — к таинству творчества...

Скучун засыпал, преисполненный грез. И улыбка спящего растворялась в шуме прибоя, неслышного для непосвященных... Дом зазвучал всеми голосами своего ожившего мира, и это величавое пение убаюкивало новообращенного поэта.

* Капитель — верхняя часть колонны, обычно украшенная лепниной.

****

— Он прогнал болезнь и воспринял мой дар, о, мой маленький, мой пушистый помощник! И теперь мы, быть может, преодолеем Зло, мы поможем Москве, наконец-то поможем!

Душа Радости летела к Солнцу, омытая чистым июньским дождем. Громадное облегчение испытывала она, облегчение и долгожданный покой. В преддверье грозящей Москве беды Душа Радости знала: отныне спасенье возможно! Ведь надежда ее, Скучун, уже сделал первый шаг на пути преодоления Зла. Его первая, неумелая попытка зарифмовать свои мысли, однако СВОИ и ничьи другие — это и был тот «ключик», которым открывалась «дверца» — путь к освобождению от книжной болезни!

Творя новый мир, воплощенный в слове, Скучун мог изменять ход земных событий, предугадать их и напророчить, ведь отныне принадлежал он к тем избранным существам, которые в своем творчестве — даре сил Света — передавали на Землю благую весть из высших миров...

Душа Книги, полная сил и света, сливаясь с промытыми облаками, вальсировала в поднебесье. Она купалась в свежей, росистой влаге облаков, которые из пепельных стали белыми.

И облака, вовлеченные в ее стихийный танец, мчались над Москвой все быстрей и быстрей...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Зной измучил Москву. Не успев насладиться прелестью лета, город уже обессилел от непривычной жары. Близился вечер, но Солнце палило люто, совсем по-южному. И три кольца — бульварное, садовое и окружное — сжимали Москву тремя огнедышащими обручами. Водители, совершенно одуревшие за день от бензинных паров, сигаретного дыма и гари, проклинали «час пик» на чем свет стоит и безнадежно сигналили, стремясь продвинуться в дорожный пробке хоть на корпус автомобиля. Машины запрудили бульвары; заторы на Страстном, Садовом кольце и 1-й Брестской были столь печально знаменитыми, что опытные автомобилисты старались избегать этих улиц в такое время. Газировка в городских автоматах к концу рабочего дня заканчивалась, за мороженым вытягивались устрашающие очереди, — впрочем, москвичей очередями не остановишь, — и многие прерывали свой торопливый бег по корявым, раздрызганным тротуарам, чтобы пристроиться в хвост толпы у какого-нибудь невзрачного киоска.

Из комиссионного магазина на бывшей улице Горького, вышел молодой человек весьма респектабельного вида в дорогом импортном костюме, ладно сидящем на его высокой статной фигуре. Под мышкой он нес белоснежный хрустящий сверток. Идти-то было недалеко: поигрывая ключами от машины, он миновал магазин «Книги», затем угловой «Школьник» у троллейбусной остановки и свернул налево за угол — во 2-й Тверской-Ямской переулок, где его поджидал новенький, зеркально сверкавший «Москвич» последней модели.

Толпа, стоящая за мороженым, запрудила весь тротуар. Элегантный молодой человек, пробиваясь локтями, брезгливо поморщился и постарался не дышать: на такой жаре от многих попахивало отнюдь не французскими духами...

С облегченьем откинувшись на упругое сиденье автомобиля, этот московский «денди»* включил кондиционер и улыбнулся, ибо взор его упал на соседнее сиденье. Там лежал букет роз — трепещущих, перепуганных собственным совершенством, пунцовых роз «Кардинал»! Розы задрожали еще сильнее, когда молодой человек взял их в руки, мечтательно поднес к лицу и вдохнул аромат, как видно, вспоминая о ком-то, а затем, сладко потянувшись, небрежно швырнул букет на пустое сиденье... Вслед за розами туда же полетел и хрустящий сверток.

Неожиданно расхохотавшись, денди нажал кнопку магнитофона, и прозрачная, прохладная мелодия полилась из стереодинамиков. Он включил зажигание, машина плавно двинулась с места и приостановилась у поворота направо, на 1-ю Тверскую-Ямскую. Пробки здесь уже не было, машины летели на полной скорости, все стекла в них были опущены, и в салонах взвихрялись взбодренные скоростью воздушные потоки.

Не трогаясь с места, мужчина обхватил обеими руками руль и улегся на него, вглядываясь в проезжающие мимо автомобили. Он что-то еле слышно нашептывал, злорадно улыбаясь одними губами. Улыбка у него была неприятная, а глаза — пустые и холодные. Наконец, взгляд незнакомца остановился на пожилом и, видно, очень уставшем водителе серой «Волги»... и тут что-то произошло.

Пожилой водитель вместо тормоза случайно нажал на газ и врезался в отходивший от остановки троллейбус. А водитель зеленого «Запорожца», едущий вслед за «Волгой», чтобы избежать столкновения, резко крутанул руль вправо и, вылетев на тротуар, вломился прямо в стеклянную витрину «Школьника». Визг тормозов, крики и звон бьющегося стекла огласили всю улицу. К месту происшествия со всех ног бежал постовой, послышалось: «Врача скорее, вызывайте «Скорую»!»

А молодой человек, удовлетворенно кивнув, мгновенно вырулил перед замершим потоком машин в крайний левый ряд, прибавил скорость и сгинул... Номеров на его машине не было.

* Денди — человек, относящийся с особым вниманием к своей внешности, щеголь, франт.

****

Тверской бульвар изнывал от жары, но деревья его, поникшие от нещадного Солнца, все же давали немного прохлады и тени.

На скамеечке у центральной аллеи примостился, закинув ногу на ногу, спортивного вида старик лет под семьдесят в кроссовках и модной майке. На лоб у него была низко надвинута сетчатая кепочка с длинным козырьком. Прикрыв глаза, он глядел на прохожих, на суетливо чирикавших воробьев у скамейки напротив, где энергичная бабушка с маленьким внуком кормила их свежей булкой. Поджарый старик сцепил ладони на животе и, выстукивая ритм подушечками пальцев, высвистывал какой-то марш, вытянув дудочкой тонкие бескровные губы.

К театрам, расположившимся по обе стороны бульвара, уже стягивалась нарядная публика, хотя было еще совсем светло, и сумерки даже не думали подбираться к Москве.

Вот мимо скамеек прошествовали иностранцы, свежевымытые и беспечные, обремененные из всех мыслимых на земле забот лишь своими сверхчувствительными фотоаппаратами... Прощебетала стайка причудливо одетых юных созданий, что явно выпорхнула из подъезда театрального института, расположенного неподалеку — в Собиновском переулке. На девицах были немыслимые разномастные шляпки, все были очень стройненькие, раскованные и смешливые, и все шалили и валяли дурака, несмотря на жару. Единственный в стайке юноша вдруг выступил из девичьей компании, остановился посреди аллеи, и, сдвинув шляпу на затылок, одарил бульвар звучанием своего сильного и волнующего голоса.

«Паду-у ли я стрелой пронзе-е-нны-ый...» — послышалось в самом центре Москвы. Звонким хохотом сопроводили спутницы его вдохновенное соло. Казалось, даже зной немного ослабел, щадя веселую, полную молодых, свежих сил ватагу студентов...

Спортивный старик в кепочке, сидящий как раз напротив и наблюдавший эту сценку, хрустнув суставами, крепко сжал пальцы, приподнял набрякшие от зноя веки и встретился взглядом с юным тенором, распевающим арию Ленского посреди Тверского бульвара.

Юноша внезапно осекся, будто подавился звуком собственного голоса, пошатнулся, как от удара, и в растерянности уставился на хохочущих однокурсниц, которые принялись тормошить его и требовать продолжения. Видимо, наш Ленский попытался выполнить их настырные просьбы, но издал лишь какой-то нелепый квохчущий звук, от которого девицы прямо-таки за животики похватались. Он же, встревоженный и разозленный, надвинул шляпу на лоб, грубо оттолкнул ближайшую из подруг и, круто развернувшись, направился к переходу, выводящему с бульвара прямо к мрачной громадине нового МХАТа.

Сухощавый старик, неспешно поднявшись, последовал за ним, распугав голубей, слетевшихся к ногам хлебосольной старушки. А ее карапуз отчего-то страшно испугался взгляда белесых, пронзительных глаз человека в кепке... Тяжело и не по-детски неуклюже плюхнулся он на землю, — наверное, подвернул ножку, — огласив Тверской отчаянным ревом.

А незадачливый обладатель волнующего тенора в это время уже перешел на другую сторону и двигался вдоль служебных подъездов затихшего МХАТа к улице Неждановой. Там жила известная на весь мир престарелая примадонна, которая давала ему уроки пения. Он был обескуражен, подавлен и раздражен. Еще бы: так позорно дать петуха в самом центре Москвы... Да такого с ним никогда не бывало! В голову, конечно, лезли самые мрачные мысли.

«Заболел я, что ли?.. Может, связки перетрудил? Да уж, докатился — проорать эдаким петушком, да еще перед Любкой... нет, тут что-то не так! Ведь когда она рядом — соловьем заливаюсь... Просто глупость какая-то!»

Молодой человек шел, страшно опечаленный, потерянный и полубольной. Приближаясь к Неждановой, он подумал, что хорошо было бы сейчас зайти в церковь. Заторопился, почему-то боясь оглянуться, словно мог увидеть там, позади, нечто пугающее. Этот внезапный его страх был вполне безотчетным: солнце все еще накаляло землю, хотя по времени уже давно наступил вечер, кругом было полно народу, и ничто не предвещало беды...

Молодой человек вспомнил, как прошедшей весною, пасхальной апрельской ночью они всем курсом пришли сюда, к церкви, как маленькая площадь перед храмом мерцала, вся в ярких огнях свечей, и как он возвращался тогда домой, переполненный какой-то особенной радостью... Юноша ускорил шаги, подумав про себя: «Скорей бы войти...» — но церковные двери оказались закрытыми. На площади не было ни души... И улица Неждановой катилась под уклон от Тверской, опустевшая и немая.

Чьи-то гулкие шаги послышались в отдалении, наш студент обернулся... Спортивного вида старик приближался к нему, опустив голову и вперив взгляд в свои сомкнутые на животе пальцы. Необъяснимая слабость разлилась по всему телу юноши, сердце его упало и, застыв на месте, словно загипнотизированный, смотрел он, как этот человек подходит к нему...

Что сталось дальше с незадачливым Ленским, никто не знает.

****

В лабиринтах старой арбатской квартиры, укутанной в затхлый портьерный сумрак, раздался короткий трескучий звонок.

Хозяйка пошла открывать. Это была еще молодая, ярко накрашенная, сухая женщина с темными, забранными в пучок волосами и в черно-красной сатиновой юбке до пят. Рваные ее шлепанцы, хлопая по голым пяткам, простучали по длинному коридору, взметнув кое-где легкие клоки пыли. Пыль тотчас попряталась по плинтусам, входная дверь, клацнув затворами, распахнулась, и позвонившие оказались внутри.

Вошедшие — это были две совсем еще юные девушки в потертых джинсиках, — застеснявшись, мялись в коридоре.

— Марина? — выдавила наконец темненькая, с ясными бирюзовыми глазами. — Мы от Нонны...

— Да, проходите, проходите, не стесняйтесь... — зазывала, хлопая шлепанцами, Марина — хозяйка квартиры.

Она провела гостей в малюсенькую комнатку, загроможденную старой мебелью. Непонятно, как ухитрились затащить сюда концертный рояль, да еще старательно завалить его всякой рухлядью... Рояль посверкивал черным лаком сквозь груды журналов, выкроек, игральных карт, мотков шерсти и какого-то тряпья. По стенам лепились фотографии, миниатюрные портретики, старые и не очень, акварели и карандашные рисунки в деревянных рамочках. А над продавленным диваном прямо напротив дверей висел роскошный овальный портрет необычайно красивой женщины в бальном атласном платье, в черных перьях и жемчугах... Красавица, чем-то отдаленно напоминавшая хозяйку, глядела прямо на оробевших девочек...

— Присаживайтесь вот сюда, на диван. Так, времени у нас много, спешить некуда. Ну, кто первый? — проговорила Марина, уставившись на девочек в упор. Глаза ее сильно косили. Девочки переглянулись. — Смелее, смелее, вас никто сюда идти не заставлял — сами ведь захотели. Ну? Как зовут-то вас?

— Давайте я! — осмелилась большеглазая блондинка, вся в мелких кудельках «крутой», неуложенной химической завивки, отчего напоминала она славного и дурашливого барашка. — Меня Машей зовут.

— Чудесно, Машенька! А тебя?

— Тамара, — отвечала вторая, с бирюзовыми глазами.

— Ну, вот и знакомы... Так, Маша, значит начнем с тебя. Скажи мне, где и когда ты родилась, назови год, месяц, число и час рождения. А если не помнишь часа, то хотя бы — утром или вечером...

Марина взяла с рояля довольно странную колоду карт. Там не было ни дам, ни королей, а нарисованы были какие-то весьма необычные для карт картинки. Тут были и Луна, и Солнце, а на одной Маша, содрогнувшись, заметила Смерть с косой. Марина перетасовала колоду и положила на столик перед диваном со словами: «Не таи от меня ничего и не бойся, я тебе помогу, расскажу и что было с тобой, и что будет, и суженого покажу, и все про него нагадаю, а если хочешь — приворожу... Ты не пугайся только, откройся мне. Если враг какой у тебя — и этому горю поможем, отведем твоего врага, да так сделаем, что вся жизнь ему с овчинку покажется...»

Марина говорила быстро, слегка картавила, пробуравливая Машу темными своими зрачками. И Маша никак не могла заглянуть ей в глаза — разбегались они.

— Нонна сказала, что вы и лечите... — повернулась к ним Тамара, которая стояла перед книжными полками и рассеянно скользила взглядом по корешкам книг. Ни имен писателей, ни названий таких ей до сих пор не встречалось. Погладив черную полированную крышку рояля, она машинально приоткрыла ее и, вскрикнув от омерзения, тут же отдернула руку... На клавишах кишели тараканы! Крышка со стуком захлопнулась.

— Что хватаешь? Не трогай, чего не дозволено! — прикрикнула разгневанная Марина. И тотчас успокоившись, протянула насмешливо: — И-и-ишь, какая брезгливая! Так, говоришь, Нонна сказала... Могу и вылечить. Что тебя беспокоит? А, впрочем, не говори, я сама вижу. Горло у тебя слабое, частые ангины, головка побаливает, так? — Тамара кивнула. — Ну вот! Да и хронический бронхит у нас, девуля, имеется. Куришь, небось? Ну да ты пока посиди. — Марина указала на стул у двери. — А я Машей займусь. Не беспокойся, дойдет и до тебя. — И хозяйка так зыркнула на нее глазами, что Томку было потянуло тут же подняться и уйти, но бросить Машу она не хотела...

Тамара застыла на стуле, точно пригвожденная к месту чьим-то властным взглядом. Это глядела на нее, проницая насквозь, красавица с портрета напротив. На какое-то мгновенье девочке почудилось, что черное перо у нее в волосах заколыхалось, а полные губы улыбнулись какой-то ужасной оскаленной улыбкой... Томка попыталась встать, но ноги не слушались, все тело сделалось словно ватное и, не в силах оторваться от властного взгляда дамы на портрете, она потеряла всякий счет времени, слыша будто сквозь сон, как Марина гадает подружке...

Уже в сумерках, ночною порой — ведь в июне темнеет поздно, — девушки вышли из подъезда, покинув, наконец, пропыленную маринину квартиру. Они брели по Арбату, словно оглушенные, не замечая все еще бойкой торговли там и тут: всяких маечек, побрякушек, забавных игрушек и книжек на любой вкус, словом, всего того, что так приманивает юных девушек! Они не слышали ни поющих под гитару молодых людей, ни замызганного полупьяного поэта, с ожесточением выкрикивающего свои стихи перед жиденькой толпою зевак... И еще многого другого не видели и не слышали девочки — будто кто высосал из них все соки, вытянул силы и самую душу...

Отяжелевшие, больные, брели подружки, уставясь с унылым безразличием в замусоренную мостовую, наступая на плевки и окурки. Над головами их зажглись звезды, а большая, яркая Зеленая Звезда мигала так отчаянно, будто подавала на Землю сигнал «SOS»... Но девочки сигнала того не заметили и, добредя до Арбатской площади, не посоветовавшись и толком не попрощавшись, расстались...

Машенька, побледневшая еще больше, с огромными серыми кругами вокруг наивно распахнутых глаз, шатаясь, словно вяленая рыбешка на проволоке, побрела вниз, в метро. А Томка присела на закругленный гранитный парапет около «Праги». Голова у нее раскалывалась, все болело, точно ее долго били, хотя Марина и пальцем к ней не притронулась, а только водила руками и будто разрывала что-то вокруг нее... Все-то Тамаре теперь было тошно: и Москва, куда она так рвалась из своего Воронежа, и подруга ее, и учеба, и даже тот славный юноша, который вчера на Патриарших читал ей такие замечательные стихи...

«Не хочу ничего, — подумала она, — пропади все пропадом! И домой не хочу: хватит, нашли тоже маменькину дочку. — Она и о себе сейчас думала с каким-то ожесточением. — Разве это жизнь: одно и то же, одно и то же, — а вот она — жизнь!»

Томка подняла голову и взглянула на шикарных женщин, сидящих за столиками на открытом балконе «Праги». Даже сюда, к переходу, доносились сверху их голоса, смех и звон бокалов. Тамара поднялась и, не отдавая себе отчета, направилась к ресторану.

Больше ни Машу, ни Томку никто не видел — они затерялись где-то в огромной, остывающей к ночи Москве.

Глава II

Когда первый удар грома спугнул голубей, сидящих на подоконнике, Ксюн будто очнулась.

— Скучун! Ты почему пирожки не ешь? Вкусные... — Она огляделась: Скучуна в ее комнате не было. Урч, Кукой и Кутора уплетали теплые пирожки за обе щеки, а пушистый ее дружочек... Как же могла она проглядеть его?..

Ксюн в отчаянье кинулась к окну. Крупные редкие капли ударяли по листьям и цветам как по клавишам; вот невидимый дирижер взмахнул палочкой — и мощные потоки дождя обрушились на землю. Молнии, полыхавшие одна за другой, подсвечивали двор, словно театральные софиты... Началась самая настоящая симфония дождя!

— Урч, Кутора, его здесь нет!

— Как нет?! Кого нет?! — все тут же перестали жевать, а Кукой так и застыл с полуоткрытым ртом, из которого выглядывал пирожок... Старый Урч мигом сориентировался и, проглотив кусок, заявил:

— Так! Все ясно! Он удрал на поиски места, указанного на карте! Надо было мне, старому, следить за ним, да получше... Но теперь уж не воротишь. Ксюн, поскорее разыщи Скучуна; Бог весть что с ним может случиться, а ты все же как-никак знаешь город...

— Да, уже бегу! — Ксюн наскоро, путаясь в рукавах, напялила кофточку. — Это я, дуреха, недоглядела. Теперь-то ясно, что он только и думал, как бы поскорее сбежать из дому в то потайное место! Но зато я знаю где его искать — спасибо бабушке! Сидите тихо и ждите нас. Без Скучуна не вернусь... — и она исчезла за окном в шуме дождя.

Когда Ксюн отыскала угол улицы Качалова и Алексея Толстого, на ней сухой нитки не оставалось. Но она словно не замечала этого. Тучи, летящие над головой, казалось, торопили ее и указывали путь. И когда сквозь дождливый туман Ксюн увидела бело-розовый особняк с орхидеями, она ни секунды не сомневалась, что именно это место искал Скучун, и он, конечно же, здесь!

Спустя три минуты Ксюн уже склонялась над своим пушистым другом, который, лежа на прохладном полу, улыбался во сне...

— Скучунушка, мой хороший, проснись, это я! — Ксюн ласково шебуршила густую зеленую шерстку. Капли дождя, пропитавшего ее одежду и волосы, скатывались ему на мордочку, и Скучун, все еще улыбаясь, открыл глаза.

— Ксюн, как хорошо, что ты здесь! Посмотри вокруг... какая сказка! Ой, да ты вся мокрая! Простудишься, надо скорее переодеться...

— Это потом, все потом, расскажи мне скорее, что тут с тобой произошло... Ты какой-то совсем другой, будто светишься!

— Сейчас я все тебе расскажу. Вот, послушай:

— Что это? Боже мой, Скучун, ты заговорил стихами, как это здорово!

— Скучун, сюда идут! — перебила его Ксюн. Не отрываясь от широко раскрытых, будто изумленных глаз Скучуна, читавшего стихи нараспев, вдруг услыхала она чьи-то шаги. Это появились служители музея Максима Горького, размещенного в особняке. Рабочий день начался, смотрители разошлись по своим местам. Наших героев могли обнаружить, и Ксюн увлекла Скучуна к выходу во внутренний двор.

И все же их заметили... Молодая женщина, вся в сиреневом, с добрыми, чуть печальными глазами увидела девочку, которая вела мимо застывшей волною лестницы маленькое пушистое существо. Его наэлектризованная шерстка потрескивала, глаза сияли, и громко, восторженно, радостно это неведомое существо читало стихи человеческим голосом! Девочка была совершенно мокрая, и по полу за ней тянулась влажная, грязноватая дорожка. Милая Наталья Алексеевна — сиреневая хозяйка особняка — ничего никому не сказала. Она только покачала головой, взяла тряпку и быстро вытерла следы. И больше странных посетителей никто не увидел... А Тамара Алексеевна любила этот сказочный дом и хорошо знала, что здесь может произойти все что угодно...

Скучун, казалось, ничего не замечал вокруг. Он все еще был словно в трансе...

— Что это? — очнулся Скучун. — В шкатулке пути указанье? Что я говорю, Ксюн? Мне будто диктует кто-то...

— Ты сказал еще: «Спасайте больную Москву!» Откуда ты знаешь, что Москва больна?

— Понятия не имею... Ксюн, все это неспроста. Мне кажется, я читаю чьи-то мысли, угадываю и произношу вслух то, что возникает во мне как бы помимо моей воли... Сам не знаю, что я скажу через мгновенье: эти стихи приходят сами, и слова, и рифмы... Только вот, Ксюн, они еще ужасно корявые! И все же, пускай я пока не научился, пусть такие вот, какие есть, но мне кажется, что это помощь нам свыше, помощь и весть... Как ты сказала: «Спасайте больную Москву... В шкатулке — пути указанье...» Скорее! — Скучун бросился бежать к калитке, открытой на улицу Алексея Толстого. Ксюн, совершенно ошеломленная, помчалась за ним.

«Ничего не понимаю!» — пронеслось у нее в голове.

А солнышко уже ласкало Москву, согревая мокрые стены домов, макушки прохожих и блестевшую после дождя решетку Патриаршего пруда...

****

Скучун, будто пушистый снаряд, влетел в знакомое окно. За ним появилась Ксюн. Ее била дрожь. Девочка вся побелела: то ли от холода, то ли от волнения, хотя на улице уже было жарко. Мокрая юбка облепила ноги, кофта была — хоть выжимай, а в туфельках хлюпала вода...

Взглянув на Кутору и Кукоя, забившихся под стол в ожидании ее возвращения, она удовлетворенно кивнула, громко чихнула и без сил бухнулась в кресло.

— Шкатулка! Где наша шкатулка с саламандрой? — Скучун обшарил всю комнату в поисках заветной шкатулки. Кукой с Куторой одновременно указали ему взглядом на дверь в коридор. Скучун тихонечко приоткрыл дверь и выглянул... Прихожая была пуста, а справа, за стеклянной кухонной дверью он увидел Старого Урча и ксюшкину бабушку. Сидя на кухне, они попивали чаек и мирно беседовали. На столе среди чашек, вазочек с вареньем и графинчика с вишневой наливкой стояла бронзовая шкатулка с агатовой саламандрой на крышке!

Скучун пискнул от изумления, бросился на кухню и, отвесив бабушке галантный поклон, схватил со стола шкатулку.

— Тысяча извинений, но мне необходимо срочно ее открыть! — заявил Скучун, еще более позеленевший от волнения, и со шкатулкой в лапах скрылся в детской...

— Бабушка! — возникла в дверях Ксюн и тут же столкнулась с выбегавшим опрометью Скучуном, вид которого привел ее в полное замешательство... — Как, в-вы уж-же знак-комы? — стуча зубами от озноба и страха (что же теперь будет?) пробормотала она.

— Представь себе, внученька, твой друг Урч не счел возможным более откладывать наше знакомство! К тому же такое приятное... Он представился сам, без посторонней помощи, когда я вошла в твою комнату. Кстати, где ты так долго пропадала? — Елена Петровна произнесла эту тираду, слегка прищурившись и прихлебывая чай вприкуску с толком и расстановкой...

— Я... видишь ли, бабуля, мне надо тебе кое-что объяснить...

— Да уж, пора бы! Тем более, что количество твоих друзей все возрастает... — и бабушка Елена насмешливо кивнула в сторону двери, где на пороге замерли растерянные Кукой и Кутора!

— Да, теперь, кажется, все в сборе. Ой! — Ксюн качнулась и, зашатавшись, рухнула на табуретку. — Бабуль, мне как-то нехорошо...

Елена Петровна вовремя подхватила внучку, которая чуть не грохнулась на пол. Ксюн вся горела.

— Да у тебя озноб! Мокрая с головы до пят... Урч, помогите мне, пожалуйста!

Вдвоем они быстро перенесли Ксюна на постель.

Пока бабушка переодевала Ксюна во все сухое и растирала ей руки и ноги спиртом, Скучун возился со шкатулкой. Но сколько ни нажимал он на рубиновый глазок саламандры — все было тщетно, шкатулка не открывалась!

И пока Елена Петровна отпаивала внучку чаем с малиной и медом, Старый Урч рассказал ей обо всем, что приключилось с ними, начиная с той самой Ночи, когда Скучун впервые появился на крылечке башенки Урча вместе с полосатой Букарой...

— Так! Мне все ясно... — заявила бабушка Елена, которая кивала головой, внимая рассказчику, и одновременно растирала внучку спиртом. — Только вот надо было тебе, Ксения, сразу и рассказать обо всем еще там, на даче, а не придумывать нелепые истории с грибами...

— Открылась! Все сюда! — завопил Скучун, когда невидимая пружинка наконец щелкнула, и агатовая саламандра опрокинулась навзничь вместе с бронзовой крышкой. Карты с синим крестиком, обозначавшим место пересечения Малой Никитской со Спиридоновкой, в шкатулке не было. Она пропала! Вместо нее на дне лежал листок бумаги. Скучун поднес его к самым глазам и прочитал вслух:

«Друзья! Москва больна, она в опасности! В городе появился ужасный Совет Четырех — это силы Зла! Они стремятся погубить Москву — город грядущей Красоты, город Личинки... Для этого силы Зла захватили Вещий Лес, неведомый простым смертным. Погубив Дух Леса, они погубят и город. Ведь Москва тайно связана с духом Леса, который незримо хранит ее, питая своею жизненной силой. Спасая Лес, вы спасете и Москву, и Личинку. Не мешкайте! Вам нужно вернуть Духу Леса его прежнюю силу. Я буду помогать вам. Радость мира.»

— Личинка в опасности! — Скучун от волнения скомкал записку и судорожно сжал ее в лапах.

— Постой-ка! — Ксюн села на постели и выхватила у него клочок бумаги. — Тут сказано о Вещем Лесе. Где он находится?

— А вот это известно только мне... — Елена Петровна встала со стула и, выпрямившись, оглядела всю компанию. — Я могу помочь вам. Если вы, конечно, не против...

— Ну что ж, друзья мои... — Старый Урч встал рядом с бабушкой. — Вначале нас было трое. Потом к нам присоединились Кукой и Кутора, а теперь, по-моему, нас уже шестеро! Не так ли? — и он торжественно подкрутил кончики своих усов.

— Я рад вам, бабушка Елена!  — воскликнул Скучун.

— Конечно, и мы не против... — хором пропищали Кукой и Кутора.

— Бабуленька! — прошептала раскрасневшаяся Ксюн, — какое счастье, что ты с нами!

— Вот и славно, — заключила Елена Петровна. — А теперь не мешкая в дорогу! Я соберу все необходимое, а ты, Ксюн, поднимайся-ка потихоньку. Все равно ведь не усидишь в кровати...

Счастливая Ксюн завизжала, вмиг соскочила на пол и засуетилась, собирая вещи. Ее внезапную болезнь — озноб и жар — как рукой сняло... Скорее всего, напасть одолела Ксюна просто от усталости, бессонной ночи и сильных волнений. И Елена Петровна, все понимая, решилась отпустить больную на волю.

— Так, — мельтешилась Ксюн, — вот это пригодится... — Она схватила шерстяные носки, термос, перочинный ножик и сложила все это в плетеную корзинку. — Ой, и это тоже... — и она сунула в карман забавного розового слоника — свой талисман. — А это еще что? — она уставилась на протянутый Куторой клубок шерсти. — Это — долой!

— Почему? — заметила бабушка. — Напрасно, возьми. Ноша не велика, а раз Куторе хочется, значит, надо брать...

Елена Петровна уже собрала большую хозяйственную сумку со всякой всячиной и пакет с едой.

— Ну, кажется все! — она вошла в кабинет ксюнского папы, выдвинула ящик его письменного стола и вернулась в детскую с ключами от «Жигулей». — Тебе, Ксения, повезло, что твоя бабушка еще не совсем старуха и водит машину! Так, кажется, мои права на буфете... нашла! Теперь, друзья мои, нас ничто не задерживает. Карета подана! Присядем на дорожку...

А когда все поднялись и затопали к выходу, она незаметно вынула из шкафчика маленькую дорожную икону в серебряном окладе, положила ее в сумочку и перекрестила маленькие фигурки, топтавшиеся в прихожей...

Потом взяла на руки Кукоя и Кутору и прикрыла их длинными широкими концами своей вязаной шали, чтобы никто из людей их не увидел. Урча и Скучуна одели в ксюнские летние курточки и нахлобучили им панамки по самые глаза, чтобы они казались детьми, ну быть может, немного странноватыми и только... Наконец, все вышли во двор, уселись в машину, и Елена Петровна, глубоко вздохнув, повернула в замке ключ зажигания.

Был полдень. Солнце уже высушило Москву, и она, вымытая и счастливая, баловала пешеходов сладкими ароматами своих цветущих газонов.

Вишневый «жигуленок» рванулся вон из центра и, проскочив площадь трех вокзалов, выбрался на Краснопрудную, а дальше все по прямой... Он миновал по Щелковскому шоссе кольцевую автодорогу, и огромные буквы «М О С К В А», обозначающие границу города, остались позади. Вильнула под мостом речка Пехорка. Деревни стоя провожали поток машин, рассекавший каждую из них на две половинки. Промелькнули названия: «Балашиха», «Медвежьи озера», проехали железнодорожный переезд. Теперь уже город остался далеко позади, а воздух с полей и близких лесов потянулся вольный и легкий.

Лето здесь заглядывало прямо в глаза, а облака, не боясь гари, опускались над землей совсем низко... Над полурасплавленным от жары асфальтом слоился, колеблясь, горячий воздух, который казался жидким. Машина летела стрелой. Все сидели притихшие, глядя, как мелькают за стеклом деревья, дома, куры и лохматые, сумрачные козы, пасущиеся на обочине.

Елена Петровна уверенно вела машину, изредка поправляя гребнем волосы, которые то и дело выбивались из ее высокой прически от ветра, рвущегося в приоткрытое окно. Что ожидало наших героев впереди — никто не знал... Миновали «Анискино». Вправо от основной трассы сворачивало узенькое шоссе.

— Мы едем в Вещий Лес? — поинтересовалась Ксюн.

— Ты что, дорогу не узнаешь? Мы же сто раз ездили по ней на дачу!

— Мы едем на дачу? А Вещий Лес? Как же так, баба Лена?

— Да, позвольте, позвольте... — забеспокоился Старый Урч. — Дача — это конечно, замечательно, тем более, что я вообще не знаю, что это такое... Но нам все-таки надо в Лес!

— Погодите! — успокоила всех Елена Петровна. — Вы же доверились мне. Вот и не опережайте события! Приедем, и там я вам все объясню... — Она твердо сжала губы и резко повернула руль вправо, на едва заметную среди деревьев дорогу вдоль берега живописного пруда.

Дорога пробиралась сквозь строй высоких елей, почти смыкавшихся над ней. Густой хвойный запах, мох и сырость кругом словно предупреждали: здесь совсем другой мир — мир леса, таинственный и незнакомый! Деревья-стражи будто негласно остерегали: «Входите, но будьте настороже и берегитесь нарушить наши лесные законы...» И путешественники боязливо поглядывали в чащу, мелькавшую за стеклом.

Миновали ельник. У башни высоковольтных передач «жигуленок» свернул налево, нырнул в ворота садовых участков с надписью «Дружба» и, проехав немного вперед, остановился у калитки с табличкой «№ 20».

Приехали!

Глава III

Вернемся, однако, к тем событиям, которые произошли за три дня до того, как наши герои оказались на даче.

В уже знакомой нам арбатской квартире Марины раздался резкий звонок, да не один, за ним еще и еще: звонили самоуверенно и настойчиво.

Но на сей раз по коридору не рваные тапки прошлепали — прогарцевали лакированные туфельки на каблуках! И вся Марина переменилась: на ней было облегающее черное платье с открытым вырезом, на шее жемчуга — те самые, что на портрете, а в волосах — летящие черные перья, заколотые драгоценной эгреткой*. И вся она, очень похорошевшая, словно бы помолодела лет на двадцать; проходя мимо высокого резного зеркала в прихожей, улыбнулась своему отражению, довольная собой, вздохнула и принялась отпирать засовы.

Вошедших снова было двое, но на сей раз то были мужчины: лощеный усатый брюнет в элегантном костюме с белоснежным свертком под мышкой и спортивного вида старик в кепке и фирменных кроссовках.

— Дива, чаровница! — расшаркивался брюнет, вручая букет пунцовых роз и целуя ручки. — Этот город тебя просто околдовал: никогда не бывала ты так хороша!

— Это я его околдовала! — хохотала Марина, — ваш город еще узнает, на что я способна! Только не забывайте, здесь я — Марина... Ну, входите, входите, наконец-то, мы ведь еще не видались... — Она оглядела гостей повнимательнее. — А вам, я скажу, идет! Ты, Зур, на мой женский взгляд просто неотразим, чую, сколько сердечек погубишь... Ну а тебя, Ор, пожалуй, пора выбирать в президенты какой-нибудь совместной ф-ф-фи-и-ирмы! — фыркнула Марина, передразнивая интонации новоявленных бизнесменов, и заливисто рассмеялась. Она теперь все делала со вкусом, с удовольствием, будто наслаждалась своею грацией, говором и походкой.

— Да что и говорить!  — произнес Ор глухим голосом. — Земная жизнь — преинтересная штука, скажу я вам! Пожалуй, из всех воплощений это, нынешнее — самое для меня подходящее. Я уж не говорю о тебе, Марина, — и он преподнес хозяйке коробочку французских духов, — пожалуй, такой я и мечтал тебя увидеть во все долгие века нашего знакомства...

— Ну спасибо, спасибо, порадовали! — улыбалась довольная Марина. В хрустящем белоснежном свертке Зура, врученном ей в подарок, оказалась бесценная старинная ваза с клеймом императорского завода, вся расписанная цветами и птицами...

— К делу, — поторопила хозяйка мужчин. — Судя по тону и обращению, она явно была старшей среди них. — Проходите сюда, к столу, у меня уже все готово. Надо поскорей обсудить наши планы — приближается полночь.

В полумраке одной из комнат огромной квартиры сверкал серебром и огнями свечей богато убранный стол, покрытый белоснежной камчатой скатертью. Все изобилие настоящей старинной русской кухни, о котором москвичи давно уж позабыли, царило здесь, на столе, и названия многих блюд можно было бы отыскать, пожалуй, только в книге Елены Молоховец...

Глаза хозяйки при свете свечей разгорелись еще ярче, Ор и Зур наперебой ухаживали за ней.

— Так кто вы теперь?  — кокетничала, сверкая зубами, Марина.

— Михал Михалыч Усачев! — привстав галантно и поклонившись, представился Зур.

— Фиталий Палыч Шабашников, — прочавкал с набитым ртом Ор, с хрустом вгрызаясь в жареную перепелку.

— Чудесно, чудесно! — радовалась Марина. — А теперь, после первой закуски, милые кавалеры, отвлекитесь от кулинарных изысков и вернитесь на грешную землю.

— Да, да, милочка, сейчас все обсудим, — кивал Зур, подливая себе и старику из васильково-синего хрустального графинчика. Ор уперся локтями в стол, уже испачкав рукав салатом. Он ничего не мог ответить, потому что челюсти его с наслаждением дробили косточки молочного поросенка, и весь он всецело был поглощен этим занятием.

— Ну хватит! — Марина, гневливо хлопнув по столу ладонью, вскочила, в одно мгновенье став вдвое выше ростом. Посуда на столе зазвенела, дрожа от страха. Маринины очи теперь не косили — налитые кровью, они глядели в упор... И так страшна теперь была Дива, что даже ее приспешникам стало не по себе.

— Вы что, обедать сюда пришли?! У нас нет времени — помощь Москве уже выслана, и мы не можем допустить, чтобы она подоспела вовремя. Надеюсь, наша главная цель вам известна: мы должны доказать свое равенство с силами Света, мы ничуть не слабее, мы сильнее, сильнее, мы вечны, как и они!

Голос Дивы все нарастал, сама она вдруг стала еще выше, и вот уже коснулась четырехметрового потолка своими страусовыми перьями. Свечи погасли, и теперь только налитые кровью глаза хозяйки светились во мраке...

— Мы подчиним себе этот город, окутаем его своей темной силой и затащим каждого, кто поселится в нем, — вы слышите: КАЖДОГО! — на дорогу Тьмы... Только вижу я — от вас мало проку, а город этот силен, как Звезда, слишком многое нам на горе тут создано по законам Красоты... — Дива схватила со стола зеленый бокал и запросто, точно бумажный стаканчик, измяла его своими тонкими пальцами, нимало при этом не поранившись. Хрусталь в ее руке точно расплавился и пролился на скатерть зеленым пятнышком. Ор тотчас услужливо дунул, и пятнышко мигом исчезло...

Расправившись с бокалом, Дива немного успокоилась и уменьшилась до прежних размеров. Она небрежно стряхнула паутину, которую только что зацепила своей прической, и, сжав зубы, прошипела свистящим шепотом:

— Ах, как ненавижу я эту Личинку! В ней таится наша погибель. Или она — или мы, а другого пути у нас нет: вы вот тут прохлаждаетесь, а что сделано вами хотя бы сегодня, чтобы погубить Свет и, ну, хоть малюсенькую радость в этом проклятом городе? От каждого нашего шага на этой земле зависит, будем ли мы вечны или растаем бесследно, как это стекло...

— Мы все сделаем, Дива, ты знаешь, на что мы способны! — принялся уверять ее Зур. Его пальцы царапали скатерть. — Я сегодня устроил премиленькую аварию в самом центре, там теперь ремонта — на месяц, да и много людей пострадало... А Ор так отделал сопливого юнца... впрочем, все это мелочи... Вот вчера была настоящая работа...

— Довольно, Зур, не оправдывайся, — перебил старик. — Мы ни в чем не провинились, Дива, и не обязаны отдавать тебе отчет. Мы подвластны лишь Тени, будто не знаешь. Брось свои женские штучки, истериками нас не возьмешь! И не вздумай учить... — Глухо и жутко звучал голос Ора. Остановившимся взглядом белесых глаз, от которого цепенело все живое, в упор глядел он прямо в переносицу Диве. — Мы не меньше твоего стремимся к победе над Светом. А что дурачимся тут, на Земле, так то до поры. И не завидую я тем, с кем мы схлестнемся всерьез... — Тяжко падали его слова во мраке. — Зажги-ка лучше свечи, хозяйка, оставим пустые споры, скоро полночь, пора нам ответ держать перед Тенью... Давайте всерьез все обсудим. Я выведал вот что: в одном месте, за городом, есть магический Лес, и Дух его таинственным образом связан с Москвой и даже с самой Личинкой: именно он даст ей силы в час будущего преображения...

Зур и Дива склонились над столом, внимательно слушая Ора. Тот говорил все медленней и тише, наконец, перешел на хрипловатый шепот, а потом и вовсе забыл о человеческом языке, и все трое вернулись к привычному способу общения — к телепатии, пока где-то в дальних комнатах не пробило полночь на старинных напольных часах. Тогда заговорщики поднялись со своих мест, прошли лабиринтом комнат и высоких дверей, занавешенных шторами с ламбрекеном**, к небольшой стеклянной балконной двери.

Хозяйка открыла дверь — и в затхлую квартиру ворвались дуновения летней ночи... Все трое вышли на балкон. Успокоившийся Арбат дышал свежим и легким ночным воздухом, кое-где все еще слышались гитарные переборы, чьи-то возгласы, разговоры и смех. Иссиня-черное небо над затихшей Москвой было все в звездах. Уже нарождался чудесный светлый месяц, как вдруг... И месяц, и звезды, и всю необъятную ширь темного неба заволокло что-то, что было чернее черного...

Громадная Тень протянулась над поникшим Арбатом, заслонив собой небеса. Тень понемногу снижалась, то и дело меняя очертания. Вот она нависла над домом, где на едва различимом во тьме балкончике застыли три неясных силуэта. Тень мигом обволокла дом, заглушив в нем все звуки, потом проскользнула через раскрытую балконную дверь в квартиру. А там уж ее заждались! Съежившись до размеров дверного проема, Тень двигалась по коридору. За нею на почтительном расстоянии следовали Ор, Зур и Дива — силы Тьмы, воплощенные в людском обличье.

Вошли в столовую. Встали в молчаньи вокруг стола. Тень опустилась на кресло. Дива торжественно разлила по бокалам густое кроваво-красное вино. Вспенившись, оно зашипело, и дурманящий, приторный аромат разлился по комнате. Подняв бокалы и обратившись к Тени, трое ее вассалов*** воскликнули: «Да здравствует Совет Четырех!»

И Совет начался.

Глава IV

Садовый участок №20 встречал гостей. Елена Петровна сняла с калитки замок, широко распахнула ее, и Ксюн первая ступила на обрамленную цветами дорожку.

Вереница друзей промелькнула в саду, и вот уже расположились на веранде они: посиживают, поглядывают, ждут... Тревожатся: что-то будет?

А самовар уж кипит, булькает, и чашечки белые с золотым окаемом расселись на скатерти, уютные такие, нарядные... И ситечко как гамачок серебряный покачивается слегка под носом у заварного чайника... И занавеска тюлевая жеманничает с ветерком в дверном проеме: то обоймет косяк, то ластится к порогу... Веранда нежится, над скатертью витает самоварный дым, сгущается и опрокидывается в сад и угасает там, запутавшись в кустах пионов. Покойно тут... и мух нет. Хорошо!

А все же, что-то будет?

Кукой с Куторою глаза таращат: он — на нее, а она — в сад. Кутора глазищи круглые широко раскрыла, замерла, помалкивает: вся эта привычная людям жизнь для нее — нечто необыкновенное... Кукой на краешке стула все ерзает, мнется: так хочется ему сказать всем (а главное Куторе, которая нравится ему все больше), что-нибудь очень умное и значительное. Ксюн уплетает варенье, Скучун задумчиво помешивает ложечкой в тонкой чашке. А Урч? Тот весь — немое восхищенье! Он ведь тоже впервые узнал, что такое земное цветущее лето... Перегнулся через перила веранды, над жасмином навис и нюхает. Читать про все это в книжках там, в Нижнем городе, — одно, а вот открыть для себя на старости лет, что такое дыханье июньского сада — совсем другое...

— Ну-ка, попробуйте мое алычовое варенье! Оно нравится даже тем, кто не любит сладкого... — Елена Петровна, чуть улыбаясь по обыкновению, разливала чай по второму кругу. — Мне бы хотелось еще кое-что уточнить. Скажите, Кукой, если я правильно поняла, кто-то передал вам записку от Урча, поручив отыскать здесь, в дачном поселке, девочку по имени Ксюн и отдать ей послание. Так?

— Совершенно верно!  — подтвердил Кукой.

— Но ведь самое главное как раз и неясно. Кто отправил вас на поиски? Выходит, кто-то в нашем лесу знает про мою внучку, Скучуна и Личинку, хотя в городе об этой истории не ведает ни одна живая душа...

— Видите ли... — Кукой распушился, чтобы придать своим словам побольше значительности. — У нас в лесу живут не только белочки и зайчики. А, к примеру, ваш покорный слуга... — И он для форсу закатил глаза, но пошатнулся от головокружения и вернул их в прежнее положение. — И еще множество других существ, о которых вы, люди, даже не подозреваете. Мой друг, Лопатоног... К слову сказать, много ли вы о нем слышали? — Он с победоносным видом оглядел сидящих за столом. — Вот именно! Лес — это не только деревья, звери и всякие там жучки... Лес — это прежде всего существа! Вот я, например, — существо... — Кукой оперся передними лапами о край стола и, встав задними на стул, приподнялся как можно выше. Гордо вытянув шею, он продолжал: — У нас есть свои верховные силы. Правда, об этом нельзя никому говорить, но вам я скажу. Так вот, среди них — чудесная Дева-птица. Она-то и велела мне передать записку Ксюну. А чем все обернулось — вы и сами видите: сижу тут с вами, чаи распиваю. Давно бы пора домой, а я ни-ни... ни в какую! Сижу, как пришитый. Кошмар!..

При этих словах Кукой, стоявший на цыпочках на своем стуле, чтобы казаться посолиднее, оступился и, задев подбородком свою чашечку, опрокинул ее. По скатерти растеклась коричневатая чайная лужица. Кукой попытался было затереть ее пушистыми лапками, не смея взглянуть на своих друзей... Но все же отважился, поднял голову и увидел беззвучно трясущуюся от смеха Кутору. Кукой глухо застонал и бахнулся в обморок. Обмякшее тельце тут же снесли на диван и укрыли.

Теснее сдвинулись сидящие за столом. Сердце у всех дрогнуло. Конечно, не история с Кукоем была тому виною, нет, — показалось, будто что-то невидимое и таящее угрозу опустилось над чайным столом, заволокло веранду... Возникшее напряжение почувствовали все одновременно. Молчали. И только Урч, как видно, пытаясь рассеять нервозность, принялся толковать о чудесной птице Сирин, которая прилетает на Землю, к людям, чтобы своими песнями поддерживать в них веру и надежду. Она поет о том, как несказанно прекрасен ее высший, горний чертог, о том, что любое живое существо, которое здесь, на Земле, устремится туда душою, узреет эту высшую Красоту и никогда уже не расстанется с нею...

Наконец и Урч замолчал. В обступающей тишине время горячими каплями падало с самоварного крана на медный поднос.

— Ну, что ж... — Скучун со вздохом покосился в сторону темнеющей чащи. — Пора нам в дорогу, Вещий Лес искать.

— Вещий Лес, Вещий Лес!.. — Елена Петровна еле сдерживалась от волнения. — Миленькие мои, да вы его в жизни не найдете! Это же не просто елки, что растут за воротами, это место магическое...

— Но вы же обещали нам помочь... — Скучун страшно насупился.

— Я всего лишь пожилая женщина и, хоть известно мне обо всем на свете не так уж мало, однако быть посвященной в тайное знание покуда не довелось!

— Но как же, бабушка?.. Ты же ведь обещала! — Ксюн побледнела от растерянности.

— Не подумайте, что я отступилась... славные вы мои... — бабушка Елена отвернулась, ее подбородок дрожал. Но ни за что нельзя было выдавать свою слабость, свою нежность и страх за этих беззащитных существ, которые так доверились ей. Она быстро справилась с собой, и повернулась к сидящим за столом уже совсем другая женщина.

— Я просто хотела испытать вас: насколько намерения ваши серьезны, а воля тверда. Ведь вы даже не представляете себе, на какое опасное дело решились, ребятки мои! — Елена Петровна провела рукой по волосам, вынула гребень, чуть прищурившись, вгляделась в его рисунок и воткнула обратно. — Мы сделаем так. Сейчас же отправимся в лес: мне нужно кое-что там отыскать, а что именно — скажу чуть позже... Кукой, я надеюсь, придет в себя и приведет нас к своей необыкновенной птице. Каюсь, но я видела ее только на картинках в очень редких и старых книжках. А в жизни что-то пока не встречала...

— Какое же это чудесное слово: «ПОКА»! — воскликнула Ксюн и метеором кинулась убирать со стола.

— Оставь все как есть, — остановила ее бабушка. — Нельзя терять время: скоро закат.

И, растолкав Кукоя, который долго тер глаза и чихал, друзья двинулись по направлению к еловой чаще.

А невидимое и таящее угрозу НЕЧТО, опустившееся было над чайным столом, уже обволакивало незримо поникший сад и вырастало над калиткой, явно преследуя идущих к лесу...

****

Ельник встретил гостей смолистым запахом и тишиной. Изредка потрескивал он. Шли в молчании, впереди бабушка Елена, позади Старый Урч. Птиц не видно, кукушки не слышно... Где-то над городом царствовала жара, а здесь, в лесу, было зябковато и знобко.

— А куда мы идем, бабушка?

— Сейчас кончится ельник, за ним будет поле, потом другой лес — постарше. А после — увидим.

И правда, вышли к полю. Зеленое! Сладкое, наверно — пахнуло клевером, чабрецом и травами какими-то незнакомыми... Одинокий и нервный жаворонок испуганно метнулся над канавкой.

Поле миновали, дальше снова пошел лес. Молоденькие березки на опушке, закачавшись, сомкнулись строем за спинами. И не заметили путники малюсенького старичка с ехиднейшей физиономией, который притаился за пнем, когда мимо проходили они. Полевик похохатывал, теребя жидкую бороденку: «Идите, идите, мои сладенькие, все глубже и глубже в лес! Ужо дожидаются вас, ужо будет вам на орехи...» — и премерзко так притоптывал, подтанцовывая на кочке.

Это был Ор, которому ничего не стоило съежиться до размеров зайца.

Совет Четырех начал свою охоту.

Не успел старикашка дотюкать свою чечетку, как что-то на миг заслонило Солнце... Шелест сильных невидимых крыльев заставил его пригнуться, втянуть головенку в плечи и быстро зарыться в землю. Повеяло свежестью, травы потянулись вслед сокрытому от глаз полету, цветы встрепенулись, воспрянули, полюшко засветилось, очнувшись от дремотной жары, и дурман цветущих трав полетел за неведомой птицей.

Глава V

— Ну вот и полянка, а справа — видите? — кормушка для лосей. Ее наш лесничий, Иван Степанович, поставил. — Елена Петровна то и дело смахивала с ресниц паутинки, которые, казалось, так и норовили угодить прямо в лицо. — Еще немножко пройдем орешником, и начнется спуск к болоту.

— А мы идем на болото? — Ксюн запыхалась. Босоножки были ей чуточку великоваты, нога в них болталась, то и дело подворачивалась на сучьях и шишках, которые заодно с ямками и буграми делали путешествие не слишком похожим на идиллическую прогулку.

— Болото — только ориентир. А нужен нам один небольшой ручеек, который течет поблизости от этого болота. Ох, пожалуй, уж должен начаться спуск...

— Бабушка! — Ксюн остановилась. — А вот еще одна кормушка для лосей...

— Да? Странно... — Бабушка Елена направилась к густому клоку сена, закинутому на высокие козлы. Она потрогала большой кусок соли, гладко вылизанный лосями. — И соль здесь. Странно... — Елена Петровна обернулась к своим спутникам, которые, кажется, уже успели от усталости несколько похудеть... — Нет, кормушка в этом лесу одна. Была, по крайней мере. — Она вытащила из корзинки термос. — Глотните-ка понемножку и пойдем.

Выпив по глотку обжигающего настоя шиповника, друзья тронулись дальше. Огромная зловещая Тень показалась над лесом и двинулась следом за нашими путешественниками. Нет, это не были те невидимые крылья, чей шум вспугнул Ора. Это было что-то совсем другое. Косматый, неровный силуэт жуткой Тени то и дело менялся, подчиняясь какому-то дикому, рваному ритму. Листы на березах дрожали пред нею, грибы укрывались валежником.

А наши странники, бодрясь, шагали по лесной тропинке, уверенные в своей провожатой, которая шла, все так же расправив плечи и высоко подняв голову.

Уж близились сумерки. Еще немного — и покажется пологий склон к болотцу... Шагали упрямо, уставясь под ноги, не обращая внимания на разогретый солнышком, свежий июньский лес. Только Кутора вертела головкой по сторонам, дивясь резвым сиреневым колокольчикам, разбегавшимся по траве во все стороны...

— Ой, батюшки, опять кормушка! — вдруг пискнула она.

Друзья остановились перед уже знакомой кучей сена, приподнятого на козлах. И гладко вылизанный лосями большой кусок соли по-прежнему белел среди лесной зелени...

— Но это значит...  — Елена Петровна осеклась.

— Да. Мы кружим на месте. — Старый Урч как-то сразу осунулся. — Похоже, мы заблудились.

— Ну, что вы, Урч! Я просто немного сбилась с прямого пути... Это бывает. Нам надо держаться по солнцу и мшистым наростам на деревьях, они всегда с северной стороны. Вот, видите? Теперь-то уж мы не собьемся! Что же вы стоите, идем... — И Елена Петровна поспешила вперед — укрыться среди густой листвы от доверчивых и полных надежды глаз своих маленьких спутников, чтобы они не заметили ее смятения.

— Не расстраивайтесь, бабушка Лена... — Кукой догнал ее и потихоньку дернул за ситцевый подол. — Я же все-таки здешний житель! Мы сейчас мигом найдем болото... А я уж молчал, думал, что лес наш вы знаете наизусть... В здешних краях три болотца есть: Красное, Лягушачий стан и Ведьмин колодец. Вам какое нужно?

— Такое, знаешь ли, круглое, будто чаша, там еще кругом черника растет, а по берегу камыш, да ручеек чуть подальше течет... а в нем, прямо в воде, цветы белые.

— Так это Ведьмин колодец!

— Ой, какое название нехорошее, — подоспевшая Ксюн и не пыталась скрыть, что ей не по себе.

— Болото как болото! И название обыкновенное, — хорохорился вовсю Кукой: Кутора теперь глаз с него не сводила... А Скучун час от часу становился все мрачней и мрачней.

— Ну что ж, Сусанин, веди! — Старый Урч ободряюще подмигнул бабушке Елене, и друзья снова тронулись в путь теперь уже вслед за Кукоем. Но как ни рыскал Кукой — все было тщетно! Каждый раз они возвращались к лосиной кормушке, которая, как видно, не собиралась их отпускать...

****

А неподалеку, посреди бурелома, на душной глухой полянке, которую тяжкие, густые еловые лапы, свисая до самой земли, заслоняли от света, в это время творилось престранное действо.

Дедок, похожий на Ора, только покрепче и позеленей лицом, сидел на вывороченной с корнем сосенке и, хихикая, погонял прутиком навозного жука: жук был привязан за ниточку к ветке, воткнутой в землю, средь засохшей хвои. Спотыкаясь и торопясь, бедолага полз что было сил, но нитка не отпускала — на ветку наматывалась, с каждым витком, притягивая жертву все ближе и ближе.

Чрезвычайно довольный дедок ухмылялся, бормотал что-то себе под нос и потирал когтистые неопрятные руки. Ор (а это был он), здесь, в лесу, обернулся Лешим и теперь поджидал терпеливо, когда свершится его лешачье злодейство.

Конечно, то была не простая игра с навозником: сама Тень велела помешать незваным лесным гостям, закружить и запутать спешащих на выручку Духу Леса. Злые чары, по замыслу Ора, столкнули бы их в болото в тот самый момент, когда заговоренный жучок упрется в прутик! И вот, то и дело почесываясь, Ор злорадно глядел на его безнадежное ковылянье, предвкушая для всех скорый и неминучий конец...

Хоть зловредный дедок в те минуты и не видал своих жертв, знал он, что колдовство его верное, и вот сейчас, обессиленные, в который раз возвращаются они к кормушке, окончательно заплутавшись в лесу.

Вдруг на поляну слетел крупный дятел. Сел на ветку, внимательно посмотрел на жука, ползущего по кругу, спорхнул, тюкнул его железным клювом — и улетел... Лешак аж завертелся во все стороны, ногами затопал, взрывая залежалую рыжую хвою.

«Ах, он дурень, красная шапка! Я ж этого жука с самой утренней зорьки весь день заговаривал... Ведь уйдут теперь эти-то, как пить дать уйдут! Что со мною содеет Совет Четырех — и подумать страшно... Укрыться бы надо на время».

И Ор, обернувшись волком, стал пробираться по бурелому в потайное убежище.

Глава VI

Сумерки обняли лес, смутными обволокли тенями... Взбудоражились шорохи, а деревья будто еще подросли и, покачиваясь под легким ветром, скрыли травы от соглядатаев-облаков.

Вот и пришли наши путники к болоту. Чья-то невидимая сила, кружившая по лесу, внезапно отпустила их. Все были сильно напуганы, страшно устали и с облегчением повалились на траву у самой воды, затянутой светлой ряской. Глянцевые кубышки сидели на воде аккуратными желтыми кофейными чашечками.

— Ну, мои милые, пора и подкрепиться. — Елена Петровна разложила на небольшой зеленой полянке съестные припасы и потихоньку от всех приняла сердечное. Ей было нехорошо. Не замечая этого, все накинулись на еду и, жуя, озирались по сторонам.

Место было странное: на первый взгляд, вроде приветливое, но в то же время тревожное какое-то... Круглое, как блюдо, болотце обрамлял густой ельник, поросший черничником. Кустики были усыпаны зелеными, еще неспелыми ягодами. Ряска, яркая, свежеумытая и приятная на вид, кое-где расступалась на воде, и в разрывах виднелась иссиня-черная, блестящая как мазут вода. Лягушек не видать было, слабо пошевеливались камыши, а неподалеку от бережка застыла в воде полузатонувшая, облепленная засохшей ряской отвратительная коряга.

— Кукой, а почему это место называется «Ведьмин колодец?» — спросила Ксюн.

— Говорят, ведьмы, да и сам водяной, любят здесь воду пить. Вкусная для них, говорят, водица!

— Надо попробовать! — заявила Кутора и бочком стала спускаться к болоту.

Скучун с криком «Куда ты, стой!» в два прыжка догнал ее, схватил в охапку и водворил на берег.

— Тут надо быть настороже. Не нравится мне это место. — Скучун все время напряженно думал о чем-то. — Бабушка Елена, вы нашли то, что хотели? Ведь, если я правильно понял, мы шли сюда, чтобы отыскать что-то очень важное...

— Да-да... — рассеянно пробормотала Елена Петровна, пристально вглядываясь в болотную зелень. — Пока что-то не вижу... Ах нет, вон там есть одна! — и она, как-то сразу помолодев, рассмеялась, указывая рукою на противоположный бережок. — Вон, вон, смотрите... Да какая крупная!

— Кто? — в один голос воскликнули все.

— Кувшинка! Белая кувшинка — водяная лилия. Я ни за что не отпустила бы вас без этого цветка. Мало кто знает, что кувшинка — это «одолень-трава», которая одолевает все злые чары и козни недобрых сил...

Елена Петровна поднялась и пошла по берегу вокруг болота туда, где красовался на воде единственный белый цветок.

— Зачем вы туда идете? — в тревоге крикнул Скучун.

— Чтобы сорвать ее, конечно! — бабушка была уже на том берегу. Что-то плеснуло в воде: то ли рыба, то ли ком земли сорвался с берега, ряска заколыхалась, а темное бревно сдвинулось с места.

— Стойте, не подходите к краю воды! Я сейчас... — Скучун изо всех сил бросился бежать к бабушке Елене, но поспевал он не слишком быстро из-за своих коротеньких мохнатых лапок. — Ох, еле успел! — Он вцепился в руку бабушки Елены и, бормоча еле слышно какое-то заклинание, увлек ее обратно к полянке.

— В чем дело, чудак, чего ты испугался?

— Сейчас... — Скучун глубоко вздохнул и вытер мокрый от волнения нос. Все в изумлении уставились на него — все произошло так быстро, что никто ничего не понял...

— Я расскажу вам одну легенду, и вы сразу поймете. Ну, слушайте... — Скучун уселся на травку и, глядя на золотисто-розовую гряду закатных облаков, начал.

****

Давным-давно, в далеких краях жил водяной. Он был страшен, как смертный грех: грязный, пропахший болотной тиной, с глазами, похожими на тусклые гнилушки, с лягушачьими лапами вместо ног. Никто не хотел идти за него замуж: ни феи лесные, ни земные девушки. А ему того уж больно хотелось! Вот и задумал водяной добыть жену хитростью. И решил он завлечь в свое болото прелестную девушку — графскую дочь, золотоволосую Мелинду, которая жила в замке на высокой горе.

Как-то раз служанка Мелинды заметила на болоте невиданные цветы — желтые кубышки — и сразу рассказала о них своей госпоже, которая больше всего на свете любила цветы. Та, конечно, захотела взглянуть на них и отправилась на болото.

Цветы так понравились Мелинде, что она решила нарвать их. Но как это сделать? Росли-то они на самой середине трясины. И тут девушка заметила лежащий у самой воды черный пень и прыгнула на него, чтобы легче было дотянуться до желанного цветка... а пень ожил, схватил ее и утащил в воду. Это был сам водяной, который прикинулся пнем!

Служанка Мелинды все видела, страшно перепугалась и побежала скорей к графине — матери Мелинды, чтобы рассказать о несчастье... Невозможно и представить себе горе графини. С тех пор каждый день ходила она на болото и в слезах призывала Мелинду...

И вот однажды осенью подошел к ней аист и сказал человечьим голосом: «Жива твоя дочь, графинюшка! Ее похитил сам водяной. Но не отчаивайся. Быть может, старый колдун, что живет за болотом, поможет тебе... Ступай к нему».

Графиня отыскала колдуна и, осыпав его золотом, молила помочь ей. Взяв золото, тот сказал: «Зови свою дочь девять утренних и девять вечерних зорь на том месте, где пропала она. И если не стала она еще женой водяного, вернется к тебе...»

Так и сделала мать-графиня, и на последней, девятой зорьке вдруг услышала голос из болота:

«Поздно, родная матушка, поздно ты зовешь меня... Ведь я стала женой водяного и теперь навеки ему подвластна. Он только один разочек позволил мне увидеть тебя. Скоро зима, улетят птицы в жаркие страны, и мы с мужем уснем на ложе из тины до самой весны. Летом я, милая матушка, пошлю тебе весточку, что жива и здорова... А теперь — прощай!»

И вот весна сменила зиму, и наступило лето.

А старая графиня все ходила на болото, сердце ее разрывалось от боли, душа застыла, будто завороженная. Вот стоит она как-то теплым, солнечным днем у болота, и вдруг сердце ее дрогнуло: посреди чистого, словно посвежевшего болотца увидала она чудный белый цветок на длинном стебле — кувшинку. Разглядывая белоснежные атласные лепестки с розоватым отливом и золотые тычинки, узнала она цвет лица и волос любимой доченьки... А узнав, поняла, что цветок этот — ее внучка, дитя золотовласой Мелинды и водяного.

И с тех пор каждый год покрывала Мелинда воды болота живым ковром из белых цветов, посылая на волю весточку, что жива, что все там у них хорошо, и родную землю любит она по-прежнему... А графиня все никак не могла наглядеться на прекрасные цветы — на внучат своих, плакала оттого, что не увидит больше белого света ее милая доченька, и радовалась, что жива она все же и где-то там, под водою, протекает ее новая и неведомая людям жизнь...

****

— Вот такая история.

Скучун замолк и швырнул в болотце камушек. Тот плюхнулся, разогнав ряску, которая тут же сомкнулась снова.

— Ужасно грустная история! — всхлипнула Ксюн, глотая слезы, которые двумя неровными полосочками, блестевшими на закатном солнце, стекали по ее щекам.

Кутора лежала ничком, уткнувшись в траву. Кукой все никак не решался погладить ее по головке и мыкался рядом...

— Да-а-а... — покачал головой Старый Урч. — Ты хочешь сказать, Скучун, что эта коряга, лежащая перед нами, и есть водяной?

— Не исключено... А испытывать, он ли на самом деле, пожалуй, не стоит.

— Скучуша! — Елена Петровна обняла его и, прижав к груди, слегка покачивала как младенца. — Защитник ты мой! — Она поцеловала его в зеленую макушку и, слегка отстранив, заглянула в глаза. — Ты ведь и Ксюна моего защитишь так же, как меня сейчас, правда?

— Правда, — очень серьезно и твердо произнес Скучун.

Ксюн взглянула на него с удивлением: никогда раньше она не слыхала в его голосе таких решительных интонаций...

Глава VII

— Скуч, — спросила Ксюн, в первый раз называя его так, по-домашнему, — а откуда ты знаешь эту легенду?

— Все очень просто — книгохранилище. Я ведь там зачитывался взахлеб и прочел массу старинных легенд и сказаний.

— И ты все их запомнил?

— Ты ведь знаешь: когда я болел, то все накопленное в памяти мучило меня, мешалось и путалось. А после того таинственного особняка с орхидеями, где ты нашла меня, все ожило вновь, но каждая книжка, легенда или история легла на свое место, будто на полочку...

— Скучун, а по-честному, ты никого в этом особняке не встретил?

— М-м-м... — Мы после об этом поговорим, ладно? У нас ведь сейчас очень важное дело, правда, бабушка Лена?

— Ты о кувшинке?

— Ну да. Нам надо умудриться сорвать ее так, чтобы водяной в воду не утащил... — При этих словах Скучун деланно рассмеялся, однако вид у него был не самый веселый. — Погодите-ка! — оживился он, — неужели эти цветы растут только здесь, в Ведьмином колодце?.. Название-то какое дурацкое! Что скажешь, Кукой?

— Лично я, — отозвался Кукой, — на такие бирюльки вообще не обращаю внимания: цветочки там, звездочки всякие! — Он страшно воображал перед Куторой. — Вот у меня в лесу есть приятель, Лопатоног, эдакий сентиментальный хлюпик — так ему только такое и подавай, а меня уж увольте... ой! Легок на помине...

Мимо честной компании с диким топотом пронеслось какое-то невообразимое создание и сгинуло сию минуту в кустах ежевики.

— Эй, Лопатоног, стой, да вернись, тебе говорю, это я, Кукой!

Кусты, чей покой был нарушен так бесцеремонно, просто тряслись от возмущения. Однако тут же их вновь смяли чьи-то лапы, затем в зарослях показалась совершенно гладкая напуганная физиономия с ушами, торчащими точно окаменевшие блинчики!

На вновь явившемся существе не было ни шерстинки, ни волосиночки, — только кожа да кости: на голове преглупо топырились уже упомянутые желтые уши, но самыми интересными оказались даже не уши, а лапы. Совершеннейшие две лопаты в натуральную величину — ну просто мечта огородника! И это при весьма хиловатом туловище размером не больше кролика...

Прыжок, второй — и Лопатоног присоединился к нашим друзьям.

— Вы, кажется, отдыхаете? Ой, а я и не поздоровался, — сконфузился он и покраснел с головы до пят. Лопатоног, надо заметить, был жертвой собственной душевной раздвоенности. Он носился по лесу, томимый вечно неутоленной жаждой общения, но едва найдя собеседника, немедленно тушевался, краснел и улепетывал от него со всех ног, страшно топая и утирая безутешные слезы. И все это из-за глупой его неуверенности в себе, боязни показаться смешным и нелепым...

— Ничего, мы тебя прощаем. Знакомьтесь, это Лопатоног, мой приятель, милейшее существо! — Кукой выступал, будто пава, красуясь перед Куторой. — Послушай, ты случайно не знаешь, тут поблизости белые кувшинки нигде не растут?

— Ах, эти феи! Вам надо обойти болото, там сразу за черничником будет ручей, а в нем их — тьма-тьмущая...

— Как же я позабыла! — сокрушалась Елена Петровна. — Ведь я же и вела вас к ручью... Надо же, с головой что-то, совсем: расклеилась...

Голова у бабушки Елены кружилась, сердце будто сжимали и дергали чьи-то невидимые ледяные коготки, ей с трудом удавалось делать вид, что она бодра и все хорошо по-прежнему...

— Не беда, бабуля, теперь они от нас никуда не денутся! — Ксюн помогла бабушке подняться, и все поспешили в черничник. А Лопатоног, почему-то снова смутившись, немедленно улизнул. Только его и видели...

За черничником ельник внезапно обрывался, и открывалось широкое, пахучее разнотравье. По траве, между кочек, путаясь в зарослях дикого чеснока, пробирался ручей. Чеснок склонял над водою свои цветы, качавшиеся под ветром сиреневыми звездочками. Ручей был так невелик, что даже Ксюн могла бы его перепрыгнуть, что она немедленно и сделала! Восторгам ее не было предела, ибо петлявшее русло ручья все заросло белоснежными водяными лилиями, от которых невозможно было глаз отвести!

— Ну вот и слава Богу! — Бабушка Елена попросила всех отойти чуточку подальше, а сама склонилась над цветами и принялась им что-то нашептывать. Потом, боясь повредить корень, осторожно нарвала целую охапку и поманила своих спутников. — Солнце скоро сядет. Возвращаться на дачу нельзя — мы ушли далеко, а цветы уже сорваны. Мы должны поспешить, пока они не завянут, ведь магическая сила — только в свежих кувшинках. У нас совсем немного времени: пока живы цветы, мы должны проникнуть в Вещий Лес.

— А разве нельзя без одолень-травы?  — спросил Скучун.

— Почти невозможно. В лесу полно нечисти, как и повсюду, впрочем! Простого путника, грибника, к примеру, могут и не тронуть, а вот тем, кто, как мы, идет с тайной целью чью-то душу спасти — несдобровать! — Бабушка Елена любовно поглаживала длинные стебли, вода с них стекала ей на платье, но она этого не замечала и, наклонясь над цветами, разговаривала с ними и просила прощенья за то, что сорвала. Потом Елена Петровна умолкла, притихли и ее спутники. И первый прохладный ночной ветерок всколыхнул луговину.

— Пожалуй, придется нам заглянуть к Ивану Степановичу, — вздохнула бабушка Елена, — не ночевать же в лесу...

— Это, кажется, тот самый здешний лесник?  — спросила Ксюн.

— Да, знакомый мой, сторожка его тут совсем непо... — да-леку... ох! — и с этими словами бабушка Елена, побелев, стала медленно оседать на траву.

— Бабушка! — Ксюн обняла ее, остальные в растерянности застыли на месте. Сиреневая звездочка чеснока запуталась в темных бабушкиных волосах... — Что же вы стоите, плохо ей! Ой, что теперь делать?... — заплакала Ксюн, поглаживая ледяные бабушкины руки.

— Тихо, Ксюн, не паникуй. Есть у нас с собой какое-нибудь лекарство? — по-боевому распушился Скучун.

— Сейчас посмотрю. — Ксюн сбегала на полянку, где оставались их пожитки. В корзинке она обнаружила валидол, адельфан, еще какое-то лекарство с иностранным названием и пулей вернулась обратно.

Скучун положил бабушке под язык таблетку валидола, смерил пульс.

— Сердце, — сообщил он, — как сумасшедшее бьется. Ой! Пропало куда-то. А вот опять бухает, да неровно как...

— Это называется аритмия, — пояснил Старый Урч. — Давайте-ка все вместе перенесем ее на нашу полянку.

— Постойте... — тут бабушка Елена пришла в себя и приподнялась на локте. — Идите-ка вон туда... — Она указала в сторону молодого сосняка. — Там сторожка. А я тут пока... Иван Степанович-то посильнее, он меня и перенесет. Дай-ка, Ксюшечка... — Елена Петровна приняла еще две таблетки и стала понемногу оживать.

Не слушая бабушкиных возражений, друзья все вместе подняли ее и понесли. Вскоре посреди папоротника показался одинокий домик с единственным оконцем. Там кто-то был — горел свет, и дым вставал из трубы. Лесник Иван Степанович, завидев гостей, всполошился, захлопотал, маленький, жилистый, юркий, и вскоре бабушка Елена уже лежала на печке, отогретая и порозовевшая, а хозяин отпаивал всех чаем с душицей. Необычному виду кое-кого из своих нежданных гостей он ни капельки не удивился, будто и не впервой ему были такие встречи.

Кувшинки поставили в трехлитровую банку с водой, и они сразу оживили простую избу с нехитрым холостяцким скарбом.

Наступила ночь. Измученная Елена Петровна дремала в полузабытьи, Кутора и Кукой заснули на лавке как убитые, лесник отправился на сеновал, а Урч с Ксюном и Скучуном устроили военный совет.

— Бабушку мучить больше нельзя, и так с нами намаялась... — заявила Ксюн. — Это все я виновата: сначала напугала до смерти своей дурацкой выдумкой про отравление, потом вы как снег на голову, да еще это странное круженье по лесу... В общем, сплошное безобразие! Надо ей в себя прийти. А тут, по-моему, для этого самое подходящее место: лес, тишина, и никто не дергает...

— Пожалуй, ты права, ну куда ей в Вещий Лес! — согласился Старый Урч.

— Да-а-а, Вещий Лес... — Скучун задумчиво уставился в потолок, обхватив передними лапками пушистые коленки. — Знать бы еще, где он находится. Хоть бы примета какая, знак, а то ведь ничего...

— Может, у лесника спросить?  — предложила Ксюн.

— Откуда он знает... Это же магический лес, помнишь, что бабушка говорила? Уж она-то бы наверняка знала о нем первая! Вообще бабушка у тебя просто чудо... Она на деда моего чем-то похожа.

— Ну да, еще чего! Ничего общего... Видела я твоего деда — зеленый и полосатый...

— Дурочка, я же не о внешности...

— Цыц! — шутливо прикрикнул Урч. — Нашли время спорить, похожа — не похожа... Скоро рассвет, нам дорогу искать пора — вот бы о чем поразмыслили. — Он приподнял занавеску на окне. — Да, зорька близко.

— Я сейчас... — Скучун вылез из-за стола и выскользнул за порог.

Глава VIII

Лес затаился на исходе ночи, все еще пугающий, темный. Ни одна звездочка не выглянула с высоты, все заволокло мглою. Во тьме ничего нельзя было разглядеть, и только в лесу, чуть поодаль, угадывался силуэт дерева, стоящего особняком, — скорее всего громадного дуба. Его еле-еле высвечивала блеклая полоска зари.

Скучун спрыгнул с крыльца и побежал к одинокому дереву. Мокрые, холодные одуванчики, заполонившие тропинку к лесу, немного отрезвили нашего героя, мечтавшего своими глазами взглянуть, как светает! И хоть желание вернуться в натопленный домик сразу же появилось в его зеленой головке, лапы уже сами несли вприпрыжку вперед, едва успевая проскакивать между деревьями, выраставшими в темноте прямо перед носом.

Скучун так разбежался, что по инерции чуть не рухнул вниз с высоты, оказавшись над крутым, глубоким обрывом. Отчаянно взвизгнув, он уцепился за корень дуба, нависшего над пропастью, и замер, окаменевший...

Перед ним открылась такая ширь, такой простор, что у маленького подземного жителя, выросшего в тесных лабиринтах Нижнего города, от изумления чуть не разорвалось сердце!

Внизу, под песчаным откосом, текла величавая тихая река, у дощатой пристани приютились на воде две лодочки, казавшиеся сверху игрушками. А за рекой, на другом берегу разметался зеленый луг, такой необъятный, такой вольный и радостный, что мог он поспорить с простором небесным... Луг уже умывался в лучах первой зорьки, и под золотыми лучами потихоньку проявлялась лазурь на сыром, сером небе.

Несказанная светлая зорька улыбалась так ясно, так просто, как только младенец умеет! Вставало солнце: исходящая от него неуемная радость затопляла пойму. Скучун зажмурился, и вдруг словно брызнуло откуда-то мириадами птиц, стаей рванулись они над рекой, будто кто-то рассыпал их целую пригоршню, чтобы загомонили резким рассветным кличем: «За-ря, за-ря, за-ря!»

Скучун весь дрожал от переизбытка чувств, еще никогда не испытанных, незнакомых. И казалось: хоть все это он видит впервые, но и река, и чистое дыхание луга, и ставшая уже малиновой зорька всегда были с ним — родные и близкие... Он так любил сейчас этот луг, и эту золотистую дымку над ним, он любил их всегда, — еще не зная, не видя! И весь расцветающий зеленый простор — был его простор, Скучуна, и вся живая, необъятная жизнь сейчас улыбалась ему и говорила: «Ты мой!» и сияла так ясно для него одного... И вот этого мига взаимной любви его с миром он ждал, мечтал о нем, туманно, неосознанно, не отдавая себе отчета — о чем же мечтает... И знал он, что видел уже все это когда-то давным-давно, быть может, еще до рождения, и с тех пор томился по однажды пережитому счастью... А может, душа его когда-то обитала здесь, кто знает? Она ликовала теперь, и Скучун протянул к этому простору свои лапки, он готов был спрыгнуть с кручи, чтобы соединиться с ним... Он хотел оказаться там, на лугу, и в прозрачной воде, и в лесу, и в небе, и сразу везде! Только маленькое зеленое тельце мешало душе его осуществить свою несбыточную мечту.

Вдруг в птичьей стае, кружившей над берегом, произошла какая-то перемена. Птицы сгрудились на лету, заслоняя встающее Солнце, и из этой трепещущей груды вырвалась изумительная птица. Она била крылами, отливавшими синевой, солнечные лучи золотою короной сияли над ее головой... Глядь — а головка-то девичья!

Изнемогавший от душевного волнения Скучун, дивился на крылатую Деву. Заря облекала ее в переливчатую, прозрачную мантию радужных лучей, сиянье усиливалось — птица как будто сама источала его.

Очертив над рекою круг, Дева-птица пронеслась мимо дуба, нависшего над обрывом, где у самых корней замер Скучун, чуть не задевши его крылом... И нежный голос проворковал:

— Это утро — твое, милый брат мой! Все мне ведомо о пути твоем. Я помогу отыскать Дух Вещего Леса, только помни: слова отпугнут его. Вещий Лес открывается только тому, кто безгласен, в молчании — ключ. А вот это тебе — держи!

И Скучун каким-то чудом, чуть не свалившись в реку, поймал слетевший к нему с небес дар Девы-птицы. Глянул — цветочек. Простой такой, желтенький. Он стал перебирать в памяти все, что читал о цветах, и узнал его — то была примула, первоцвет. Скучун вспомнил, что с нею связано множество древних легенд и сказаний, но так был поражен происшедшим, что плохо соображал... Осторожно, чтобы не помять свое сокровище, он стал пробираться на твердую почву назад по корням, нависавшим над бездной.

С гулко бьющимся сердцем возвращался наш герой к домику лесника. Одуванчики вдоль тропинки давно обсохли, где-то вдали куковала кукушка, покачивались под ветром кустики иван-да-марьи. Скучуну было как-то по-особому тревожно и радостно, что в этой простой и привычной жизни, где-то в самом сердце ее таится другая — желанная и сокровенная.

И сам он только что повстречался с ней!

А между тем утро разбудило уже всех в лесу, но только не его друзей. Старый Урч похрапывал на лавке, Кукой с Куторой, наверное, смотрели уж третий сон, а Ксюн забылась в полудреме, уронив голову прямо на свежевыскобленный, непокрытый стол. Чуть только скрипнула половица — она подняла голову, сощурив покрасневшие глаза.

— А, это ты... Ты куда выходил?

— Сейчас, сейчас... Мне бы водички... — Скучун еле взобрался на лавку.

— Ты что это, Скучуш, а? Тебе нехорошо?

— Мне чудо как хорошо, Ксюшечка, милая моя! Ты даже представить себе не можешь, как хорошо...

За его появлением наблюдала, полулежа на печке, Елена Петровна. Она давно не спала, а плела венки из полураспустившихся, заспанных кувшинок, перевивая их шерстью для крепости. Спешила, пальцы слушались плохо... Склонившись над ними низко-пренизко, бабушка Лена шептала нежным лепесткам что-то очень важное и хорошее. И улыбалась.

Заметив, что Кукой и Кутора наконец просыпаются, а Старый Урч, потягиваясь, протирает глаза, она спустилась с полатей, сама умыла их водой из ведерка и надела каждому на головку влажный белоснежный венок.

Поклонилась всем, распрощалась: решено было, что бабушка останется здесь, чтобы выздоравливать поскорее и ждать...

Заплела Ксюну две косички. Проводила всех на крыльцо, расцеловала. И расплакалась, крестя удалявшиеся фигурки, которые то и дело оборачивались и махали ей издали.

«Одолень-трава! одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили, отгони ты чародея, ябедника...»

И сквозь слезы все равно улыбалась бабушка. Знала она, что не пустая дорога увела от нее самое дорогое существо на свете — внучку Ксюшечку...

«Красота поманила ее, — шептала про себя бабушка Елена. — А за нее ничего не жаль, и ничто не страшно...»

И только крепче прижимала к сердцу маленькую дорожную икону, с которой не расставалась с того момента, как покинули они Москву.

«Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды!.. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке...»

Глава IX

В то время, как наши путешественники безмятежно дремали в сторожке лесника, а ликующий Скучун мчался будить их, спрятав в своем розовом ушке дар Девы-птицы, уже знакомые нам Ор, Зур и Дива под предводительством Тени собрались на свой последний решающий Совет неподалеку от того громадного дуба на самом обрыве реки, где только что побывал Скучун.

Тень была в бешенстве: все их первоначальные планы рухнули, эти беспомощные, хилые козявочки каким-то непонятным образом как ни в чем не бывало выскользнули из расставленных сетей и готовились наутро продолжить свой путь.

Но мало того — Скучуну открылась сама Дева-птица и передала магический ключ, а с его помощью недолго и догадаться, как проникнуть к Духу Вещего Леса! И никто из Совета Четырех не смог помешать этому...

Тень в это время занята была другим важным делом: она намеревалась уничтожить главную московскую библиотеку, расположенную в самом центре Москвы, на высоком холме, и уже собирала стихийных духов, подчиненных ей, которые способны были на такую работу...

Тень полагалась на Ора, Зура и Диву, рассчитывая, что они легко справятся с нахальными и упрямыми козявками, которые вознамерились помешать планам Совета Четырех. Теперь же, судя по всему, настала пора самой Тени вмешаться в ход событий и наказать неудачливых членов Совета за нерадивость.

После истории с жуком Ору не удалось укрыться от гнева всевидящей Тени. И как Ор ни уверял, что дятел, склевавший жука, был вовсе не простой дятел — а как же иначе он мог помешать ворожбе? — Тень оставалась неумолима, считая, что виноват во всем один Ор. И тот обернулся опять старичком, понурившись, ожидал он неминуемой страшной расплаты.

Зуру, принявшему облик водяного, тоже не удалось заманить путешественников в ловушку. Скучуна насторожил вид полузатопленного «бревна», и вправду бывшего вовсе не бревном, а водяным-Зуром; пушистый наш книгочей вовремя вспомнил старинную легенду, подсказавшую, кто перед ними. Да еще и прочел заклинание, которое делало водяного бессильным, не иначе как нашептанное ему кем-то из высших сил Света...

И теперь Зур, утерявший весь свой светский лоск, уныло ковырял землю носком грязного, ободранного в лесу ботинка. На Диву он и глаз поднять не смел — ведь она-то еще ни в чем не провинилась, и всесильная Тень возлагала на энергичную, цепкую ведьму особые надежды.

— Я все исполню как надо! — пылко пообещала Дива-Марина. — Тихо! Кажется, идут... Один, второй, третий, четвертая, пятая... все! Вот они, голубчики!

— Прячьтесь как следует! — велела Тень своим вассалам. — До поры до времени эти малявки не должны вас заметить...

И трое членов Совета укрылись в густых кустах дикого шиповника у самого обрыва над рекой.

Отвратительными клочками свисая с обрыва, Тень еле заметно шевелилась, будто гигантский спрут, и ласточки, свившие себе гнезда в песчаной крутизне, с жалобными криками в панике носились над водой.

Но наши друзья, не заметив ничего необычного, один за другим вынырнули из лесу прямо в щедрое блистающее утро.

Глотнув бодрящего рассветного воздуха, они, как привороженные, уставились в заречную даль.

— Вот что, любоваться нам некогда, — сказал Скучун. — После налюбуемся. — Он слегка подергал Ксюна за руку — она кривила губки, чувствуя себя неуютно от недосыпу, речной прохлады и полного неведения относительно цели дальнейшего их путешествия. В голове ее все перепуталось, одно желание мешалось с другим: то ей хотелось поесть, то умыться, то отыскать Вещий Лес и как можно скорей, а то оказаться в своей кровати, укутанной стеганым одеялом по самую макушку!

И все же главной в этом хаосе была мысль о покинутой больной бабушке, которую Ксюн жалела всем сердцем и все бы отдала, чтобы та, здоровая, чуть ироничная и уверенная в себе как и прежде, оказалась бы сейчас вместе с ними...

— Все будет хорошо, вот увидишь, Ксюн! Похоже, придется прыгать вниз, ни одной тропинки тут нет, я глядел... н

— Да как же?  — пискнула Кутора. — Тут же страшно высоко!

— Как? А вот так — на попе! — и Скучун, не говоря больше ни слова, сиганул вниз. Пыльная песчаная дорожка понеслась за ним следом.

— Экий ты прыткий, — кряхтел Урч, — погоди-ка, мы за тобой... — Он свесил лапы, усевшись на самом краю обрыва. Остальные проделали то же самое и с криком «Три-четыре!» съехали вниз по отвесной береговой крутизне.

Речная долина нежилась в утренней полудреме и никак не желала просыпаться, полеживая в луговой шелковистой постельке. Ее покой нарушили пятеро живых комочков, которые с визгом сорвались с обрыва, плюхнулись в реку и взбаламутили все вокруг.

«Ну вот, — подумала долина, — кажется, начинается! Значит, пора вставать...»

Она недовольно поежилась и отряхнула росу:

— Доброе утро!

Все пятеро благополучно выбрались из воды на узкий песчаный берег и принялись кое-как приводить себя в порядок. Ксюн прыгала на одной ножке, наклонив голову, чтобы вытряхнуть воду из уха. Непредвиденное купание быстренько привело ее в чувство — она больше не хныкала и даже пыталась улыбаться...

Кутора вся сияла: катание с горы на попе вызвало в ней такую бурю восторга, что, казалось, этот вихрь эмоций способен изменить рельеф местности! Она вопила, шлепала по воде лапами, рыла песок и швыряла его в реку, пыталась даже снова взобраться на гору, чтобы прокатиться еще разок...

Урч, постанывая, одной лапой держался за поясницу, а другой старательно растирал то место, на котором он только что съехал.

Кукой же разлегся на песочке, мечтательно поглядывая то на Кутору, то на тающий постепенно в разгоравшемся утре сизый береговой туман.

Один Скучун был деловит, молчалив и заметно нервничал. Зеленая шерсть обвисла на нем мокрыми слипшимися сосульками, отяжелевший от воды хвостик волочился, оставляя на песке тонкий витиеватый след.

Скучун быстро отыскал неподалеку лодку и теперь пытался освободить ее от привязи. Он кликнул Урча, и они вдвоем принялись разбивать камнями цепь, которой лодка крепилась к старой дуплистой ветле, склоненной над берегом. Вскоре к ним присоединилась Ксюн, подтянулись и Кукой с Куторой. Общими усилиями раздолбили цепь, отыскали поблизости большую крепкую ветку и, приспособив ее вместо весла, оттолкнулись от берега.

— Кутора, тебе очень идут кувшинки... — шепнул Кукой. Но на реке любой звук усиливается, и все услыхали его комплимент.

— Боже мой, ну и компания... бред какой-то! — сидевший на носу лодки Скучун застонал как от зубной боли и стал раскачиваться из стороны в сторону.

— Скуч, чего это ты ни с того ни с сего? — удивилась Ксюн.

— Да ну вас... Вы все как будто на пикник собрались... Не хватает только воздушных шариков! И зачем я с вами связался? Несерьезный вы народ, вот вы кто! — И он надулся, глядя в воду.

— Скуч, дурашка, — Ксюн перебралась с кормы к нему поближе, отчего лодка чуть не перевернулась, — ты совсем с ума сошел... Ну, что не так: все идет как задумано, мы нашли то, что хотела бабушка — одолень-траву, теперь у нас есть защита...

— Да уж, нашли! — проворчал Скучун. — Целый день угробили... А нужны ли нам эти кувшинки дурацкие — бабушка надвое сказала!

— Что-что? Как это — надвое? Ты мою бабушку, пожалуйста, не тронь! И вообще, что ты себе позволяешь, тоже мне, начальник нашелся... — Ксюн выпрямилась в лодке и топнула ногой. Лодка закачалась, накренилась и зачерпнула бортом воду.

Все всполошились, принялись вычерпывать воду горстями и успокаивать при этом Ксюна, которая сегодня явно встала «не с той ноги» и рыдала теперь навзрыд, уронив личико в ладошки. Старый Урч обнял ее, прижал к себе и, кивнув Кукою с Куторой, («Вы гребите, ребятки, гребите...»), обратился к Скучуну:

— Послушай-ка, может, ты объяснишь, куда мы сейчас направляемся? Мы думали, ты ничего не объясняешь, потому что уверен в себе и знаешь дорогу... Ты же, как оглашенный, мчишься куда-то с самой зорьки, да еще и покрикиваешь на нас... Скучун, все мы знаем, что путь наш — не пустая прогулка, а очень опасное дело, и все же идем. И никто из нас, как видишь, не хочет оставить эту затею. А ты, друг мой, коли взял на себя роль вожака, так будь добр, перестань истерить и посвяти нас в свои намерения...

Скучун, не дослушав, бросился на грудь Старому Урчу и зарылся мордочкой в его теплую шерсть.

— Урченька, дорогой, и все вы, мои хорошие, вы простите меня! Я просто сам не свой от страха, что мы опоздаем в Вещий Лес. Вы подумайте, ведь если мы не спасем Дух Леса, то погибнет и Москва! А ведь «Радость мира» предупредила в записке, что это город грядущей Красоты, значит, именно там суждено преобразиться Личинке! Я только что понял это... Ох, Москва твоя, Ксюн! Я уже так полюбил ее... Ты подумай, как страшно, если она исчезнет. Ну, может быть, не исчезнет совсем, но разрушится до основания, потеряет свой облик, свой неповторимый дух... А этот жуткий Совет Четырех, который появился на Земле, чтобы разрушить Москву, где эти четверо? Может, уже совершили что-то непоправимое? Главное, как распознать их? Ведь «Радость мира» сообщила в послании, что воплотились они в новом, земном обличье и ничем не отличаются от обычных людей... От этих мыслей мне прямо нехорошо делается, просто с ума схожу, вы уж не обращайте внимания, ладно?

Бормоча все это скороговоркой, Скучун сотрясался от слез на груди Старого Урча, и шерсть старика, высохшая было во время плавания, промокла опять. А Ксюн бросилась к Скучуну, и они принялись плакать вместе, дуэтом, от переизбытка чувств к ним присоединилась Кутора... Эффект получился потрясающий: рев этого слезоточивого трио так напугал прибрежных птиц, что они, не сговариваясь, разом снялись со своих мест и скрылись в окрестных лугах...

Тут лодка ткнулась носом в камышовые заросли: наконец-то переправились!

Наши путники выбрались на берег, немного успокоились и вскоре все пятеро уже шли в высокой луговой траве, которая буквально на глазах наливалась соками и распрямлялась под лучами Солнца, начинавшего потихонечку припекать.

— Не знаю, можно ли простить мне эту выходку в лодке... — переживал Скучун. — Сам себе я этого простить не могу. И откуда такое взялось, вы же знаете — нет во мне этой фанаберии — тоже мне, предводитель нашелся... Ах, несчастная я зеленка!..

— Ну, полно, дружок, перестань, — успокаивал его Урч, — всякое бывает...

— Я не знаю, куда мы идем, — продолжал Скучун уже намного спокойнее, — просто надо идти и все — и вот это я знаю точно! — Он обернулся на ходу, заглянув в глаза своим спутникам, поспевавшим следом. — Когда на рассвете я увидел с обрыва эту пойму, то подумал «Вот оно!», совершенно не понимая, что именно и какое такое ОНО... Всей душой меня потянуло сюда, а душа, наверное, лучше нашего понимает, куда идти... И я думаю — мы на верном пути, потому что...

— Ой, что это там, за нами?! Обернитесь скорей! — вдруг закричала Ксюн не своим голосом.

Они остановились как вкопанные и, оглянувшись, увидели, что сзади, с реки, их настигает зловещая Тень с косматыми, разорванными краями...

Глава X

— Боже, какое страшилище! — ахнула Ксюн, прижав руки к груди. — Она летит за нами. Ой, мамочки, я боюсь!

— Стойте-ка, стойте... — прошептал Старый Урч. — Почему ты подумала, Ксюшечка, что ЭТО летит за нами? Ох, похоже, ты права...

Тень поминутно изменялась. Невозможно было объяснить, что так пугало в ней, она не похожа была ни на одно знакомое живое существо или явление природы, просто глядя на нее все испытывали какой-то дикий, животный ужас и теряли рассудок...

— Бежим к лесу, скорее к лесу! — крикнул Скучун осипшим голосом и кинулся сквозь изумрудную зелень к перелеску, который виднелся впереди, на дальнем краю речной поймы. Между тем Тень приближалась, и промежуток между нею и нашими героями все сокращался.

— Не потеряйте венки! — закричала Ксюн. — Это наша защита!

Белые лилии, заботливо уложенные бабушкой в венки у каждого на головке, подскакивали на бегу и то и дело норовили слететь на землю.

Все пятеро бежали что есть сил, уже не замечая ни боли под ложечкой, ни рвущегося наружу сердца, ничего вокруг: они почему-то были уверены, что если обернутся еще раз — все будет кончено!

****

Душа Радости в тот час пребывала в безвременье вечной Вселенной и, свершая там свой неведомый никому путь, вдруг почувствовала острую, точно сердечную боль, тоску и тревогу: она ощутила сигналы бедствия, которые плененная силами Тьмы Москва посылала в космическую беспредельность.

«Это призыв о помощи! Нельзя оставлять мой город на произвол судьбы в такое страшное время, ведь там куражатся силы Зла!» — В мгновение ока Душа Радости очутилась над Москвой, склонилась над нею, и невидимым, чудесным покровом опустилась на золотые московские купола, колокольни и острые шпили высоток.

— Здравствуй, моя родная, ты звала меня? — обратилась к Москве душа великой Книги, стараясь утешить, придать ей силы. Но от ужаса перед мраком разрухи Москва потеряла дар речи.

— Ты печалишься, что никак не можешь помочь тем, кто спешит защитить тебя? Не можешь вмешаться, заслонить от беды? Не тужи, моя светлая, все идет на Земле своим чередом. Тебе больно и страшно, я знаю. Силы Зла ополчились на твою Красоту, и уже воплощенную, и грядущую! Но ведь малютки-то наши идут... Они спешат к тебе на помощь, вижу, как Тень догоняет их; настоящий облик ее так ужасен, что тот, кто хоть на секунду увидит его — падает замертво! Под обличьем Тени скрывается один из властителей Тьмы — не хочу даже произносить его имя вслух... Потому и воплотился он в облике Тени, чтобы при виде его не вымерло все на Земле, ведь он жаждет властвовать над живым... Но не бойся, сейчас наши маленькие друзья вне опасности: у них есть защита от силы Зла — одолень-трава. И пока венки остаются на их головках, соединяя незримо с той, что неустанно молится о них, — Тень бессильна!

Ты ведь знаешь — хаос и суета, когда и не разобрать, где добро, а где зло — это цель мерзкой Тени, ее мир, ее власть... Но ведь милые наши идут! И цветы вот нашли, и магический ключ-первоцвет получили. Путь у них тайный... Ты-то знаешь, что ищут они не один лишь Дух Леса — они ищут себя.

Ах, Москва моя, нет мне преград во Вселенной! Для меня одинаково открыты и тайны сокровенных миров, и самый крошечный закуток где-нибудь на Пречистенке, и помыслы каждого из живущих, будь то человек или птица... Но есть и для меня неподвластное! Я, душа великой Книги, сама Премудрость, никогда не смогу прожить за кого-то его жизнь на Земле, сделать его работу, пройти его путь, испытать все желанья, надежды и радости, которые так много значат для земных существ... Все это только в их власти! И знай: оттого, что кто-то из этих слабейших существ изберет самый главный путь — путь Красоты, в один несказанный час рассеется сила Тени...

Поверь мне, родная, у каждого из нас есть свое предназначенье!

И разгадать его — в этом-то все и дело! У тебя, мой возлюбленный город, оно удивительное и светлое. Ты — Душа земного царства, сокровенная, спящая до поры Душа! А разгадывать душу свою и понять, какова она на самом деле, невозможно без тех, кто приходит сюда, чтобы пройти свой короткий земной путь на твоей земле, вместе с тобою...

Они идут, наши милые земные помощники, чтобы ты, Москва, стала городом Света, а Личинка явила миру свою высшую Красоту!

Москва, дорогая, гордый мой город, твой звездный час впереди! Чтобы сбылось пророчество древних мудрецов и судьба твоя свершилась, должна ты преодолеть силы Зла, стремящиеся помешать этому. А для того я открою сейчас два слова, которые помогут тебе.

Эти слова — «ДА БУДЕТ!»

Их сокровенный смысл прояснит Саламандра. И пусть она передаст их вдогонку нашим друзьям... А теперь мне пора. Добрый мой, златоглавый город, я всегда с тобой. Знай, что если я — твоя Радость, то ты — моя!

С этими словами Премудрость покинула пределы Москвы, и та, как-то сразу осиротевшая, изо всех сил старалась преодолеть свою боль и страх.

****

А наши герои едва-едва добежали до опушки леса и, задыхаясь, ничего уж не видя и не слыша, попадали в тень молодых березок. Встававший за лугом лесок был весь переполнен светом. Шаловливые солнечные блики сразу кинулись заигрывать с беглецами, нежданно-негаданно прервавшими их полную забав тишину.

Чудовище чуть было не настигло беглецов, но, пролетев прямо над их головами, почему-то не тронуло их и, описав дугу над березками, вернулось обратно к реке.

— Я... — Скучун судорожно закашлялся. Он, как и все, никак не мог отдышаться. — Я вспомнил легенду!

— Какую... еще... легенду? — Ксюн, упавшая навзничь на пригорок, безучастно наблюдала, как по травинке ползет сверкающая ярко-зеленая жужелица.

— Главного-то я вам не успел рассказать. — Скучун наконец отдышался и сидел, прислонясь к пестрому стволу березки. — На рассвете, когда я выбрался из сторожки, мне явилась сама Дева-птица. Она дала мне вот это. — Он вынул желтый измятый цветочек из своего ушка, куда спрятал его еще там, у дуба, решив, что лучшего тайника не найти... — И еще сказала, что Вещий Лес открывается только тому, кто сумеет хранить молчание — слова отпугивают его... Ах, я несчастный! Болтаю как последний дурак, тащу вас невесть куда, а про этот завет забыл! Ну конечно!

Скучун вскочил и челноком засновал меж березками. Они еле заметно кивали ему и поглаживали по головке, легко касаясь длинными плакучими ветками. Молочная березовая кожица шуршала под тихим ветром, будто хотела оторваться от родного ствола и улететь куда-то на кудрявых крылатых своих завитках...

— Ну конечно, легенда о первоцвете — она объясняет все! Круг замкнулся. Теперь-то я понимаю, что даруя цветок, Дева-птица помогала мне вспомнить легенду о первоцвете. В легенде этой зашифровано указанье, что выход в иной, высший мир не в пещерах, колодцах или волшебных палочках, этот выход — в себе самом! И я буду не я, если мы вскорости не окажемся в Вещем Лесу...

— Позвольте, позвольте... Местечко, где мы находимся, и вправду довольно милое, но что-то совсем не похоже на магический Лес! — рассудил Старый Урч.

— Вот именно — магический! Он везде и нигде, я только сейчас это понял! Этот Лес внутри нас...

— Что-что-что? — переспросила ошеломленная Ксюн.

Кукой с Куторой сидели рядышком под большим кустом можжевельника, то и дело переглядываясь. По их виду было заметно, что они ровным счетом ничего не понимают.

— Сейчас я расскажу вам легенду, и вы все поймете. — Скучун осторожно положил цветок перед собой на траву, и примула-первоцвет показалась всем желтой звездочкой на зеленом небе. — Вот послушайте...

И Скучун начал свой рассказ.

Глава XI

Жил когда-то на Земле один юноша, для которого не было большей радости, чем наука. День и ночь проводил он за чтением манускриптов и книг, за исследованием свойств камней и растений, за строгими логическими вычислениями и туманными мечтами. А мечтал он проникнуть в тайны земного и небесного, постигнуть сокровенные законы, которые управляют и Землею и Космосом, разгадать загадку жизни и смерти. Он много работал, изучил язык птиц и зверей, и скрытое значение чисел, и влияние планет на судьбу... Он проник в царство духов, мог вызывать их по своему желанию и общаться с ними так же запросто, как с людьми. Он познал уже мир духов земных, подземных и подводных, и никто в целом свете не мог сравниться с ним по силе ума, по глубине и всемогуществу знаний... Но он не мог остановиться — ведь пределов у знания нет — и возмечтал вознестись на самые небеса, чтобы уже ничто на свете не было для него тайной. Там, на небесах, он надеялся овладеть новым знанием, которое потом передал бы людям...

И вот в одну из бурных, вихревых ночей юноша вызвал всех духов, которые подчинялись его могуществу, и попросил изготовить ключ, отпирающий небесные врата. И духи помогли ему. Ярким золотом засверкал тот ключ, а сердце юноши загорелось надеждой. Теперь он полностью предался своей мечте и жил, завороженный мерцанием звезд и беззвучным дыханием облаков. Стараясь быть к ним поближе, юноша взбирался на высокие горы. И вот однажды, ясной весенней ночью, он смог подняться на высочайшую вершину Земли, которая пронзала небо, оставляя облака далеко внизу. Звезды заглядывали ему прямо в душу, заманчивые, желанные, и он протянул свой заветный ключ к ним навстречу. *

Звезды читали в его душе и безумные мечты, и бессонные ночи, которые проводил он над книгами, и его устремленность к высокому тайному знанию... И, почувствовав его искренность, соткали бесплотный лучистый мост, восходящий перед ним прямо в небо!

Юноша, зажмурясь, ступил на этот блистающий мост, потом осмелел, открыл глаза и двинулся все выше и выше, к самым вратам небесным, сжимая ключ духов в дрожащей руке. Звезды обступали его.

— Не бойся!  — поддержала его Голубая Звезда.

— Не оборачивайся, — посоветовала Зеленая.

— Все забудь... — приказала Серебряная Звезда, и с ног до головы залила юношу потоком огнистых лучей.

И юноша уходил все дальше и дальше в ночное небо, понимая, что скоро достигнет места, где времена исчезают, сливаясь с вечностью. Он уже чувствовал близость тех тайных врат и, наконец, увидел тот самый замок, куда должен был вложить свой заветный ключ.

— Все забудь! — напомнила ему Серебряная Звезда. — Я вижу, ты еще не забыл ту сирень, которую вы сажали вместе с отцом, когда ты был маленьким, китайские фонарики в детской и полосатого котенка, будившего тебя по утрам! Ты не забыл о маме, которая так любила петь и рассказывать сказки и, смеясь, успокаивала тебя, когда ты плакал...

Юноша замер на месте с ключом в руках. Что-то творилось с ним непонятное: он задрожал, зарыдал и... обернулся. И в то же мгновение полетел вниз, на Землю.

Долго-долго не открывал глаз юноша, никто не знает, сколько времени лежал он на талой весенней земле, все еще сжимая в руке свой ключ. Когда очнулся — увидел, что лежит около своего дома. А золотой ключ пустил корни в набухшую землю и прямо на глазах превратился в нежный весенний цветок! С тех пор цветок этот всегда распускается по весне первым, потому и зовут его первоцвет.

****

Скучун любовно разгладил помятые желтые лепестки. Его слушатели молчали, думая каждый о своем.

— Посмотрите, — Скучун говорил медленно, перемежая свои слова долгими паузами, — все складывается одно к одному, как звенья цепочки: и моя книжная болезнь, и эта легенда, и тайный знак — первоцвет, подаренный Девой-птицей, и весть о том, что ключ от Вещего Леса — в молчании... Для меня теперь все прояснилось...

— А вот мне, например, ничего не ясно, — перебила его Ксюн. — Что же все это значит, Скучун? Не томи, объясни по-человечески!

— Мысль! Вот наш поводырь: наша собственная мысль!

— Как это? Бред какой-то...

— Ну а я начинаю кое-что понимать, — сказал Старый Урч. — Помнишь, Ксюшечка, когда ты отправилась в книгохранилище выручать Скучуна, я говорил тебе, что мысль — это огромная сила, которая создает все, что нас окружает...

— Да, это именно так, — подтвердил воодушевленный Скучун. — Мысль о Лесе сама приведет нас к нему, только для этого мы должны позабыть обо всем, кроме Леса, и стремиться к нему всем своим существом! Наши мысли повлекут нас сами собой, все будет зависеть лишь от того, какие они... Мысли, порожденные обыденными привычками, будут грузом притягивать нас к земле и не позволят душе преодолеть границу магического пространства, не допустят нас к Духу Леса. К нему попадет только тот, чья жажда иной, высшей жизни окажется сильнее земных привычек и помыслов...

— Теперь я понимаю, — догадалась Ксюн, — что Дева-птица дала тебе примулу, надеясь, что ты вспомнишь легенду и, поняв ее скрытый смысл, найдешь в ней ключ к Духу Леса... Как ты говоришь: путь к нему — в наших мыслях о нем? Только вот как же не думать ни о чем, кроме Леса, если мыслей в голове — целый ворох...

— Да уж, — покачала головой Кутора. — Вот так задачка! И что же, нельзя даже о сладеньком помечтать?!

— Ни-ни... Кутора, детка, постарайся понять: одна ошибка — и конец всему... ни Леса, ни Москвы, ни Личинки...

Скучун был весь наэлектризован от волнения. Ксюн ойкнула, ужаленная искрящимся трескучим разрядом, когда дотронулась до его носа.

— Так... — Скучун оглядел всю компанию. — Давайте решим, идете вы дальше или нет — это становится опасным. Тени бродят кругом, мне все время мерещится, будто кто-то невидимый смотрит на нас.

— Идем, конечно, идем, — ответил Урч за всех. — Отступать теперь, когда ты решил головоломку, уж вовсе глупо...

— Ну тогда запомните, братцы: никаких посторонних мыслей. Ни-ка-ких! Думать только о Духе Леса, о том, что мы идем к нему на помощь. Разговаривать не будем — слова собьют нас с толку... Мне кажется, мы сами почувствуем, когда цель будет близка.

Все присели на дорожку, а потом направились в глубь приютившего их лесочка, как вдруг позади послышался шум, треск валежника, и взорам наших путников явилось совершенно необычное, запыхавшееся существо.

— Стойте! — возопило оно. — Я из города.

Глава XII

Вновь прибывший, пожалуй, напоминал пеликана, только голова у него была слишком крупная, не пеликанья, и форма клюва другая. Торопливо переваливаясь на перепончатых лапах, он бежал, сложив сзади тяжелые крылья, которые подскакивали на спине, точно громоздкий рюкзак. Выражение круглых растопыренных глаз бегуна было удивительно доброе и доверчивое, курносый клюв заворачивался кверху пятачком, а голова на изогнутой шее то и дело заваливалась куда-то набок...

— Фу-у-у, еле догнал! — Странноватая птица, обогнав наших путников, брякнулась на траву и никак не могла отдышаться. — Ну и гонка, доложу я вам... Значит так, меня зовут птица Жирник, а живу я в Москве, во Введенском переулке, в одном милом особнячке, прикидываясь деревянной фигуркой, сидящей на лестнице! Конечно, (как вы и сами уже догадались), на лестнице я посиживаю отнюдь не всегда, иногда меня отпускают порезвиться на волю. Но об этом как-нибудь в другой раз...

Так вот, у нас там в Москве ужас что творится! Совет Четырех разрушил равновесие всех стихий и наслал на людей мрак и злобу. Даже московская земля стала злющая: корежит асфальт, то и дело проваливается в какие-то ямы дурацкие, дома обрушиваются на глазах, грязища кругом, в общем, кошмар! А люди-то, люди: души злобные, отяжелевшие и совсем не летают! И все шастают кругом и шастают, будто ищут чего-то, а чего, сами не знают... Замучились, запутались, город давит на них, душит и задыхается сам, а Совет Четырех всему этому страшно радуется, потому что ему только того и надо!

Что-то я еще сказать-то хотел... Да! Послала меня к вам Саламандра, ну, та, что живет в особняке на Спиридоновке. Она говорит, вы ее знаете... Сама она охраняет Личинку — боится бросить ее одну, когда вокруг такое творится.

Так вот, Саламандра велела мне — мол, беги и сообщи поскорее: силы Зла стремятся доказать, что их власть на Земле вечна и безгранична. А больше всего они хотят, чтобы все думали, будто сила их равна силе Света... Но Саламандра очень просила передать, чтобы вы не пугались: Совет Четырех вовсе не вечен! Он может быть побежден! Вот!.. Слушайте, а у вас попить ничего нету?

Все это Жирник выпалил прерывистой скороговоркой, торопливо сглатывая слюну. Глаза у него от усталости были совсем очумелые, под ними набрякли мешки ороговевшей бугристой кожи, — еще бы, мчаться без передышки из самого центра Москвы...

Ксюн, тихонько подойдя к Жирнику, стала осторожно поглаживать его морщинистый лобик, и клюв, и как-то неловко повернутую набок шею.

— Нету у нас водички, надо бы отыскать речку или озерцо какое-нибудь. Как вы замучились, бедненький, — ворковала Ксюн. Остальные никак не могли прийти в себя от изумления.

— Ты зови меня просто Жирок, девочка! — объявил растроганный Жирник. — Погодите, погодите, это еще не все... Саламандра приказала передать вам тайное заклинание, которое (это шепнула она по секрету) передала ей сама Москва, ну то есть, Дух Москвы, разумеется... В нем два слова. Я тут ничего не понимаю, но она говорила, что среди вас есть какой-то Скучун... он-то все и поймет! Кто здесь Скучун?

— Это я!

— Очень приятно, Жирник! — и они пожали друг другу лапы. — Отойдем на минуточку, дело-то тайное...

— Но у меня от друзей нет секретов.

— Ничего не знаю и знать не хочу, Саламандра велела передать секрет с глазу на глаз!

И они отошли в сторонку.

— Так что же открыла вам Саламандра? — Скучун переминался с лапы на лапу: он был очень взволнован.

И Жирник прошептал Скучуну на ушко: — «Да будет!»

— Да будет? — громко переспросил Скучун, и все это услышали.

— Помилуйте, вы же нарушили заповедь Саламандры!

— Ох, простите, пожалуйста, у меня как-то случайно вырвалось... У Скучуна даже нос покраснел от смущения.

— Случайно, случайно... В таком таинственном и опасном деле не должно быть случайностей. Растяпы какие-то, малышня! Просто безобразие, невесть кого посылают спасать высших духов... — Жирник был возмущен. От негодования он встопорщился и захлопал по спине гладкими, бесперыми крыльями.

— А что будет после, ну, когда прозвучат эти заветные слова? — пристыженный Скучун теребил лапки, почесывая их друг о друга.

— Ох, да откуда мне знать... Мне известно только, что спасти Дух Леса можно, насытив его своей силой — чистыми, светлыми мыслями! Вот тогда Дух станет могущественным по-прежнему. В общем, вы тут сами разбирайтесь, а то у меня уже голова трещит!

— Жирник, пожалуйста, еще минуточку... — взмолился Скучун. — Заклинание нужно произнести, как только мы встретимся с Духом Леса?

— Да, надо собрать все силы, всю свою радость и очень-очень верить, что все будет так, как задумано. И всему, во что веришь, сказать: «Да будет!» Тогда помыслы станут явью — так, по крайней мере, говорила мне Саламандра. А уж как вы там справитесь, я не знаю...

— Кстати, как поживает Саламандра?.. Ах, я растяпа! — вдруг хлопнул себя по лбу Скучун. — Почему я не взял с собой шкатулку? Ведь тогда Саламандра могла бы передать нам все это при помощи своей шкатулки, и вам бы не пришлось совершать такой утомительный путь из Москвы...

— Не беспокойтесь, — заявил Жирник с очень ответственным видом. — Вашей вины тут нет. Ведь шкатулка-то необычная, ее нельзя, как конфетку, засунуть в карман или позабыть случайно на журнальном столике. Всем этим ведают высшие силы. И значит, так надо. Уж вы бы ее непременно где-нибудь затеряли, судя по вашей небрежности... — Жирник смерил Скучуна презрительным взглядом. — А потом, глядишь, подобрал бы какой-нибудь водяной, и тогда ищи-свищи! И как только таких непонятливых посылают! В крайнем случае Саламандре придется явиться сюда, к вам на выручку; мне например, уже ясно, что таким растяпам, как вы, без ее помощи не обойтись...

— Дорогой Жирник, мы так благодарны вам за помощь! — тут вышел вперед Старый Урч. — Не сердитесь на нас, мы еще очень неопытные в таких делах. — Он подошел к птице Жирнику и принялся уважительно трясти его голую кожистую лапу.

— Ну-ну, я рад... — немного смягчился Жирник. — А теперь мне пора в Москву, мало ли кто там шатается по моей лестнице без надзора... А времена теперь — сами знаете... Ну, я пошел, удачи вам! И уж пожалуйста, поаккуратнее с разговорами — лес болтовни не любит. В Москве будете — заходите, про меня вам там всякий скажет. Ну пока! — И чудной Жирник, для разбега потоптавшись на месте и хлопая крыльями, в три прыжка потерялся из виду, умчавшись домой, в Москву.

А наши путники, помолчав минуту, обдумывая происшедшее, двинулись дальше, в глубь леса. Они и не подозревали, что цветущая луговина у них за спиной внезапно зашевелилась. Трава зашаталась от отвращения, переполненная чьим-то свистящим шипением. То было множество змей, посланных Советом Четырех на погибель нашим друзьям...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I

«Как мне все это надоело! — думала про себя Кутора. — Конечно, пожаловаться некому, сама ведь напросилась... Подумают еще, что маленькая, а я уже большая! Тащимся и тащимся без конца, какой-то там Дух Леса, понимаете ли, обессилел, а мы тут из-за него пропадай...»

Путники наши и вправду шли уже очень долго. К вечеру белые лилии, сплетенные бабушкой Еленой в венки, почти увяли, скукожившись в поблекшие невзрачные бутоны. И теперь на головах наших друзей красовались не царственные кувшинки, а какие-то обтрепанные бульбочки, которые лезли в глаза и мотались из стороны в сторону.

Вечер промелькнул в пути незаметно, и кромешная тьма атаковала землю. Лес отдыхал после жаркого июньского дня, наслаждаясь таинственной прелестью ночи.

Оживали и расползались по своим делам светлячки, бестолково метались ночные бабочки, какие-то жуки сновали повсюду в ужасной спешке. Лес с облегчением вдыхал долгожданную прохладу и тихим шелестом аккомпанировал закипавшей ночной жизни. И эта как бы предпраздничная суета напомнила Ксюну ее недавний поход в театр.

Когда перед началом спектакля погас свет, слышно было, как за кулисами, за неподвижными створами занавеса шла какая-то своя, скрытая от непосвященных, волнительная и необычная жизнь. Оттуда доносились стуки, чьи-то нервные возгласы, а в зале веяли потоки холодного воздуха, и от этого мурашки бежали по коже. А потом зажглась рампа, и какие-то волшебные фонари высветили занавес ярким светом, он раскрылся, будто в испуге, и вот тогда-то и началось...

«Интересно, — подумала Ксюн, — раскроет ли Лес перед нами свой занавес, впустит ли за кулисы... Ах, только одним бы глазком взглянуть, что там, в Вещем Лесу...»

Все пятеро уже очень устали и шли едва-едва, почти не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на пни и густой кустарник. К тому же ночные насекомые как нарочно норовили угодить с размаху прямо в лицо или запутаться в шерсти...

И Ксюн, и Урч, и Кукой с Куторой явно позабыли уговор — думать только о Духе Леса. Один Скучун не позволял себе отвлекаться от цели — он шел, упорно твердя про себя: «Дух Леса, Дух Леса, где ты, откройся!»

Вдруг перед ними выступили бревенчатые стены избушки, да так внезапно, что наши путники чуть не порасшибали лбы об эти бурые стены, затянутые кое-где белесой плесенью и лишайником.

Скучун в тревоге поглядел на странное жилище, преградившее путь, и знаком показал: дескать, идем дальше... Урч согласно кивнул, Ксюн теснее прижалась к старику — от усталости у нее то и дело сводило ноги.

Кукой же, нарушив заговор молчания, завопил на весь лес:

— Да что ж это такое?.. Под конвоем я, что ли?.. Нет уж, дудки, я свободное существо, что хочу, то и делаю, так вот! А хочу я поесть и поспать, у меня уж все лапы в мозолях... А вам, золотые мои, я скажу: хотите мучаться — так мучайтесь сами, а других «в это втравливать нечего! Ты со мной, надеюсь? — спросил он Кутору.

Кутора колебалась, глядя то на хранивших молчание Урча, Ксюна и Скучуна, то на истерически взвизгивающего Кукоя. Она, конечно, тоже не прочь была отдохнуть и про себя давно жаловалась на все и вся, хотя любопытство — а что же будет? — и придавало ей сил... И все же чашу весов перевесил Кукой: уж очень не хотелось с ним расставаться.

Для вящей уверенности Кутора, издав какой-то истошный вопль, подпрыгнула на месте, сдернула с головы полуживые цветы и швырнула их оземь. «Есть хочу!» — выкрикнула она и, не выдержав внутренней борьбы, заплакала.

Кукой тотчас шмякнул свой венок рядом с куториным и заверещал:

— Долой эти дохлые веники! Напридумают черт-те что, а потом сами же с ума сходят... Нет, я покуда в здравом рассудке, мы с Куторой ночуем здесь и до утра не стронемся с места. Предлагаю всем сделать то же самое. Не хотите? Ну, как хотите... Счастливо оставаться. Крошка, за мной!

И Кукой трижды постучал в дверь избушки. Она тотчас отворилась, будто ночных гостей уже поджидали. Скучун молниеносно кинулся в чащу, увлекая за собой Ксюна с Урчем. Они растворились во мраке сырого ночного леса прежде, чем их успели заметить хозяева уединенной избушки...

****

Мои хорошие! — вздохнула с облегчением Душа Радости, которая видела все происходящее на Земле, даже находясь далеко-далеко отсюда. — Умники вы мои дорогие, не поддались искушению, не отступили! И, возможно, уже совсем скоро вам откроется магический Лес. А бедные Кукой и Кутора! Увы, этот путь оказался им не по силам. И теперь они в руках Дивы, ведьмы из Совета Четырех... Я позабочусь о них, но позже. Сейчас нельзя упускать из виду мою милую троицу — ведь их преследует сама Тень, и путь их — по краю пропасти...

****

А тем временем трое друзе продолжали идти вперед, даже не ведая, что избежали страшной опасности...

Непроницаемая тьма лесной чащи внезапно развеялась — светящиеся потоки воздуха пролились откуда-то сверху, и, подняв головы, наши странники увидали, что звезды приблизились к ним. Звезды, как будто желая получше разглядеть, кто это там шебуршится внизу, спустились, кажется, к самым макушкам деревьев. Подобно театральным софитам, окутывали они лес потоками радужных разноцветных лучей, освещая его сквозь легкую облачную дымку, которая покрывала здесь все, будто завесой...

Дымными клубами неслись воздушные потоки — сиреневые, золотистые, розоватые. Деревья и травы, светясь серебром, стояли как зачарованные в этом цветном тумане; серебряные искорки обрывались с веток звенящими каплями и с волшебным перезвоном танцевали в воздухе, в траве — повсюду! Они вспыхивали прямо под ногами, как перепуганные стрекозы, и с шаловливым звоном уносились кто куда... Многие добирались до самых звезд и сливались с ними, а другие затевали невероятно изысканный кордебалет в дымнокипящем воздушном мареве...

Наши путники, точно во сне, двигались в этом светящемся мире, источающем такие необыкновенные и душистые ароматы, что можно было от счастья потерять голову...

Мир Леса был весь движение, он поминутно изменялся, подчиняясь какому-то скрытому ритму, напоминавшему чье-то дыхание.

Все здесь было ошеломляюще непохоже на обыкновенный лес: перламутровые деревья казались не простыми деревьями, а стрелами, устремленными вверх. Они указывали направление — к звездам! И чудилось, что почва под ними выгибается тетивой, чтобы выпустить звонкие свои стрелы как послания к небесам...

Повсюду на деревьях, на пнях и в траве ползли рогатые улитки, тащившие на спине свою обитель, закрученную в крутую спираль. Снопы звездного света выхватывали их движение из общей картины и превращали улиткины домики в ожившие жемчуга... В этом блистающем мире все дышало, светилось, звенело, взлетало, торжествуя и радуясь таинству жизни! Праздничная, как фейерверк, лесная стихия была пронизана пением, не слышным простому слуху. Мелодия рождалась где-то внутри, в самом сердце того, кто ступал на эту землю — и Урч, и Скучун, и Ксюн одновременно почувствовали это.

И все же Ксюн не испытывала здесь облегчения. Усталость ее, казалось, все возрастала. И как она ни старалась, посторонние раздумья и желания ни в какую не хотели ей подчиниться, они роем теснились в голове и разбредались, как непослушное стадо...

А Старый Урч, ступая в этом звенящем и искрящемся мире, мысленно пребывал в своем прошлом. Окружающая красота, кажется, не только не радовала его, но, напротив, тяжким грузом ложилась на сердце. Он шел, понурый и отяжелевший, вспоминая былые годы, игры с друзьями в далеком детстве, старый дом, и ушедшую давным-давно маму...

Один Скучун был теперь почти уверен, что Дух Леса где-то тут, рядом, и всей душой устремлялся к нему... А Вещий Лес, впустивший пришельцев на свою территорию, указывал им дорогу и склонял перед ними звенящие травы и цветы в одном направлении.

Внезапно изумленная Ксюн увидала, как в воздухе, прямо перед Скучуном, возник печальный и дивный лик, нисколько не похожий на виденные ею доныне лица... Скучун, протягивая к нему дрожащие лапки, ахнул: «Это он!» Но образ тотчас исчез, а через мгновенье появился снова у поваленной навзничь березы с посеребренной корой...

— Ксюн, ты видела? Это он!

— Ты думаешь, мы уже встретились с Духом Леса? Ой, а это что?

Вокруг Ксюна резвился целый рой живых образов: здесь была и она сама, прозрачная и порхающая, и недочитанная ею книжка в голубом переплете, и уютный домашний диванчик, и плед... Дачный фонтан зажурчал у пенечка, блюдо с огромным кусищем запеченного карпа в сметане колыхалось в воздухе за спиной, а жирный-прежирный соседский кот Федор, которого Ксюн обожала, качнулся прямо перед нею на уровне носа, плавно опустился на землю и точно норовистый конь начал скакать то туда, то сюда, распугав всех улиток! Те стали поспешно взбираться на повыше на деревья, чтобы избегнуть встречи с этим диким и невоспитанным животным... Некоторые срывались и шлепались на землю, издавая жалобные звуки. От этого наступившего в Лесу хаоса прерывалось необыкновенное пение, звучавшее в душе наших путников. Потаенный ритм лесной жизни, воплощенный в этом сокровенном пении, начинал давать сбои...

Ксюн, совершенно растерянная, застыла на месте. А Урч... Невозможно даже передать словами то удивление, которое вызывали образы, теснившиеся вокруг него — то были его воплощенные мысли о прошлом. Старый Урч брел в тумане, а вокруг, словно пчелы, вились ожившие воспоминания!

И тогда путешественники догадались, что в этом магическом Лесу каждый из них как бы разрастается и порождает своими помыслами целый мир. Здесь было воочию видно, о чем думает, чем живет всякий, появившийся здесь...

Вокруг Ксюна и Старого Урча метался целый сонм мыслей, превратившихся в зримые образы. Этот мельтешащийся хаос порождал в Лесу сумбур и неразбериху.

Какие-то озабоченные, настырные люди, какие-то дети носились по Лесу, — то были ксюшкины подружки и родственники. Одни из них со злобными лицами тащили куда-то огромные сумки; другие ссорились, размахивая руками и распугивая звенящие серебряные искорки, которые вспархивали с веток и исчезали в клубящемся розоватом тумане. Между всеми этими странными фигурами бегал Лопатоног, — видно, Ксюн подумала и о нем. Он громко топал, играя в салочки, и пытался щелчками сбить с листьев потрясенные, поднявшие испуганный перезвон серебряные огни...

Какой-то толстоватый дяденька — это был ксюшин учитель английского, — которому пробежавший мимо Лопатоног наступил очень больно на ногу, напал на него и принялся колотить! А ожившие мысли Урча — его друзья детства из Нижнего города — схлестнулись с котом Федором, грозой улиток! Все они с воем и причитаниями катались по траве, сцепившись в клубок...

Ксюн чуть не плакала, глядя на этот бедлам, который они породили, сами того не желая.

«Какой ужас! — думала она, — наверное мы навредили Лесу... Как тут было спокойно и хорошо до нашего появления! Так нет же, явились, нагрубили, намусорили, глупости напустили всякой... Ах, как стыдно, Боже, как стыдно... — Она перехватила встревоженный взгляд Скучуна. — Выходит, если теперь мы достигнем цели и Скучун произнесет заветное: «Да будет!», то весь сумбур наших мыслей воплотится уже наяву, и Дух Леса насытится этим вместо желанной радости, которая так нужна ему... Но мы же тогда погубим его! Значит, правда, что не всякому можно войти сюда, и мы с Урчем оказались для этого не готовы... То ли дело Скучун! Молодчина какой, у него одна мысль: образ Духа, вон он, мелькает впереди и манит за собой. А мы-то, а мы-то!..»

Ксюн совершенно пала духом, сникла и повесила нос. Скучун, заметив, что она расквасилась, взял подружку за руку и потянул за собой.

— Бабушка! — вдруг что есть сил закричала Ксюн, нарушив обет молчания и вырвавшись от Скучу на. Она кинулась к стайке плакучих ив, полоскавших в сиреневой дымке свои отливающие серебром волосы... Оттуда ей навстречу шла живая-здоровая Елена Петровна и улыбалась!

Ксюн, раскинув объятия, бросилась обнимать свою бабушку, но обняла она... воздух! Сиреневый воздух, на один только миг принявший облик бабушки Лены, который растаял теперь без следа...

— Ну как же, бабушка, миленькая, я подумала, что ты настоящая, а ты... всего лишь мысль моя о тебе! Скучун, это кошмар какой-то, я больше так не могу...

Все плыло у Ксюна перед глазами, то, что творилось вокруг, никак не вмещалось в ее головке. От избытка чувств она вся дрожала, но Скучун, по-прежнему не проронив ни звука, ободряюще улыбнулся ей и повлек за собой.

Глава II

Скучун так беспокоился за Ксюна, что совсем позабыл об Урче, и вдвоем они уходили все дальше, все глубже в Лес, удаляясь от старика, который ничего уж не видел вокруг, оборотившись мысленным взором в прошлое.

Вдруг они услышали его отчаянный крик:

— Идите, идите, не возвращайтесь назад, иначе все пропало... Детишки мои, не думайте обо мне, я как-нибудь... А иначе Дух... — Он не договорил.

Ксюн и Скучун, словно загипнотизированные, замерли на месте.

Лес чудесно мерцал, переливаясь всеми цветами радуги, тихие звезды одаривали его своим светом, а на поляне застыл Старый Урч, превратившийся в окаменевшую статую.

— Ууу-у-урч! — истошно закричала Ксюн. Разрыдавшись, она подбежала к каменному истукану, который еще пять минут назад был живым, замечательным и добрым Урчем. Она обняла изваяние и стала гладить его, будто могла оживить, отдав всю свою нежность...

— Нет-нет, этого не может быть... Неправда! Я не хочу... — лепетала Ксюн, давясь и захлебываясь слезами. — Урч, что с тобой, почему ты окаменел?.. Пожалуйста, ну пожалуйста, Урченька, оживай!

Наконец, колени ее подкосились, и Ксюн медленно сползла на траву, к подножию статуи. Она приникла к окаменевшим ботинкам застывшего Урча и тихонько вздрагивала всем телом. А перед нею как ни в чем не бывало стояла, кутаясь в шаль, невозмутимая бабушка Елена! Рядом с ожившей мыслью о бабушке через мгновенье возник Старый Урч. Он был совсем как живой, напевал что-то себе в усы, щурясь от удовольствия, а баба Лена смеялась и поправляла гребень в прическе... Такими мечтала сейчас их увидеть смятенная Ксюн, она стремилась к ним всей душой, к ним — спокойным и мудрым! А магический Вещий Лес играючи воплощал мысли тех, кому удавалось сюда проникнуть...

— Ксюн, Ксюшечка, милая моя, пойдем, сейчас мы Урчу ничем не поможем... Дух Леса ждет нас, поможем ему, и он оживит нашего бедного Урча...

Но Ксюн, казалось, ничего уже не видела и не слышала. Она все обнимала подножие каменной статуи и твердила, вся красная от слез:

— Никуда я больше не пойду, не зови меня и не трогай, я домой хочу, в Москву, и чтобы бабушка чай заваривала на кухне, а Старый Урч чтобы рядом сидел, тепленький и живой...

— Ксюн, голубушка ты моя, я очень тебя прошу, послушай меня и возьми себя в руки! Совсем ведь немножко осталось, мы почти у цели, я знаю. Спасая Лес, мы спасем и Москву, подумай, твою дорогую Москву! И ее, и Личинку — саму Красоту, разве ты больше не хочешь этого, разве это не самое лучшее, что можно сделать на свете?! Ты ведь уже поняла, что дорога наша сюда — это поиск собственного предназначения... Найди себя, Ксюн, найди свою Красоту!

Скучун говорил и говорил, сумбурно, взволнованно, пытаясь убедить Ксюна продолжать путь. Он просил ее, даже требовал забыть обо всем земном и привычном, как будто его никогда и не было. Теребя и встряхивая ксюшкины руки, безвольно опущенные вдоль тела, Скучун почти кричал ей в лицо:

— Ксюшенька, Ксюн, ты точь-в-точь как тот юноша — вспомни легенду о первоцвете! Ведь он не достиг небес потому, что не смог позабыть о родных, о доме... Вот и ты такая же... Ксюн! Моя хорошая, миленькая, забудь обо всем, забудь о бабушке — вон она, так и витает рядом, так и тянет к себе все твои помыслы... Освободись от этого, ну хоть на время, Ксюн! Забудь, забудь обо всем знакомом, и тогда мы с тобой окажемся там, в ином, высшем мире... Слышишь? Ксюн, ну Ксюн же!..

Но она только рыдала в ответ: «Как же я брошу бабушку? Я хочу к ней, мне не надо иного мира!» — и цеплялась, дрожа, за венок. Грязный, растребушившийся, некрасивый, он теперь никак не похож был на тот горделивый венец, которым бабушка одарила ее перед тем, как расстаться.

Ксюн сняла с головы венок, прижала к сердцу увядшие цветы и поникла, будто погасла... Заплетающимся языком, словно в забытьи, она прошептала: «Ох, Скучун, не хочу... Ничего не хочу, устала! И не надо мне больше ни Красоты, ни какого-то там предназначенья... Я тут побуду с бабушкой. Она здесь, со мной, она не бросит меня одну. Ты иди, Скучуша, иди, а за меня не волнуйся. Нас же трое, разве не видишь?»

И действительно, воплощенные мысли Ксюна — ее бабушка и Старый Урч — присели на землю рядышком и, склонившись над нею, успокаивали как маленькую, приговаривая и гладя ее ладошки... Тогда наш Скучун поцеловал Ксению в растрепанную макушку и, скрепя сердце, побрел вперед. Он все время думал о ней, и сотканный магическим Лесом образ Ксюна маячил перед ним всю дорогу.

«Это мысли о доме, о привычном уюте, о родных и близких не отпускают ее... — размышлял про себя Скучун, бредущий в тумане. — Чуть-чуть не хватило у ней силенок, чтобы преодолеть эту тягу и оторваться душою от каждодневного и такого привычного мира... Наверное, я был не прав, когда заставлял Ксюна преодолеть себя, быть может, ей это вовсе не нужно? Так кто же все-таки прав?..»

«И ты и она!» — услышал он будто в самом себе.

— Но как же так, разве бывает разная правда? — Скучун уже понял, что сам магический Лес отвечает ему.

«Правда и Красота одна, но каждый может вместить только часть ее блеска, что открывается по силам души его...»

И как Скучун ни вопрошал больше мерцающее, дышащее пространство, он ничего уже не услышал.

«Ах, Ксюн, моя маленькая, отдыхай, совсем ведь тебя замучил! — Продолжал он идти вперед, разговаривая мысленно со своею подругой. — Как же таинственна жизнь, как трудно понять ее, и мы не смеем, не смеем... Но так хочется, ужасно хочется проникнуть в тайну! Ты знаешь, я решил — я буду разгадывать эту загадку, идти и идти к ней и ждать, когда откроется высшая, долгожданная Красота! А теперь мне надо найти Дух Леса. Я только отыщу его, Ксюшечка, и сразу вернусь за тобой. Да, — догадался Скучун, бредущий в играющем с ним тумане, — у каждого из нас — свой взлет! Выходит, иной, сокровенный мир пока закрыт для тебя, моя Ксюн, а может быть, никогда не откроется вовсе... Нет, нет, я верю, что ты сумеешь войти в него, пускай не теперь, пусть позже... А я постараюсь всегда быть рядом.

А сам-то, — засомневался вдруг наш герой, тонувший в мерцающей искрами дымке, — уж будто достиг всех высот... Может, я и сам не дойду, может, я вообще иду не туда? Кто знает... Нет, наверное все же туда, иначе мне был бы какой-то знак!»

Скучун, погруженный в себя, шел все дальше и дальше, чутко прислушиваясь к своим ощущениям в надежде не пропустить тайный знак, означающий, что цель близка. Он не заметил свистящих змей, которые выстреливали раздвоенные язычки, подобравшись к нему уже совсем близко. То были воплощенные помыслы Тени — магистра Тьмы...

Леденящее кровь шипение разрушало гармонию лесной жизни. Пульс ее сбивался все чаще, и прекрасное пение Вещего Леса вдруг, захлебнувшись, умолкло.

Змеи были уже совсем рядом, когда над головой нашего героя внезапно погасли звезды — это сама Тень спускалась к Земле с высоты, заслоняя собою небесный свод.

Глава III

Мы оставили Кукоя с Куторой в тот момент, когда перед ними раскрылась дверь избушки, тонувшей в кромешной темноте ночного леса. Дверь отворилась и тут же захлопнулась, клацнув затвором, точно проглотив переступивших порог...

Хозяйкой избы оказалась худощавая женщина с гладкозачесанными в пучок темными волосами и высоким лбом с синеватой веной, пересекавшей его, точно змейка. Женщина, пожалуй, была недурна собой. Вот только одно ее портило: косые глаза.

— Входите, входите, располагайтесь, — радушно зазывала она, ни капли не удивившись ночному вторжению и необычному виду гостей. — Устали небось с дороги? Да, лес — дело нешуточное, бывает, так заплутаешь, что еле назад дорогу найдешь. Ходишь-ходишь — грибов-то на донышке, а ноги потом целый день гудят... И много ль насобирали? Куда корзинки-то подевали, грибники непутевые?

Кукой с Куторой, потупившись, бормотали что-то невразумительное. А женщина довольно улыбалась, будто ей только того и надо было, косые глаза ее блестели, взгляд бегал по горнице. Неясно, чему она радовалась — ввалились в избу на ночь глядя зверьки не зверьки, а так, несуразы какие-то... А она ничего — шутит, смеется, на стол собирает, и печка трещит так уютно... В избушке натоплено, жарко, в углу икона, лампадка, перед ней цветочки бумажные... Все бы, кажется, хорошо, да что-то все-таки настораживает. Но вот что?

— Какие гости у меня сегодня славные! — разглядывала хозяйка усевшихся за стол Кукоя и Кутору. — Ну, кушайте, ешьте на здоровье, а если мало — и добавочка будет...

Со смешком да с прибауточкой сновала она по горнице, мелькая красным подолом, вертелась, крутилась, стреляла глазами, а в них точно искры скачут!

И Кутора с Кукоем не заставили себя долго упрашивать — так набросились на вареную курочку, что только треск раздавался! Они быстро умяли по тарелке тушеной картошки с грибами, заедая жаркое горячим душистым калачом, только что вынутым из печки. А глазенки их завидущие уже стол обшаривали: чем бы еще поживиться? Кутора нацелилась на пирожки с мясом, Кукой облюбовал заливное. Насытившись, но все еще продолжая усердно жевать, как будто стараясь наесться впрок, они могли спокойно оглядеться.

В углу под образами приютилась металлическая кровать с круглыми шишечками на спинке. На ней пучилась пышная перина, заправленная пестрым лоскутным одеялом.

— Красота-то какая! — чуть не подавившись, прошамкала с набитым ртом Кутора, кивнув Кукою на груду вышитых подушек-думочек, раскиданных по кровати. Особенно ей понравились вышитые крестом лягушки, украшавшие красную сатиновую думочку. А на других подушках фиолетовым шелком были вышиты мрачные вороны, здоровенные рогатые жуки, бородавчатые жабы и совы, отделанные серым мехом, со стеклянными пуговками вместо глаз. А на самой большой синей думке красовался роскошный павлин, расшитый гладью. Только вот ножки его мастерице не удались — кривые получились и разлапистые.

Заметив, что хозяйка куда-то вышла, Кутора сорвалась из-за стола, подскочила к заманчивой постельке и сиганула на нее прямо в подушки! Кровать, словно трясина, вмиг засосала Куторино тельце — провалилось оно в необъятную перину пуховую, а в ямку сверху еще и подушки нападали...

— Кукой, — завопила Кутора, — спасай! Ой, не могу, — давилась она от смеха, — так наелась, что сил нет вылезти...

Кукой, конечно, тут же вызволил ее из ловушки периновой, и они вернулись к столу как ни в чем не бывало.

А хозяйка уж тут как тут: вернулась, неся на подносе что-то так вкусно пахнущее, что даже в носу защипало... Это был яблочный пирог с глазурью. Он развеял сомнения гостей, наелись ли уже до отвала или можно еще чуточку закусить...

Пирог уминали дружно и весело, запивая сладким чайком, хотя глазки от переедания и недосыпа стали мутными, как запотевшие стеклышки.

Разомлевшая Кутора думала: «Какой милый этот Кукой! И умница: все, говорит, суета сует и всяческая суета... А жизнь, говорит, это груда нелепостей, поросшая крапивой... Как красиво сказано! И только одно, говорит, согревает мне сердце — вы, Кутора! Ах, приятно как, даже дух захватывает... А какая у него душа чувствительная! Мама как-то сказала мне, что чувствительный мужчина — все равно, что редкий бриллиант... А вдруг он сделает мне предложение? Я ведь уже не маленькая и совсем не дурнушка. Ох, поела-то как славно! Только вот живот — просто жуть! Надо бы его подобрать как-нибудь, неровен час — Кукой заметит... Выдохнем... так... х-ххе... не хочет! Торчит и все тут! Хоть бы в зеркало посмотреть, как я выгляжу. Небось, толстая, как бочонок!»

В избушке стало очень жарко. Все окна затворены, ни сквознячка. И жутковатая какая-то тишина... Хозяйка снова вышла куда-то, наверное, в сени. Кукой дремал за столом, уронив голову на лапки, и еле слышно посапывал.

Кутора потихонечку вылезла из-за стола. Еле передвигая лапы, она приблизилась к хозяйкиному комоду, взяла лежавшее на нем карманное зеркальце и принялась глядеться в него и корчить уморительные рожицы. За этим занятием и застала ее вошедшая в горницу хозяйка.

— Ах ты, смешливая какая! Любуешься? Погоди, я тебе другое зеркальце покажу... На-ка! — И она вынула из-за печки большое зеркало в старинной бронзовой раме. И откуда только в простой избушке взялось такое? Хозяйка прислонила зеркало к стенке, а напротив усадила на табуретке Кутору так, что все ее маленькое существо отражалось в тусклом стекле.

— Ты сиди и гляди туда, в зеркало-то, — приказала женщина, — там тебе все твое будущее и откроется... Уж я правду говорю! Только по сторонам не вертись и не оборачивайся — туда гляди!

Кутора послушно уставилась в зеркало прямо перед собой, а косая хозяйка затеяла что-то неладное. Она потушила лампаду, завесила икону полотенцем, достала откуда-то из ящичка красную свечку и прилепила ее на край стола.

А дальше пошла и вовсе гадость какая-то! Шлепая по полу босыми ногами, женщина принялась ходить вокруг стола и что-то себе под нос приговаривать. Воздух в горнице будто отяжелел и сгустился, а следом за хозяйкой протянулись красные блескучие нити. Они искрили, посверкивая в воздухе, дрожали и колебались. Отовсюду доносилось какое-то неприятное потрескиванье. Хозяйка все ускоряла шаг, обегая комнату, а за нею увязывалась тонкая, еле приметная паутина, вся в красных высверках... Заткав, как паук, помещение этой нитью, хозяйка закружилась, замельтешила на месте, то вскидывая, то опуская руки. Глаза ее горели бешеным огнем. Если б кто-то и подглядел эту дикую пляску, то взгляда плясуньи поймать бы не смог: уж очень глаза косили... Однако, глядеть на нее было уж некому: Кукой посапывал за столом, а Кутора так и прилипла к зеркалу.

А блескучие ниточки подбирались к домашней утвари, и к остаткам еды на столе, и к засушенным травам, подвешенным под потолком. Когда те нити коснулись подушек вышитых, протрещав огнистым разрядом, изображенные на них твари вдруг ожили и соскочили на лоскутное одеяло. И вот уж вороны залетали под балками чердака, а жуки и жабы полезли к люку подполья, прикрытому половицей. За ними, точно приклеенные, тянулись пучки световых красноблещущих нитей...

А хозяйка сзади к Куторе приблизилась и поднесла к ней сбоку красную свечку, сняв ее со стола. И тут же поползла на полу, вырастая, куторина тень. Косая женщина — теперь уж ясно, что то была ведьма — зашептала абракадабру какую-то, и тень была втянута в зеркало невидимой страшной силой! Баба косенькая ногами притопнула — и в сей же миг вороны, жуки да жабы кинулись поднимать крышку подпола, вцепившись в кольцо кто лапами, кто когтями... Сыростью и гнилью пахнуло тотчас в распаренной горнице. Сова со стеклянными глазами-пуговками метнулась в погреб, чтобы извлечь оттуда отсыревший заплесневелый мешок. Цепко ухватив когтями, она принесла его своей хозяйке, а та, торопясь, засунула в мешок старинное зеркало, засосавшее куторину тень. А сама Кутора, бездыханная, упала на скрипнувшие половицы.

Тогда косая женщина, бормоча, бочком подобралась к Кукою и свечку свою к столу приткнула возле его плеча. И снова наискосок от Кукоя поползла по полу его тень, и ведьма прямо на эту тень грянула с высоко поднятых рук тяжеленный камень, который все это время прятала под столом... Камень глухо стукнулся об пол, качнулся, замер посередине кукоевой тени и тут же бесшумно вобрал ее в себя всю без остатка!

А хозяйка только того и ждала: по ее молчаливому знаку сова подтащила еще мешок, и камень провалился туда вместе с заглотанной тенью. Деловитые слуги хозяйкины — жабы, жуки да птицы — с трудом приволокли оба мешка к подполью и, свалив их туда, захлопнули крышку. Кольцо звякнуло, половица легла на место, вроде как ничего и не было... Только души тех двоих, что сбились с пути, были пойманы злою силой.

Между тем на колени к хозяйке слетел павлин, распустил свой сказочный переливчатый хвост, и ну она его перышки ласкать да рассматривать, по головке гладить да приговаривать: «Ах ты, мой свет-батюшка! Ты доволен ли, свет, угощением?»

И все слуги-помощники собрались за вновь накрытым столом, а хозяйка принялась их потчевать, да голубить, да обихаживать...

А два обездушенных стылых тельца так и остались лежать на полу.

Глава IV

И вот пробил час Скучуна. Наконец он заметил, что омерзительно скользящие змеи уже окружают его со всех сторон! Но это было еще не самое страшное: застилая небо, снижаясь все ниже, его настигала чудовищная Тень...

Скучун закричал и упал в траву, уткнувшись мордочкой в землю. Он был почти без чувств от страха, перед глазами плыл зеленый туман, а шорох ползущих тварей становился все отчетливее, все ближе...

Скучун ни секунды не сомневался в том, что настала погибель, и уже распрощался с жизнью. Слезы помимо воли текли из глаз; смешиваясь с землей, они перепачкали всю его шерстку на брюшке. Но вдруг неожиданно для самого Скучуна какой-то безотчетный порыв придал ему сил, и вот наш герой, придавленный было страхом к земле, распрямился, раскрыл зажмуренные глаза и крикнул навстречу дьявольскому кошмару:

И тут раздался невыносимый для слуха, непередаваемый в слове звук — то ли рев, то ли свист, — будто голос самого Зла! То Василиск закричал от гнева, поняв, что имя его раскрыто. Отвратительный вой, лязг металла и нарастающий гул слились в одно, казалось, что земные существа не способны вынести эти звуки и вот-вот погибнут или сойдут с ума... Разъяренный воздух вокруг взвихрялся воронками, расшвыривал землю, траву и камни, а чудесный туман, искрящийся звездами, канул в небытие, разметанный страшной силою.

Василиск бесновался. Сквозь буревую мглу, клубящуюся над землей, постепенно проступали его очертания. Сначала во мгле показались белые глаза, совершенно лишенные зрачков: остановившиеся, немигающие... Глаза шарили по земле, пытаясь обнаружить того, кто развеял словом личину Тени. И змеи, шипя, извивались и бились, а потом застывали в траве, пораженные одним только взглядом этих глаз!

А наш Скучун, вовремя вспомнив, что взгляд Василиска убивает на месте, пригнулся к земле в три погибели, уткнулся в ладошки мордочкой, зажмурился крепко и, дрожа от волнения, стал призывать Деву-птицу: Скучун звал ее, вспоминая тот прекрасный образ, который увидел тогда, над обрывом реки, в озарении первых лучей рассветного солнца...

Внезапно на землю обрушилась тишина. Все замерло: ни звука, ни дуновенья... Боясь даже пошевельнуться, не смея приоткрыть глаза, Скучун не верил своим ушам, но это был не обман — мир в самом деле затих, а земля успокоилась, будто никакого кошмара и не было...

Скучун не видел, как померкли над ним белесые немигающие глаза Василиска, все еще скрытого в клубящейся мгле. Они стали гаснуть, гаснуть, гаснуть, точно кто-то решительно стер с листа незавершенный рисунок. А в дымном призрачном плене, рассеивая мглу, развернулись знаменами крылья, блистающие синевой! То Душа Радости в облике Девы-птицы явилась на зов.

Скучун почувствовал чье-то доброе присутствие, чье-то тепло и, собравшись с духом, поднял голову. Над ним распростерла свои крыла Дева-птица. Ее золотая корона, сотканная из света, лучилась, глаза сияли, и этот свет осенял все вокруг. Вещая птица улыбнулась ему, и тут наш герой догадался, что он спасен...

От света, затопившего Лес, было больно глазам, и Дева, крестообразно сложив пред собою крылья, закрыла ими свое лицо. Тогда Скучун смог оглядеться спокойно, не щурясь, не опасаясь ослепнуть, и увидел, что все вокруг него усеяно мертвыми змеями, а Тень исчезла.

Потрясенный Скучун приподнялся на цыпочки, весь потянулся к чудесной птице и произнес еле слышно, почти про себя:

— Моя таинственная надежда, ты победила самого Василиска! О, Радость, о вещая птица, какое счастье, что ты услыхала мой зов!

Он неотрывно глядел на отливающие синевой гордые крылья, от которых исходил такой таинственной силы свет, что душа бесстрашно рвалась из телесного плена, чтобы мчаться ему навстречу! Длилось это считанные мгновенья: взмах крыльев, другой — и Дева-птица растаяла в разогретом пространстве, а наш герой вновь очутился посреди Вещего Леса один...

Магический Лес хранил свои тайны, он словно бы слегка подсмеивался над своим маленьким гостем, искрясь и мерцая, а посеребренные звездным сиянием улитки с видом заговорщиков ползли по траве, весело пошевеливая своими рожками, и безнаказанно, еле слышно хихикали!

И тут-то Скучун все понял! Он догадался, что явившаяся к нему на зов Дева-птица была не та, настоящая, что сама показалась ему тогда над обрывом, — это была лишь его собственная мысль о ней, воплощенная магией Большого Леса! И ожившая его мечта оказалась сильнее Тени...

— О, как же могущественны силы Света, если только лишь призрак одной из них способен преодолеть настоящее, реальное Зло... — подумал Скучун. — Но как же... выходит, я сам победил Василиска с помощью простой мысли! Конечно, такое возможно только в Вещем Лесу, но как знать, быть может получится и где-нибудь в самом обычном месте... Ох! Даже голова закружилась!

И Скучун с облегчением рассмеялся впервые за долгое время пути, наконец-то поверив в себя, в свои силы. Он воспрянул духом, он знал теперь, что СЛОВО всесильно, а творческий дар создает новый мир, в котором нет ничего невозможного!

— Ксюн, дорогая моя, как я счастлив, мне открылось великое таинство: я все могу, и ты, ты тоже... Человек может все! Он населяет Вселенную своими созданиями, порождениями своей души. И они приходят в мир, живут и преображают его, а с ним и своего творца... И, волнуясь, предчувствуя новое откровение, он произнес слова, что сами, без всяких усилий, рождались в нем:

И тут что-то изменилось вокруг. В воздухе появилось какое-то странное напряжение, он словно ожил, вибрируя, и задрожал. И этот трепет порождал особенные, ни с чем не сравнимые звуки, будто окрестность наполнилась трелями невиданных, сказочных птиц...

Скучун замер. Нервы его были страшно напряжены. Казалось, будто кто-то невидимый приближается к нему, а дрожащий воздух замирает от волнения, ощущая движение невидимки... Даже сердце у Скучуна забилось в каком-то новом, непривычном ритме, вторя ритму того сокровенного мира, который сейчас — он верил — должен был приоткрыться ему...

И тут случилось невероятное — такое, о чем Скучуну не грезилось даже в самых затаенных мечтах... Внешне он оставался таким, как и прежде, быть может только чуть легче, прозрачнее, но в то же время — о чудо! — он перестал ощущать свое пушистое тельце и при этом видел себя как будто со стороны...

Где же были его глаза? Они были везде!

Как будто тончайшие волны торжествующей, радостной силы исходили от Скучуна, теперь он знал, что это были силы его души... Каким-то непостижимым образом душа его освободилась от телесного плена — лучистыми потоками устремлялась она навстречу цветущему миру...

Преображенный Скучун стал единым с окружавшим его пространством, прозрачные волны его души проникали повсюду: он был теперь и в травах, и в запахе прелой земли, и в теплом, сыром лесном воздухе, поднимавшемся в вышину... и в то же время это был он и только он, Скучун! Казалось, душа его достигала самого солнца. И струящиеся ее лучи — теперь он воочию видел это — были похожи на солнечное сияние!

Сквозь восхищенного Скучуна проникал свет и ветер, тельце его утратило свою обычную плотность, растворилось, растаяло, оставив взамен только легкие очертания самого себя...

Наш герой прикоснулся к какой-то тайне, освободившей его душу и наделившей способностью наполнять собой и вмещать в себя всю живую природу, весь мир, оказавшийся таким невыразимо близким!

Глава V

Внезапно будто завеса упала перед глазами нашего героя, и он увидел то, что скорее всего и не появлялось и не исчезало доселе, а было всегда, недосягаемое для простых глаз...

Скучун увидел громадное Древо. Любое существо перед этим гигантом казалось бы карликом. Могучие корни его тонули в воде, голубой и прозрачной, как небо. Звезды и облака, Луна и Солнце отражались разом в воде, и казалось, что Древо вырастает на небесах... Двенадцать ветвей, словно двенадцать миров простирало оно в вышину, и были эти миры как ступени, ведущие из земных пределов в беспредельность Вселенной! Каждая ветвь заключала в себе целый мир со своим населением и укладом, и жизнь эта едва угадывалась, сокрытая полупрозрачной завесой бело-розовых облаков.

Вершина Древа скрывалась за облаками, которые будто нехотя опадали к земле сонными водопадами, окружая необъятную крону белым бесплотным кольцом. Сквозь облачный полог проглядывали смутные очертания обитателей древесного Града. Налетевший порыв ветра разорвал на миг живое кольцо облаков, и оттуда, гудя, вылетел на свободу целый рой золотисто-медовых пчел! И пока облака не сомкнулись снова, Скучун любовался на изнеженные палевые цветы — они безутешно покачивались на ветвях, в обиде на гадких изменниц-пчел, которые с такой легкостью оставили их, даже не попрощавшись! Покинутые цветы тихонечко плакали, роняя тягучие слезные капли нектара на шелковистые лепестки, и, колеблясь, звенели алмазные их тычинки, сиявшие точно маленькие драгоценные звездочки...

Порой бело-розовый слой облаков рассеивали чьи-то легкие смелые крылья, и любопытные райские птички выныривали из дымки, красуясь своим невесомым радужным оперением и изогнутыми лирой хвостами. Они пели, а легкие перья их, точно осенние листья, срывались с трепещущих крыльев, взмывали в воздушных потоках и лениво, медлительно опадали к земле, подхваченные облачным водопадом... И покуда певуньи приоткрывали завесу и утоляли свое любопытство, изучая незнакомый им внешний мир своими зоркими черными глазками, Скучун разглядывал тяжкие спелые плоды гранатов, в изобилии росших на ветвях чудесного Древа, оттягивая их к земле. Некоторые лопались с легким треском, и целый дождь гранатовых зерен проливался тогда на землю...

Велик и прекрасен был потаенный мир Древа, и многое, очень многое скрывалось под сенью его ветвей!..

Очарованный, полоненный этим необыкновенным миром Скучун приблизился к могучим корням, окруженным водой. Он подставил ладошки, и в них просыпались пурпурные зерна гранатов, а сверху, мечтательно, тихо кружась, слетели к нему перья радужных птиц. Весь перепачканный щедрым и сладким гранатовым соком, Скучун стоял и смотрел, как влажный облачный круг опадает к самым корням и постепенно, задумчиво тает. А там, где облачно-пенное кружево впитывалось в землю, проявлялось едва заметное радужное кольцо...

И улыбнувшись всему этому незнакомому миру, Скучун перешагнул окружающую Древо черту! Он шагнул и ахнул: там внутри, за чертой, пребывал сокровенный Дух Леса!

Скучун наконец снова увидал тот дивный печальный лик, который уже являлся ему в магическом пространстве Вещего Леса. Лик угадывался в силуэте великого Древа, в его корнях, рисунке, коры, трепете листьев... Он был едва уловимый, размытый в прозрачных потоках... воздуха ли, эфира?.. Эти потоки чем-то напоминали лучистые волны освобожденной души Скучуна, только они были ярче, сильнее, и он догадался тогда, что великое Древо — Дух Леса — обладает способностью проявлять, делать видимой скрытую в теле душу — сущность живых существ...

Воздушные потоки похожи были на ручейки или скорее на вены и артерии, только расположенные не внутри, а снаружи. Тут были и голубые, и желтые, и темно-синие, и каждый сверкал, играя на солнце, и прокладывал свое русло в кровообращении Древа. Они переплетались, пути их скрещивались, многие уходили под землю, другие, наоборот, выходили оттуда, прямо из-под корней, и Скучун вскоре стал различать пути каждого.

Самый напористый и сильный поток фиолетового цвета обвивавший Древо, огибал его крону где-то под небесами, и, судя по устремлению его спирали, должен был бы оттуда уходить вниз, под землю, чтобы набраться там сил и снова явиться на волю, но уже в ином качестве, с иной окраской... На самом верху поток будто спотыкался о невидимую преграду и, взрываясь как фейерверк, разбрызгивал свою энергию куда-то в сторону.

Постепенно Скучун все более убеждался, что в огромном древесном мире не все благополучно. Два густых, мутноватых, коричневато-красных потока, будто направленных чьей-то злой волей, перекрывали разноцветные чистые ручейки, струящиеся вокруг Древа. Один из них обрушивался на крону сверху, другой выползал из-под земли и, точно змей, обвивал наиважнейшую фиолетовую артерию — оттого и взрывалась она фонтаном, не донося свою силу до корня...

Гармония жизни Древа была явно нарушена. И на лике его отражалось ужасное страдание.

Скучун замечал, что страдало не только само Древо — мучились все его обитатели. Путаница и хаос перемешивали потоки жизненной силы, питающей их...

Веселые пчелы, которые по заведенному распорядку привычно ждали капель нектара из ярко-желтого потока чудесной стихии, теперь были насмерть перепуганы и перепачканы хлопьями черной золы, что сыпалась прямо на них.

Изумительные палевые цветы, украшавшие другую ветвь, надломились и скорчились под тяжестью липкой смолы, текущей, точно застывший гной, из раны в стволе... Птенцы райских птиц подставляли наивно раскрытые клювики в ожидании корма из протекавшей над ними зеленой струи. Но вместо корма их окатывали ледяные потоки воды, и птички возмущенно чирикали, встряхиваясь и потрясая в гневе совершенно промокшими перьями... А некоторые уж почти захлебнулись и свешивались из гнезд, растопырив обмякшие крылья...

Хаос царил на Древе, и надо было срочно что-то предпринимать!

Скучун, запрокинув голову, стоял перед этим растревоженным миром и никак не мог сообразить, как же восстановить нарушенную гармонию.

«Что же это такое, что это... — бормотал он про себя. — Что за разбойничьи грязно-коричневые потоки, которые все тут переиначили? Похоже, в чистых артериях — жизненная сила живой природы. А Дух Леса как жизнестроитель, преобразуя ее, направляет потоки энергии и в Москву, и в подземный мир, и в преднебесный слой, всюду, всюду! Теперь надо как-то спасать его, восстанавливать его силы, но вот как? Размышляй-ка, Скучун, размышляй...

Кажется, Жирник сказал, что Дух Леса можно спасти только собой! Ага! Так, спасти собой, собственной силой — своими радостными, светлыми помыслами, сконцентрировать волю как следует. И верить всем сердцем, что задуманное свершится, сказавши ему: «Да будет!» Да-да, это так, я верю, что сила моя — моя радость освободит Дух Леса от темной энергии Зла...»

Скучун сосредоточился, замолчал и в наступившей вдруг тишине не стало времени... А пространство изгибалось и таяло, обнимая Древо цветными потоками жизненной силы. Неожиданно наш герой запел удивительную песню, самую необычную из всех, что пелись когда-либо на Земле! Он не знал до сих пор тех слов, что рождались в нем сами собой, мелодия все нарастала, голос креп, и песня неслась к облакам, ликующая, словно долгожданное счастье!

Все свои самые сокровенные мечтанья о Красоте, всю свою нежность к живому миру, к Земле и звездам, к Москве и Ксюну, к Дню и Ночи, вложил он в эту песню! Скучун отпустил на волю свою мечту, словно объяснение в любви, словно послание дальним мирам и тем высшим силам Света, которые хранят Землю... Интуиция подсказывала ему — они рядом, они услышали его зов; и сердечко его, колотившееся от восторга, источало волны горячей радости! Этот искренний его порыв сотворил нечто небывалое, невозможное в обыкновенной обыденной жизни...

****

Надо ли говорить, что верховные иерархи Тьмы остались весьма недовольны действиями Совета Четырех. Предводитель Совета Василиск был отозван с Земли, а Зур и Ор развоплощены — они развеялись во тьме Вселенной, став НИЧЕМ в назидание другим силам Зла, претендующим на вечную жизнь... Одна Дива-Марина снискала одобрение иерархов за то, что прельстила и захватила души Кукоя и Куторы, и хранила их теперь как зеницу ока в подполье лесной избушки.

Воодушевленная похвалою, Марина решила еще отличиться и погубить одинокую девочку, затерявшуюся в Вещем Лесу. Да только заминочка вышла — девчонку хранила одолень-трава, заговоренная бабушкой, незримая связь соединяла их, и жаркие бабушкины молитвы оберегали внучку пуще брони — они оказались непроницаемы для марининых чар...

****

Марина хрипела от ярости, царапая длинными красными ногтями руки Ксюна, не выпускавшие одолень-траву. А силы девочки были уж на исходе, вот-вот отпустит она заветный свой талисман...

Вдруг на поляне что-то вспыхнуло, полыхнуло... Язычок синего пламени выбился прямо из-под ног застывшего Урча, а из огня явилась живая, устрашающая и по-своему прекрасная Саламандра! Ксюн громко вскрикнула — и в тот же миг на поляну выскочил запыхавшийся Скучун. Не успел он подбежать к девочке, как Саламандра ударила хвостом оцепеневшую от неожиданности Марину — и та навсегда исчезла в россыпях разноцветных искорок...

— Не бойтесь моего огня, вам он не повредит... Это очищающий светлый огонь, он рассеет чары черного волхования... — послышалось в плеске огня. Саламандра, сверкнув рубиновыми глазами, обвилась вокруг ног неподвижного Урча. Огонь усилился, Ксюн опрометью кинулась к Скучуну, и, обнявшись, они смотрели на языки синего пламени, озаренные танцующим светом.

Пламень поднялся почти до небес, и вдруг из него выступил... Старый Урч! Друзья, прыгая и смеясь от радости, принялись тискать и мять его, живого и теплого, как им и мечталось! А Урч с совершенно седыми и чуть-чуть опаленными жаром усами смеялся и прыгал вместе с ними...

Ни Старый Урч, ни друзья его и не подозревали, что виною его страшного превращения был он сам, пренебрегший причудливыми законами живого магического пространства... Вещий Лес с легкостью играющего ребенка превращал размышленья каждого, кто попадал сюда, в саму реальность... Урч, позабывший об их уговоре — думать только о цели пути, оборотился мысленным взором в прошлое. Он позабыл обо всем на свете, купаясь в воспоминаниях, забыл, что каждый, кто живет на Земле, сколько бы лет он ни прожил, должен идти вперед хотя бы в своих мечтах!.. Душа Урча, упоенная памятью о былом, вся погрузившаяся в прошедшее, как будто бы замерла, застыла; и Вещий Лес придал состоянию души Урча соответствующую зримую форму, оборотив его тело в камень... А Огонь Саламандры, прервав игру Вещего Леса, освободил Старого Урча от тяжкого гнета ушедших лет...

Языки огня потемнели и съежились, обуздав свою грозную силу, они походили теперь на ничем не приметный простой костер. Вот только своими оттенками напоминал огонь бездну ночных небес... Не произнеся ни слова, Саламандра перепончатой черной лапой указала друзьям на свою спину, как бы приглашая усесться.

— Но там же огонь!  — боязливо воскликнула Ксюн.

— Не бойся, я знаю, что Саламандра гасит огонь холодом своего тела, — успокоил ее Скучун и первым забрался на ороговевшую прохладную шею.

Старый Урч и Ксюн примостились сзади, на кожистой, отливающей серебром спине, и Саламандра, выдохнув в огонь заклубившийся пар, ринулась вперед сквозь искрящуюся дымку Вещего Леса, которая при ее приближении вспыхивала то тут, то там всполохами синего пламени.

И вот они оказались перед замшелой избушкой, затерянной в лесных дебрях — там, где Кукой с Куторой не смогли устоять перед соблазном ночного отдыха... Мгновение — и объятая пламенем изба провалилась куда-то в тартарары. На ее месте дымилась бездонная яма, а на краю провала стояли трясущиеся от ужаса, еле живые Кукой и Кутора!

Еще мгновенье — и, усаженные Саламандре на хвост, они летели вместе с друзьями сквозь мглистую пелену, прощаясь со своим безмятежным и бездумным детством, которое чуть не оборвалось так трагически...

Миг — и растаял где-то во времени Вещий Лес, заколыхался под ветром зеленый и ласковый подмосковный ельник, на поляне, поросшей папоротником, приютилась знакомая сторожка, а на крыльце стояла самая настоящая бабушка Лена с полуживыми кувшинками в руках!

Тут, конечно, все кинулись обниматься и плакать от счастья, и никто в суетливой радости этой встречи не заметил, что диковинная Саламандра бесследно пропала...

— Ксюн! Моя девочка! — шептала сквозь слезы Елена Петровна. — Ты умница, ты сохранила мои цветы... Одолень-трава протянула между нами невидимые нити, они помогали мне быть рядом с вами и охранять вас своими молитвами...

Внезапно Скучун весь засиял подобно Зеленой Звезде, как будто бы освещенный изнутри лучистым фонариком. Он засветился, — волны ликующей радости, исходящие из его души, на этот раз обладали исцеляющей, благодатной силой. И этот свет, разливаясь вокруг, становился все ярче, все горячей и наконец устремился к великому Древу. Вот уже свет достиг корней, вот он окутал всю крону. И вскоре вокруг все сияло и нежилось, купаясь в волнах светоносной радости!

Как удалось такое нашему Скучу ну, мы не знаем... Это ведомо только ему одному. И конечно, тем всемогущим силам Света, которые незримо присутствуя здесь, помогали творить его таинство...

Когда восхитительный свет воссиял, будто Солнце, Скучун, как подкошенный, рухнул на землю. Наверное, он не выдержал напряжения и чуда, которое сам сотворил... И тотчас над ним распростерла крыла Дева-птица. Она ликовала — ведь выбор ее оказался счастливым, и посланный ею Скучун победил! Он победил в этот раз и себя самого — свою слабость, и силы Зла, затомившие Древо — Дух Леса — своею темной, загрязненной энергией...

Маленький житель подземной Москвы оказался могущественнее тех, кому подчиняются черная магия и колдовство. Его вера в высшую Красоту — в силу Света развеяла чары...

Скучун спал глубоким сном и не видел, что происходило вокруг. Ветви Древа окрепли, листочки расправились, разноцветные потоки обняли ствол, виясь вкруг него по спирали, и две мощные струи эфира потекли от исполинского Древа: одна — прямо в небо, другая — под землю. А полное живительной силы, фиолетово-синее русло наконец устремилось к Москве!

Глава VI

Скучун проснулся как от удара. Вскочил.

«Что такое, что?..»  — пронеслось у него в голове.

Великое Древо исчезло. И вновь, Скучуна окружал Вещий Лес, клубящийся розовой дымкой.

— Боже мой, Ксюн! Она же одна там осталась... А бедный Урч? А Кук ой с Куторой? Они-то куда пропали... Всех друзей растерял я в пути! А сам сплю себе, видите ли, отдыхаю от великих трудов, тоже мне — спаситель нашелся...

И, не разбирая дороги, Скучун понесся назад, не чуя под собою ног от тяжких предчувствий.

И он волновался не зря.

На знакомой полянке, у ног окаменевшего Урча сидела зареванная Ксюн. Она изо всех сил вцепилась в остатки истерзанных кувшинок, которые старалась вырвать из ее рук какая-то косоглазая женщина. А между ними, пытаясь прикрыть собою Ксюна, маячил легкий призрачный образ бабушки Елены...

Вшестером, как и прежде, шли они по лесу, шли на дачу, домой! А гордый Скучун, боясь расплескать свою радость — свою победу, как будто чувство это было живою водой, летел как на крыльях и улыбался всему вокруг...

На самой опушке Кукой и Кутора стали прощаться. Кукой предложил Куторе остаться с ним в лесу, не возвращаться домой, в Нижний город, разделив его одиночество и философические раздумья о вечном... Так закончилось их путешествие, и теперь на долгие-долгие зимние вечера, что были не за горами, им хватит рассказов о пережитом. Надо сказать, после той жуткой избушки Кукой перестал падать в обморок, а Кутора уже не была больше той смешливой глупышкой, которая ползала по мостовой, изображая Саламандру.... Она теперь старалась помалкивать и жалась к Кукою, лишь изредка опуская кокетливо долу свои огромные доверчивые глаза.

Урч пообещал переговорить с ее матушкой, замолвив за Кукоя словечко, и передать ей приглашение переехать на жительство к молодым в подмосковный лес.

Вот уже маленькие фигурки растаяли в отдалении, а Ксюн все оглядывалась и оглядывалась назад, будто стремилась удержать эти минуты, уже неминуемо ускользавшие в прошлое...

Глава VII

Лес остался позади, за заборами копошились дачники, встречая вступивших на их территорию привычной обыденной суетой. Заботливые хозяева подставляли рогатины под отяжелевшие ветви яблонь, чтобы не обломились они: зрели плоды, близилась осень... И пока блуждали наши герои в Вещем Лесу, не ощущая движения времени, в нашем обыденном мире лето уж миновало.

Ксюн шла, одною рукой уцепившись за бабушку, а другою поддерживая Старого Урча, шла, не глядя на Скучуна... Слезы то и дело выступали у нее на глазах, а она и не старалась их скрыть.

Вот и дача, и скатерть, ухлестанная дождем: уходя, они второпях позабыли ее на веранде. Вот и чашечки белые с золотым окаемом сиротливо нахохлились, опечаленные долгой разлукой.

Убрали, помыли, потом снова накрыли на стол и поели, потом пили чай, заглядывая друг другу в глаза с молчаливым вниманьем. Сидели почти без слов — не время было теперь говорить обо всем, да и на ходу не хотелось — устали, замучились все, а впереди еще путь домой...

Вот повернут в замке зажигания ключ, покинутая было машина зафырчала, заохала, тронулась — и поехали! Поворот за дачной околицей, короткая дорога в лесу, выезд на трассу, деревни, поля и — Москва, Москва...

— Скоро осень... — задумчиво проронила Ксюн, глядя в даль. Она сидела рядом с бабушкой на переднем сиденье и рассеянно скользила взглядом по вечереющим в измороси полям. Урч и Скучун уселись рядышком позади и помалкивали — каждый о своем...

Тут Ксюн внезапно расплакалась в голос, да так горько, что Елена Петровна, заглядевшаяся на нее с тревогой, чуть не вылетела на встречную полосу.

— Внученька моя, что с тобой, все же у нас хорошо, все живы-здоровы и достигли цели! Ведь, если я правильно поняла, Дух Леса спасен...

— Не буду я говорить об этом, не хочу и не буду, это все ты, ты! — Ксюн обернулась назад, перегнулась через спинку сиденья и начала яростно колотить кулачками совершенно опешившего Скучуна.

— Ксюн, что ты, да что ты, не надо! — Скучун слабо пытался заслониться от ее внезапного нападения.

— Ксения, ты с ума сошла, прекрати! — Елена Петровна свернула на обочину и резко затормозила. А Ксюн, рыдая в три ручья, вдруг выскочила из машины и бросилась через придорожную канаву в капустное поле. Скучун пустился за нею вдогонку. А бабушка Лена со старым Урчем только руками развели, не понимая в чем дело...

Ксюн, прыгая как коза через кочаны молодой капусты, мчалась к реденькому пролеску, видневшемуся невдалеке. Скучун нагнал ее у первой же хилой рябинки на границе поля.

— Ты что? Ксюн, что с тобой? Ты обиделась на меня? — допытывался расстроенный Скучун. Его шерстка даже поблекла от обиды и недоумения...

— На тебя?! Как бы не так! Да кто ты такой?! — выкрикнула посиневшая от злости Ксюн.

Скучун было попытался погладить ее, но она тут же оттолкнула его лапку и кинулась на пожухлую траву, сотрясаясь от рыданий.

— Ты-ы-ы... — тянула она, размазывая по лицу сопли. — Ты бросил меня-а-а одну та-а-ам в Лесу-у-у! Ты же прекра-а-асно знал, что там со мною могло случиться все что уго-о-одно... И бросил! Меня! Как ты мог, Скучу-у-уша, ты же... я... да как же-э-э...

Скучун застыл над изреванной и несчастной своей подругой, которая уже только мычала невнятно, зашедшись от слез. Сердце его разрывалось.

— Ксюшечка, Ксюн мой, ты послушай, ну послушай, пожалуйста! — успокаивал он ее, ласково гладя по голове и пытаясь осторожно приподнять с земли. — Ты же моя родная совсем, совсем! Ведь, кроме тебя, у меня никого, совсем никого, ты же знаешь...

Девочка понемногу приходила в себя и, наконец, выпрямилась, утерла лицо. Спокойный, ласковый голос Скучуна немного привел ее в чувство, и она стала потихоньку вникать в смысл его слов.

— Ксюн, я не бросил тебя там, вспомни, ты сама ведь не захотела дальше идти. Значит, по-твоему, надо было прервать наш путь, даже не попытавшись спасти Дух Леса? И бросить в беде Москву и нашу Личинку?! Ксюн, ну как же... Выходит, Старый Урч чуть не пропал просто так, не за грош, выходит, и не было у нас той путеводной звезды — нашей цели, ради которой и пустились мы в путь...

— Ах-ах-ах, звезда у него путеводная! Но я-то ведь тоже живая! Разве я не имею такого же права на помощь в беде, как Дух Леса? Получается так: Москву спасать все помчались сломя голову, а чтобы живого человека — меня, например, — так не стоит и беспокоиться...

— Ты с ума сошла, Ксюн, ну зачем ты так зло? Ведь тебя в тот момент не от кого было спасать, и кончилось все хорошо... Урч живой и веселый, а ты... я же просто оставил тебя ненадолго в Лесу, по твоей же просьбе... И не забывал о тебе ни на миг, даже у самого Древа...

— У Древа? Ах, какая мне честь!.. Скучун, а какое там было Древо? — Тут же выглянуло природное ксюшкино любопытство, точно рыженький хвостик из-под платья перерядившейся лисоньки... — Впрочем, меня это больше не интересует. Хватит! Ску-у-уч, Скучу-шенька, ну почему ты оставил меня там, посредине пути! — внезапно опять разрыдалась Ксюн, уткнувшись в пушистый бочок своего друга. — Ну почему я такая слабая, такая трусиха, почему я САМА не спасла его, не дошла даже, а свалилась там, на полянке, как мокрая тряпочка, а, скажи?! — Ксюн, вся в слезах, билась на плече Скучуна, а он, как мог, пытался успокоить ее, готовый вот-вот разреветься сам.

— Скуч, Скучушечка, миленький, ты разве не понимаешь, что я этого себе не прощу и тебе — тебе тоже! — Ксюн вскочила и, топнув ногой, закричала: — Я никогда не прощу тебе того, что ты дошел, а я — нет! — И она понеслась через поле обратно к шоссе. Скучун, конечно же, бросился следом.

Ксюн вылетела на автостраду метрах в двадцати от того места, где стояла их машина, и стала голосовать. Буквально через десять секунд остановился обшарпанный оранжевый «Запорожец», и Ксюн умчалась на нем в Москву, не желая никого видеть, ни с кем разговаривать, одинокая, обиженная на весь свет и прежде всего на себя...

Скучун же еле дотащился до «Жигуленка». Лапы его подкашивались, он даже упал пару раз на капустном поле; пушистый наш победитель не чувствовал уже ничего, кроме вязкой дремотной усталости. На смену подъему всех сил наступил спад, и теперь Скучун мечтал лишь о том, чтобы бухнуться куда-нибудь в уголок, где бы его никто не трогал...

Елена Петровна приняла валидол — ей опять стало плохо, — и втроем они еле-еле добрались до города, так и не сумев догнать шальной «Запорожец».

Вот и центр Москвы, вот и знакомый дворик, с которого начались все московские приключения Скучуна в незабвенную Ночь Полнолуния... Здесь он впервые выбрался на землю, здесь впервые встретил Ксюна и нашел в ней самого настоящего и верного друга! А вот теперь она почему-то не захотела понять ни его, Скучуна, ни себя самое... Понять, чтобы все-все принять и простить. И пойти дальше — и в жизни, и в душе своей — дальше, все выше и выше, туда, где в сердце мерцают звезды...

Скучун чувствовал себя совсем разбитым. Еле шевеля лапками, словно налитыми свинцом, вылез он из машины и, несмотря на настойчивое приглашение Елены Петровны зайти, расстался с ней у подъезда.

Скучун решил вновь вернуться туда, где было ему так хорошо, — в особняк на углу Малой Никитской и Спиридоновки, где впервые открылся ему дар творчества. Он не знал еще, что именно там затаилась от власти Тьмы вновь спасенная им Личинка, что там поджидает его иной, новый путь — та новая жизнь, которая всегда наступает для тех, кто ищет высшую Красоту. Она, это новая жизнь, всегда где-то рядом...

А тем временем Старый Урч, не зная, что Личинка покинула Нижний город, отправился за ней в подземелье. Ведь он все еще оставался ее Хранителем, и никто пока не лишал его этого звания...

А бабушка Елена пришла домой, переобулась, зажгла плиту, поставила чайник и стала ждать внучку. Она уже почти справилась со своим волнением: знала, что для ее Ксюна сейчас самое главное — преодолеть душевный разлад и прийти в себя, а для этого одиночество просто необходимо...

Елена Петровна верила своему Ксюну, верила в светлую ее судьбу и всеми силами души желала, чтобы Ксюн никуда не сворачивала с того пути, который открылся ей!

«Пускай иногда слабеют силы, пускай подступает тоска и кажется, что все никому не нужно... Не беда, это пройдет! — шептала она про себя, едва шевеля губами. — Ты только, девочка моя, верь, что без поисков Света, без чувства пути жизнь очень быстро покажется тебе случайной и пустой...

Держись, Ксюн, держись и поскорей возвращайся!»

****

Одинокий, понурый брел Скучун к особняку, затаившемуся у краешка Спиридоновки. Он весь измучился и чуть не плакал от обиды: почему его добрая, веселая Ксюн вдруг повела себя так нелепо, так странно, и откуда этот сумбур в его душе, эта тоска и растерянность — ведь все же хорошо, силы Зла отступили, Москва спасена... Казалось бы, чего ему не хватало?..

А мечтал наш Скучун о какой-то шальной, ликующей радости, что затопила бы все улицы, о народном гулянье с воздушными шариками по возрожденной Москве, которая, очистившись, расцветала бы на глазах как по мановению волшебной палочки, а ее жители, счастливые и похорошевшие, со слезами на глазах умилялись, глядя на своего спасителя и благодарили его за свое избавление... Где-то в глубине души надеялся наш герой, что победа окажется шумным и бурным праздником, как в театре, когда пьеса кончается, добро побеждает, и актеры непременно получают свои цветы и аплодисменты...

Но ничего этого не случилось, все вокруг оставалось как будто по-прежнему. Жизнь в Москве шла своим чередом, все так же озабоченно сновали по улицам горожане с усталыми лицами, и никто из них не замечал своего избавителя... Только какая-то незримая, удушающая тяжесть исчезла, воздух посвежел, и свет, заливавший московские улочки был уже иным — это был радостный, благодатный свет оживающего города!

А Скучун, преодолевший слабость и страх, Скучун-победитель, понявший, как велики силы, сокрытые в душе каждого, кто ищет высшую Красоту, — Скучун не чувствовал почему-то ни облегченья, ни радости... Он устал, он расстался с Ксюном и не знал: надолго ли, навсегда ли?.. Он теперь вообще ничего не знал — смятение чувств охватило его. И низко-низко опустив голову, не думая ни о чем, брел наш поникший герой к своему прибежищу.

В жизни Скучуна наступило трудное время — время исполнения желаний. Он не знал, что это одно из самых тяжких испытаний судьбы. Казалось бы: вот оно, желанное, лови! Вот достигнута цель, и смеется победа, и задуманное сбылось, а труды, и борьба, и путь — все-все-все позади, впереди — только вечное торжество, неизменное, словно остановившийся маятник... Но качается он, спокойный, размеренный, — идет время, и будто бы ничего не изменилось в жизни! А кажется так потому, что и путь, и борьба, и победа были не внешние, суетно-театральные, а внутренние, свершившиеся в душе. И так уж устроено на свете, что плоды душевной победы зреют медленнее, чем нам бы хотелось...

Скучун брел и не знал о том, что впереди его поджидает новое время, новый, полный испытаний путь. И казалось ему, что все хорошее в его жизни кончилось... Но жизнь продолжалась, и тихий свет, проливавшийся с небес на успокоенную Москву, убаюкивал Скучуна — ему хотелось спать.

«Спи, мой маленький, — распростерлась над городом Душа Радости, — тебе надо сейчас хорошо отдохнуть. Все пройдет: и усталость, и боль, а наработанные душою силы не пройдут никогда — они останутся! Ты с удивлением обнаружишь их не теперь, не сразу... И не бойся теперешней своей слабости — она ненадолго. И силы появятся снова. И снова окрепнет сердце, а мир вокруг оживет, и поманит такая непостижимая глубина — зовущая, родная, необъяснимо желанная, что все привычные успехи и радости спадут с души, точно мглистая пелена спадает с ночного, осиянного звездами неба!..

А за свою Ксюн ты не бойся — с нею все хорошо, просто ваши пути такие же непохожие, как и ваши души... Но скоро и она устремится вперед, к желанной своей Красоте, и конечно, вы еще встретитесь в этом таинственном городе, настоящая история которого только начинается... И этот город отныне будет всегда помогать вам, ведь он теперь так же накрепко связан с вашей судьбою, как вы — с его!..

Спи, мой дружочек, совсем скоро тебе понадобится много сил, все меняется, и теперь не Ксюн придет к тебе на помощь, как это было уже не раз, а ты к ней... И сколько придется ей испытать в пределах земного пути, а сколько еще тебе... У вас так много земного времени... это счастье!

Душа твоя взрослеет, Скучун, она вмещает все большее, и помни, что творящая сила ее безгранична...»

Скрипнула половица деревянной лесенки, ведущей на третий этаж: Скучун поднимался наверх, в потайную моленную — он проник в особняк, где однажды ему привиделся ясный Свет. Достигнув цели, зеленой пушистой тряпочкой он съежился в уголке, и тотчас же крепкий сон одолел его. А невидимая простому глазу Личинка склонилась над ним, как бывало склонялась мама. Трепетавшие крылья бабочек вознесли над ним свой живой синий полог, а над головой прозвенела нежносеребряными курантами чистая, хрупкая, переливчатая мелодия. И самые безмятежные сны на свете уже спешили сюда, к нашему Скучуну, чтобы ему присниться!

Таинственная Личинка обняла душу спящего, которая на время сна покидает тело, и стала укачивать ее, напевая чуть слышно, и нашептывая самые удивительные и прекрасные истории, которые когда-то происходили здесь, на этой земле, в этом городе... И личинкины эти шептанья позванивали в тишине, словно капельки времени, зачарованными жемчужинками упадающие в хрусталь...

ЭПИЛОГ

Пробродив и проплакав весь вечер, Ксюн осторожно и мерно ступала в безвременье тягучего заспанного бульвара.

Рождественский бульвар стыдился своей наготы. Свежеспиленные деревья, влюбленные в окна родных своих особняков, валялись тут же, у подножия замершей, умолкшей Москвы. Их не успели убрать, и Ксюн старалась не смотреть на останки былого царства... Рядом уже вставали другие деревца, недавно посаженные, худенькие и глупые. И ей предстояло полюбить и принять этих новых, беспамятных, ощутить себя заново в сломленном, озирающемся в испуге, неуклюжем, но все же живом городе. В этом, ожидающем Рождества, бульварном кольце.

Слева на горке, стянутой кирпичным ремнем, замер Рождественский монастырь. Там, у старинной крепостной стены, притаилась маленькая полуразвалившаяся каменная лесенка, ведущая наверх, к монастырю. Она пряталась в кустах сирени, она даже в хлябь бывала удивительно хороша, такая уютная и близкая, и сейчас Ксюн поняла, что эта кособокая дикарка и есть Москва...

Ксюн спускалась к Трубной, разговаривая со всем, что встречалось ей на пути. Она делилась с Москвой, утешавшей свою одинокую странницу нежным шелестом тихой ночной листвы.

Это была уже не прежняя Ксюн, она словно перешагнула в свое «завтра», став умней, спокойней и старше. И детство летело рядом, оно больше не обгоняло ее, как это было еще вчера, когда казалось: вон оно, впереди!.. И уже недалекими были те вьюжные зори, которые отметут его далеко назад, в бесконечно любимое и невозвратное прошлое.

Ксюн разговаривала с Москвой:

— Дорогая моя, бедная, что же это с тобою сделали? Ты не бойся — мрак не сладит с тобою. Тьма одолима, я ведь своими глазами увидела это! Вот Скучун мой, он, знаешь, ужасно сильный, он всегда поможет в беде. А как же я-то сумею помочь? Наверное, одно я могу — стать такою, какой задумали меня силы Света, и найти свою Красоту! Прав был Жирник: ведь если душа моя будет в радости — эта радость перельется тебе, мой город, станет частицей твоего воздуха, твоих улиц и домов. Ты вот смотришь с иронией на меня и думаешь: вон какая бредет былиночка, слабенькая и одинокая... А ты не смотри — это только кажется — я очень сильная и очень тебя люблю! И всех твоих — всех нас... Ты не волнуйся — мы тут... И слабые, и маленькие еще, но живые. Душой живые! Знаешь, я поняла, что моя душа — живая... Ужасно там, во мне что-то болит, мечется, рвется куда-то... Так страшно, смутно и... хорошо, ой, как же хорошо жить! Знаешь, а мою душу разбудила одна Ночь. Майская такая... Твоя Ночь! Она меня просто приворожила мечтой о нездешней

Красоте, такой невыразимой, такой... что я даже и не знаю, как описать тебе ее... и не стану. Я лучше все время буду думать о ней, представлять себе, какая она, и мне кажется, что когда-нибудь я увижу ее! Увижу и скажу: «Да будет!» Ох, заморочила я тебя совсем. Спи, отдыхай, ведь намаялась! С такими-то как мы — еще бы не устать... Но ведь мы все родные — что бы ни было — родные и близкие. Отдыхай, моя родная, я знаю — время мрака уходит, и мы не станем его провожать!

И пройдя Петровским бульваром, миновав Тверской, Ксюн свернула с бульварного кольца вправо, к церкви Большого Вознесения, которая, будто страж, охраняла в ночи ее дорогу домой.

И, проходя по Малой Никитской, мимо заспанного особняка с чугунными завитками решетки, она скорее почувствовала, чем услышала, чьи-то слова: «Да пребудет Свет с теми, кто ищет Света!»

****

Личинка в это время уже спала и видела сны: ей снилась Москва в самом начале уходящего века, улыбающаяся, цветущая, и те люди, что жили в ней, и те удивительные поэты, которые создавали тогда свои несказанные творения...

Сон Личинки был спокоен и радостен, ибо знала она, что живые нити, протянутые к нам из прошлого, не канули в Лету! Их уже подхватили и не собираются отпускать...

А Москва не спала — она грезила, вглядываясь в звездное небо, и благодарила его за свое избавленье. Знала она, что земная Премудрость — сама «Радость мира» — вернется теперь на Землю, чтобы уж больше никогда ее не покинуть...