Сколько себя помню, всегда была в кого-то влюблена. Не декартовское «Cogito, ergo sum» — нет! Но «Amo, ergo sum».
Влюблена в Любовь. Она приходила... В разных обличьях — мужчин, женщин, собак, детей, птиц, цветов... Чаще (увы, ура или ах?) — в форме мужчин. Жизнь дарила прекрасных спутников («нам по пути с тобой — хотя бы до утра...»), рассветы и закаты, запахи и звуки. В самые счастливые минуты стихи никогда не писались. В грустные, раздумчивые — порой что-то записывалось. Так получились книжки «Дом у реки» и «Цветочки моего сада».
Посылаю эти стихи сюда — чтобы отпустить их. Это следы жизни, это прошлое, а с ним лучше расстаться, чтобы быть здесь и сейчас — в «там» и в «тогда», где и когда я счастлива. Счастлива и блаженна, ибо Бог даровал мне встречу с прекрасным и единственным человеком, который мне предназначен. Сотни жизней мы проходили мимо друг друга — а в этой встретились. И между нами горит синий огонь. И все в этом мире ведет нас к тому, чтобы быть вместе — каждый танец и каждый друг, каждая нота и каждая минута, каждое слово и каждый взгляд, каждое дыхание и каждый удар сердца. И куда бы я ни шла, я иду туда, где мы будем вместе — forever — где бы, когда бы и как бы это ни случилось. Сладостная неизбежность. Каждый миг я формирую пространство новой встречи... И не мне решать, когда она произойдет. А, значит, мне больше некуда и незачем спешить.
И это движение навстречу друг другу — такой прекрасный и вечный танец. И больше нет разницы между моей жизнью и моим танцем, моим танцем и моим зикром...
В сумке трезвонит мобильник.
«Ишк Алла!» — говорю я другу.
«Мабуд Лилла!» — отзывается он.
«Бог есть Любовь, Любящий и Возлюбленный».
(А кто бы сомневался?)
«Ла Иллаха Ил Алла Ху!»
«Нет ничего кроме Бога».
(Однозначно...)
Все дороги ведут нас к встрече с теми, кого мы любим.
Удачи на дорогах!
ПЕРЕВОДЫ
Нэнси Виллард
(Nancy Willard, «Why I never answered your letter»)
«In the beginning was the Word».
(St. John)
Да, правда, я делаю книги, но только не часто.
Обычно я просто кормящая мать.
Девять кошек летят меня утром встречать,
(мне ведом язык их и шелк их касаний),
и пишут хвостами на двери невидимым молочком:
«Ночлег в бесприютной ночи. Раздача благодеяний».
Клянчу взаймы у Петра, и Павлу вечно должна.
Мой муж приходит под вечер с мечтой о филее,
а в доме шаром покати — три яйца и картошка одна, —
любовных приправ не жалея, блЮдам дам имена.
Порою я стряпаю книги, но главное — пищу готовлю.
Закончена главка о голоде, но никогда не полна.
Малыш захнычет в ночи, прося утешенья и млека.
Позже его научу я петь, танцевать, рисовать,
добрым быть человеком,
вкусу к буквам и истинной речи.
Но сейчас, уча его есть, я должна рассказать,
как ангел с книгой в руках шагнул Иоанну навстречу,
сказав: «Возьми и вкушай. Горечь наполнит тебя,
но все люди, пророки и земли — все должны это знать».
Джейн Кеньон
Я — тот цветок, что в книге засушили
и вновь нашли спустя две сотни лет...
Создатель я, любовник и хранитель...
Девчонка, истощенная бескормьем,
присядет у накрытого стола,
и место ее — около меня...
Я — пища на тарелке заключенных...
Я — та вода, что мчится к средоточью
всемирного потока,
и наполняет чашу до краев,
(но я же буду и последней каплей)...
Я — терпеливый, преданный садовник
засохшего, заброшенного сада...
Я — камня поступь
я — замок вселенной
и стержень,
держащий ворота меж мирами...
Я — с Радостью помолвленное сердце,
и волосы, что всех иных длинней
но побелели до прихода смерти...
Я — та корзина, что полна плодами,
меня вдовице скорбной подарили...
Я — мускусная роза из пустыни,
я — папоротник с горнего болота...
Моя любовь
тебя преодолеет,
она с тобой — незримо — до того,
как мое имя ты произнесешь...
Кэтлин Норрис
Три Песенки к Музе
1.
Старый друг искал меня
на темной дороге.
Ночи, когда я не могла уснуть,
мы были вместе одиноки.
Мы — две желтые бабочки поздним летом,
бьющиеся перед экраном.
Мы — две старые женщины,
держащиеся за руки
на похоронах друга.
Мы — двое детей, играющие в игру
«Кто я?»
Ты закрываешь руками мои глаза,
и в их темноте,
я конечно же знаю,
что в конце
появится играющий незнакомец,
и это [он] будет не Смерть,
а Любовь.
2.
Итак, ты снова придешь
с новым лицом,
и нарушишь размышления
в моей размеренной жизни.
Ты — женщина, ты — мужчина.
Ты меняешь имена для любви
Каждый раз, когда приходишь.
3.
Мы гуляли по океану
недалеко от берега.
Мы гуляли по яркому миру
И ты позвал меня
чтобы показать мне что-то,
какую-то ракушку.
Ты назвал ее, и мы смеялись.
Мы провели дни, беседуя
и почти ничего не делая.
Я прощалась, заклиная,
«Приди ко мне»
«Я найду тебя», —
пообещал ты.
И ты это сделал.
Люсиль Клифтон
Писание стихов
Причина, по которой я это делаю?
Да потому что я все время терплю неудачу и теряю силы.
в процессе наречения подлинными именами.
Как будто я Адам, или его мать,
и я вновь повторяю их ошибки в раю.
Сьюзан Гриффин
Одна за другой
наши матери помогают нам
писать наши крохотные стишки.
Она говорит, что отражается в моих стихах.
Она говорит, это хорошо —
что ты записываешь, что я говорю.
Она говорит: «Если это было не для историй и стихов,
если это было не для стихов и историй...»,
но она никогда не заканчивает эту фразу,
а только удивленно вскидывает брови.
«И ты, — говорит она, —
тебе тоже не суждено завершить это высказывание,
и значит, никогда не замолчать,
так что не реви».
Мама, мамочки,
дай нам,
дайте нам,
дай сил говорить...
ЛИРИКА
Цветок. Листочек. Мотылек. Дыханье.
Спасибо, строчечка от вас — воспоминаньем —
Осталась... Буквы на листке, отточья...
Что в сердце — навсегда, мои цветочки.
БИСЕРНЫЙ БЛЮЗ
Куда исчезаем мы?
Куда исчезает мир?
Куда исчезает все,
когда прервана связь?
Мокрой веткой омелы
по сонным губам ведя,
мы снова уходим в ночь
путями дождя.
Куда потерялся дождь?
Зачем умирает день?
Мы прыгаем в жизни окно,
обещанного не ждя.
Надень на левую руку
бисерный блюз любви:
мы снова уходим в ночь
путями дождя.
Зачем уезжаем мы
в потустороннюю тень
на черном трамвае судьбы
туда, где музыки нет?
Волны Стикса рукою
медленно зачерпни,
глотками мелкими пей
звездный свет.
1992-?
SILENTIUM
Молчание дерева, камня и ветра.
Молчание мыслящего тростника.
До горизонта открой мне двери,
До той черты, где течет река.
Сонным молчанием полнятся руки мои.
Безмолвие разума — тихие воды реки.
Слепые усталые веки открылись — я знаю.
Песню о лете я молча сыграю.
Песню вчерашних рассветных зарниц
С туманом от края до края ресниц.
Белый туман над ликующим утром.
Белый туман молчащий как будто.
Беги как вода, плачь, как вода,
Пой как вода, будь со мною.
С туманным рассветом ко мне приплыви —
Я двери тебе открою.
Лето 1990
ЧЕРНОВИКИ НА СТЕНЕ
Запомнить вас, пока вы молоды.
Оплакать, пока еще живы.
Насобирать целый мешок медяков
и хранить их до наступления холодов,
как хлебные корки, набитые в шкаф.
Вышить яркие цветы
на черных платках.
Рисовать лица любимых
на мокрых стенах
мансардных кухонь.
Плести семицветные феньки.
Ворожить на чае и кофе.
Варить колдовское зелье,
подмешивая в него кровь лун.
Научиться ценить даже сор нашего дома —
фантики от конфет, подаренных тобою,
горную пыль с твоих башмаков,
черепки вильнюсских колокольцев,
исчерканные клочки твоих черновиков.
Запомнить и повторить.
1989-?
МОЛЕНИЕ К ВЕТРУ
Не покидай нас, Ветер.
Северный ветер, несущий весну.
Аметистовый ливень
в ласковых нервных ладонях.
Спрятаться дай
под твое большое крыло,
где тепло и надеждно
и пряно пахнет
маком с филипповских булок.
Интрига создаст расклад,
где невидимый меч отсечет
слабый побег
двух обездоленных рук
друг к другу
за полметра до близости.
Можно уехать.
Где-то ведь нет
темных дворов,
немых колоколен
и внутренних тюрем.
Это не выход, но...
А тем временем
черные назгулы
сядут на белых коней.
Где мой любимый, Ветер?
Где мой лазоревый конь,
что купается в море?
Мой на две трети
ослепший возница?
Вором выкраден и бриллиант и сапфир
третий же глаз видит все,
кроме стрелы размытой дороги
летящей вспять
мимо виселиц несверстанных вех.
Теплые девушки веслами месят
бессмысленный грех
в огромных чанах содрогается тесто.
Старенький дедушка
лепит безродных адамов.
Темная баба рукой-кочергой
хватает их за необожженные спины
и каждый летит в свой уголок за забором.
Вторник, 13 февраля.
Список дел на сегодня и завтра.
Составим
и будем, согласно ему,
Печь пироги, выносить помойные ведра,
Будем чинить гитары и скрипки,
чтобы опять зазвучали,
Будем нанизывать бисер
на жилы собственных рук.
Нам — на сегодня и завтра — дать бой подлецам.
Нам — на сегодня и завтра — разучиться жалеть.
Семь розовых кустов вырастут сами в субботу, 17-го.
Осталось совсем немного —
познать самое себя,
победить Мордор
и умереть не бессмысленно.
Не покидай нас, Ветер,
дарящий небольный покой хранитель эфирного счастья.
Храни нас, Ветер!
1989-?
Схожу на улицу за строчкой,
Потом ее закончу точкой,
Потом ее запью водичкой,
Потом ее заем яичком,
Потом ее умою чаем,
А после — тихо покачаю:
«Спи дочка-строчка,
Спи-усни,
Мы все — в объятиях весны».
Возлюбленный мой —
стук копыт в зарослях чаппараля,
фанданго
на пустынном песке в шторма.
Возлюбленный мой —
окно в Индию,
окно в весну,
опять в окно...
Июль 1991
Соври, умри — кусок зари,
Как пирожок за образок
Однажды спрячь.
Как мокрый мяч
В голодный год
Его найдет
Твой младший брат,
И будет рад.
Зари румяно-алый кус
Твой брат
Попробует на вкус,
Мешок закинет на плечо,
Тебя обнимет горячо,
И побежит за облака
Найти еще хоть пол-куска.
1990
TELEGRAMMATON
Полет в окно рифмуется с bon-mot,
ломали хлеб и в нем искали пищу,
руины возвели на пепелище,
(дом все горит),
из снов пытались выстроить жилище
коллега-ветер в флейту ссоры свищет,
сам волк-без-тени по дорогам рыщет
и носом по следам тоски ведет.
Там где мы ищем отдых от забот=
«Сие вино найдет себе приют
в крови того, кто будет очень счастлив»,
коллега-демон душу рвет на части,
когда меняет вектор ветер страсти,
прости
(прощай!)
притон
(кульбит с моста).
Пускай луша останется чиста.
Рука нагая паутину рвет,
себя превозмогая — шаг вперед
из строя
(«ты виновна», — строй ревет).
Тараним взглядом (задом) небосвод=
С ключа волшебного кровь злобы не сойдет.
На золотом крыльце сидели,
кровь оттирали золотым песком,
ломали к октябрю живые ели,
Праматерь укрывала пологом
в средине октября тех, кто не верил
(снег выпал на Покров в ненастный год),
кто взламывал белеющие двери,
кого боялись маленькие звери,
кто плакал от отсутствия котлет...
Спаситель чинит в подворотне свет=
Фонарь любви продажной загорелся
над косяком,
и пахнет косяком
у бедного порога,
и косяком-что-к-северу-влеком
уходят журавли в сед(ьм)ое небо.
(В анкетах я всегда писала «не был» —
точнее — не была и не жила.)
Уходят журавли туда, где мирно,
где пахнет ладаном и смирной,
куда уходят поезда,
куда приводят все дороги,
куда любимые уходят...
Там все печалятся немного,
в заборе есть калитка к Богу,
по воскресениям прием...
Где никогда мы не умрем
есть у дороги чайный дом,
а в доме чай мы пьем вдвоем
(втроем — под шум ручья — под трели соловья,
без сахара — китайский — возможны варианты...)
Для счастья ничего совсем не надо=
Октябрь 1990
Сегодня снова ты ко мне пришел,
И твой привет печальным был и странным:
—Ты веришь ли, что мы с тобой умрем? —
Я находила трепетную тайну
В любви на лавке, в парке, под дождем.
= Ты послан был, чтобы меня познать.
Туманом стыд над озером плывет:
Вот Зевс коварным лебедем кружится,
(Но птица та не видит ничего,)
А вот меня исходная страница,
как место для разбега твоего.
= С нее сдираешь глупости печать.
Когда полны отчаяньем сердца —
Не прячься робко за калиткой речи:
Войди в мой сад, в котором благодать.
Мы пережить смогли бездомность встречи —
Нам больше не о чем переживать.
= Открой мне все, пока не стало поздно.
1997
БАЛЛАДА О ПОЛЬЗЕ ХОРОШЕГО ЗРЕНИЯ
Вчера я зашла в эти стены,
И залы от зноя гудели,
Горел коридор под ногами,
Алела дорожка кроваво.
И все предвещало тревогу
В спокойствии зимнего утра.
Я шла — и не слышала гула,
Как будто бы въяви заснула,
И воздух рукой раздвигала,
А он все плотней становился,
Пока ты не появился.
Ты мимо спешил, торопился,
Задумчиво мыслил о вечном,
А может быть просто голодный
За булочкой шел ты с повидлом,
А может быть за пирожком.
Меня ты заметил, конечно,
И я в первый раз пожалела
С тех пор, как ослепла от книжек,
Что вижу так плохо деревья,
Картины, трамваи и буквы.
А также твое лицо.
Но все-таки я догадалась,
Что, кажется, ты поклонился,
А может быть, ты улыбнулся,
И может быть даже кивнул.
Смутившись, я долго стояла,
А мир возвращался на место,
Следы твои быстро терялись
Под пылью с чужих ботинок,
Туфель и просто сапог.
Тогда я себя оглядела,
На месте себя не нашла я.
(Наверно, опять потеряла
Я тело, как пропуск обычно,
За 10 минут до закрытья,
Как паспорт, часы и ключи).
Тогда я решила поставить
Диагноз. Он вынесен точно:
Вы призраком бродите в яви,
И надо сей морок развеять,
Избавиться от наваждения,
Поэтому Вам говорю:
«Вы мне интересны, поверьте,
Вы мне интересней трамвая,
Начинки в любимой конфете,
Надежды, тепла и другого,
Чье имя давно позабыла,
А ваше я имя — не знаю.
Я Вашего взгляда не стою
(Но Вы это лучше проверьте),
Вы мне интереснее смерти,
Поэтому я убегаю
Туда, где Вы бродите плавно,
(Так странно глазами тоскуя),
Туда, где я сердце теряю,
Пылинки за Вами целуя».
1998
Не суждено — но не обидно,
А потому и не грешно:
Все то, что выглядит смешно,
Пленяет прелестью невинной.
Все, что сбылось — предрешено;
Несбыточное — очевидно.
Стареют книги и вино,
Дряхлеет жизни полотно.
За часом — час, за годом — год...
Но иногда хронометр врет.
Тогда я говорю, что вечно
мне не хватает с Вами встречи.
В тиши, в глуши,
Как мышь ворочась,
Я сожалею, что не знаю,
Как выглядит Ваш мелкий почерк.
Я ничего о Вас не знаю,
И только строчки оживляю.
И, понимая, что безмерно,
Конечно — вечно — одинока,
Я счастлива свободой встречи.
Когда-нибудь я Вас увижу.
День или месяц — счет бессмыслен...
ПАЛИМПСЕСТ
«...и если мне бумаги не хватило,
я на твоем пишу черновике...»
(Ахматова)
Потерянно гляжусь в твое лицо,
Страшася быть тебе опять не милой
И на твоем пишу черновике —
Не оттого, что места не хватило
Мне на моих — нетронутых — листах,
Стопой лежащих на столе постылом, —
Нет! — но твоим теплом одарена
Переливаю мощь твою и силу
В строку, что стрелкой крокуса взросла —
Латиницей, кириллицей, сибиллой
Из букв твоих — округлых и живых,
Волшебных, серебристых, нежных, милых...
ЭРОТ И ПЕРСЕФОНА
(Трагедия в форме телефонного разговора с подругой, написанная по ее совету и по некоему случаю)
звонок.
— когда?
— вчера.
— зачем? ах, ты опять...
— я не больна.
— тогда зачем?
— о, не суди.
прости, я снова влюблена.
мне не до сна, не до весны,
не до февральских синих вьюг,
меня пугают те же сны,
я вновь вступила в тот же круг.
границы хладны и белы
как помнишь, тот кембрийский мел,
теперь в колчане мало стрел
одну лишь вынуть он посмел
я знаю, он смеялся вновь
когда пускал ее в меня
он думал — эта-то добьет
ту что отвергла не узнав
он стар, он дряхл
почти слепой.
рука неверна.
ты не верь,
что он все юн...
бессмертен он,
но Кронос
все-таки сильней.
он мстителен, как малышня
ты помнишь, младше я была,
когда мальчишкой лип ко мне
и патокой измазан рот
я легкомысленна была —
не поняла, кто он такой.
тогда в песочнице играл,
все полз ко мне как червячок
с смешным зелененьким совком,
с соплей как будто у виска
меня хотел, меня желал
но был в тот миг не в теле том
как плохо слышно в телефон
— алло, алло? ты слышишь? — да.
— да, слышу, да. ты говори...
— болит... — а как?
— как и всегда.
болит то справа, то внутри,
то слева в ребра отдает.
опять я думаю, — за что?
ведь я тогда уже была
отнюдь не девушкой младой,
поди, за сорок было мне.
— что ж он хотел?
— не знаю я.
наверно, то же, что и все.
его я на руки взяла,
и отмахнулась от него
когда схватил меня за грудь —
я думала, что он шутя, —
шутя и шлепнула его.
и он упал на ком песка
а я ушла с скамейки той.
кто знал что бог пришел за мной
что мне бессмертье подарил
дар юности своей отдал
теперь я та же, что тогда,
трехсотая моя сестра,
наперсница в моих скорбях
наложница в моем гареме
заложница в моей горсти
тебя сомну как василек,
тебя сорву как одуван
тебя я сдую как пылинку
опять ты в глаз мой заплыла
с попутным ветром залетела
прощай и жизнь твоя прощай
сестра пропащая моя
моя отрада — маша, катя,
а может аня
я не помню
подруга ты или сестра,
я ничего уже не помню
вот только снова грудь болит,
вот только снова сердце ноет,
вот только снова я брюхата
от ветра,
что принес любовь,
к кому — по-прежнему не вижу
за что — по-прежнему не знаю
зачем — по-новому люблю
но как по-старому тревожусь...
спасусь как прежде — ты прости
ты завтра жить уже не будешь
надеюсь ты уже уснула
тебя мой голос убаюкал
как ты была смела голубка
когда меня ты полюбила
совсем иной я оказалась
я научилась врать помалу
с того момента как узнала
что смерть несет моя любовь
мужчин мне жалко
ведь не знаю
куда мои уходят дети
когда теряю их в скорбях
вчера еще живот был полон
потом вдруг в сон я попадаю
не помню — было ли дитя
и имя я свое не знаю
живу опять — день, месяц, год
за что мне это наказанье
не помню я, кого любила,
и может быть за эти годы
мальчишка тот все перепутав
по праву злобно веселится,
когда опять меня он ранит
своей отравленной стрелой.
и вновь сижу я на скамейке,
зажав в руке совок зеленый.
он пальцы быстро тяжелит.
мне кажется, что я седею.
я иногда почти что знаю —
мужчин, мальчишек, стариков
из всех прокуренных постелей,
со всех измятых простыней
всех мира городов окраин
из окон всех, из всех щелей
сквозь все прицелы автоматов
мне смотрят вслед мои глаза,
когда опять я ухожу
чтоб к ним опять весной вернуться.
1998
ДОМ У РЕКИ
1.
Белые горы.
Синие холмы.
Ювенильное море.
Ни с кем не споря, пускаюсь в вальс.
Субъективное видение мира.
Острова безопасности.
Коряги тлетворности.
Маленький слабый сыночек.
Тени птиц.
Ражие морды рыжих лисиц.
Рассказы Ляо Чжая о чудесах.
2.
Ты любишь такие цвета.
Ты врываешься в сонные двери.
Ты видишь биение ночи
за синим стеклом.
Твои глаза говорят «Да»
сонмищу чудищ,
Когда я говорю «Нет»
тленности дат.
3.
Скрип сапог за окном.
Ожидание.
Ненавижу — двери обитые черною кожей
клекот замка
слякотный май
и солнце зимою палящее.
Не знаю — когда ты придешь и уйдешь,
любовь моя нежная,
ненависть скромная.
Хлопни дверью — я здесь,
но меня уже нет.
Оглянись — вот стоят твои вещи,
без тебя заскучали.
Загляни — я опять жду тебя,
творя заклинание это.
4.
Хлопают двери, дети мои
ваш отец не идет
верьте же мне
что он добр
и любит нас с вами
только любовь —
она ведь тоже бывает робка
и ее не хватает
Теплого кюшеля в горсти бери,
теплого кюшеля...
Как память о тебе заведу собаку
большую, теплую, с длинным носом,
и скорей всего колли
Дети мои, слезы в раскрытой ладони
Милый милый ты мой
Неизбывны слова, лживые и пустые
Не грусти я с тобой
5.
Битва с зелеными тенями змей
Скитания невоплощения легче,
чем смерть ядовитую в зубе таскать.
Постыдная прелесть неистовых снов
Жадность атаки на светлое
Отречься —
от медленно упадающих рук
от слабой и жалкой улыбки
от тихой жажды любви
Мы летим вперед
Мы улучшаем карму
Мы в состояньи покоя
Так сладостно умирать
Железный шарик по блюдцу катится
быстрее быстрее еще быстрее —
лихорадочно замер
Зима.
И речка под корочкой льда.
Не хочу умирать.
Падает снег за окном
в обыденный час,
наши следы укрывая белесым покоем.
Небо захлопнуло в темный колпак
дом с тусклыми лампами.
75 ватт — это мало для ночи кромешной
отбился у чайника носик
таракан отравился краской
срочно перестаем бояться
Слышу звон мечей —
кто-то спешит к нам на помощь.
Сядь в поезд
возьми этот листок
выбрось его в окно
он полетит
удивляя мир своей белизной
Я подожду
пока ты вернешься к себе.
6.
Птица, влетевшая в дом,
птица беды над моим покрывалом
Не гляди так устало, любимый,
мы не одни.
Тенью несмеженных век
потревоженной птицы
Вечность смотрит на нас.
— Спи. — Мне не уснуть.
— Спи. — Мучит мне грудь
обещание дня.
В пятом часу птица беды
ищет окно с желтым теплом,
ищет гнездо, чтоб угнездиться.
— Свет погаси. — Мне не уснуть.
— Свет погаси. — Мучит мне грудь
перьев броня.
Не для меня дом у реки,
не для меня
сказочный дом у реки,
не для меня.
7.
И вниз, с горы, в бетон, в Армагеддон,
в кромешность шахт и шорох чернобылья,
в закрышье львовских черепичных стай
опять лечу, заламывая крылья,
крича полетом «Помни и прощай!»
8.
Эльфы, ударьте по струнам.
Ноябрь 1988 — март 1989
(дом на набережной Фонтанки)
Ветер за горизонтом.
Мы привыкаем к дождю
и сухим цветам
петербургских помоек.
Переживем весну
и дождемся нашей осени.
Дождемся ноября,
залитого вином
и широких кроватей,
залитых ноябрем.
Доживем до годовщин не только чудес,
но и до годовщин воспоминаний о них.
Переживем тех, кого любим.
Рассыплем бусы, напоминающие о них.
Сотрутся и исчезнут наши молодые лица.
Поблекнут и истлеют в прах наши портреты.
Лица наших детей.
Лица наших внуков.
Лица наших правнуков.
Лица наших пра-правнуков
уже неразличимые за горизонтом,
где ветер сметает пух иван-чая,
увядшего на местах наших очень хрупких домов.
Лица наших пра-пра = наши лица.
Просто-напросто забыть. — Удар хвоста Нагайны.
Избыть память о наслаждении перемены кожи.
Забыть черную чешуйчатость и шелест узорных шелков.
Сломать веера, которыми ты отмахивал мотыльков.
Расписные веера, пахнущие сандалом.
1989
Щебечущий рассвет.
Три капли молока.
Играет родника
звенящая струна.
Гномоподобный вечер.
Громоподобный дождь.
Зевс с нерасчесанной бородкой.
Ты не успел дойти до поворота.
Я не позволю снам сбежать в окно.
Здравствуй!
Наша зима расположена выше сегодня.
Сталинский сокол нацелился в сердце мое.
Муж мой, не жди.
Скоро придет предрассветный палач.
Церкви сияющий купол. Время удач.
Отвори ему дверь, Гаэтана.
