На втором году амбулаторной практики у меня появился пациент, фактически живущий в психиатрической больнице из-за того, что потерял квартиру. Его история повторилась среди похожих. Недолго был женат, развёлся, детей не имел, после развода жил в малосемейке (так в нашем городе назывались квартиры на несколько хозяев), и как-то во время приступа в затуманенном сознании подписал документы, не прямо связанные с квартирой, но дающие право на использование её в качестве залога. В итоге он остался без жилья.

Он узнал об этом, выйдя из больницы, где провёл несколько месяцев. Квартира также была продана несколько месяцев назад. Замки поменяли, в ЖЭКе объяснили, что он больше не является собственником комнаты и не прописан по этому адресу, и, собственно, нигде не прописан. В ЖЭКе отдали и паспорт, который оказался там, и посоветовали скорее где-нибудь прописаться, чтобы не нарушать закон о прописке. Прописываться ему было негде. Он не стал разыскивать бывшую жену, не обратился к друзьям (кто знает, были ли они у него), не пошёл к новым хозяевам, чтобы узнать о судьбе своих вещей (стояла середина осени, на нём же было то лёгкое, в чём его госпитализировали весной), а снова поехал прямо в приёмный покой больницы. Скорее всего, ему и пойти было некуда. С последнего места работы он уволился в начале последнего приступа — в то же время, когда подписал документы с пунктиком о квартире. Сделать последнее уговорила экс-супруга, доля которой сохранялась в квартире — когда-то их общем доме, а ещё раньше целиком оформленной на него. Он и после развода доверял женщине, на которой был женат единственным браком, и обращался к ней в критических случаях. Возможно, последнее объясняло, почему он не стал бороться — сам он не объяснял ничего.

Ситуация с квартирным обманом наших пациентов в начале 90-х стала стереотипной. Диспансеру удавалось отсудить жильё через суд даже когда происходил двойной-тройной обмен, и в квартиру въезжали ничего не подозревающие люди. Но этот прецедент сопровождали особые обстоятельства: продавшие и перепродавшие квартиру выехали за пределы Российской Федерации, и наши законы не дотягивались до них. Обычным делом было и восстановление на работе через суд, включая случаи, когда больной сам писал заявление об уходе, — однако в те годы многие стандартные ситуации стремительно обретали небанальные подробности. Пациент имел среднетехническое образование, опыт работы и положительные характеристики, но организация, в которой он работал накануне последнего увольнения, развалилась вскоре после того, как он уволился. Работая, ещё можно было бы получить общежитие и прописку. Без прописки на работу не брали.

Я познакомилась с историей через несколько месяцев после случившегося, когда он обратился с просьбой о направлении в стационар. В то время я подрабатывала на участке, четыре года не имевшем постоянного врача; до случившегося пациент был прописан на этом бесхозном участке. Вот он сидел передо мной: худощавый, ссутуленный, высокий, примерно 32-летний, но выглядевший старше, невыразительный; если всмотреться — хорошо сложенный, с правильными чертами лица, опрятный, без явных признаков психопатологической или какой-либо другой симптоматики, — и просился в стационар. В ответ на вопрос о жалобах поднял сумрачное лицо: «напишите что-нибудь». «Или позвоните в стационар. Они всё знают». Оснований для госпитализации не было, но я позвонила, — «знаем такого, примем, ну, напишите что-нибудь в направлении».

В его карточке стоял диагноз малопрогредиентного эндогенного (возникающего само собой и почти не прогрессирующего) психического заболевания с относительно благоприятным прогнозом. Болезнь проявляла себя приступами, в которых эмоциональные расстройства (депрессия, или душевный подъем, либо то и другое вместе) сочетались со странностями и симптомами, похожими на шизофренические. Однако это не было шизофренией и проходило вместе с приступом, не разрушая личность. После каждого приступа больной возвращался к себе самому, иногда — немного изменённому себе. В его карточке описывались резкие смены настроения, рассеянность, погружённость в себя; чаще больной сам обращался в депрессии, когда пропадали сон, аппетит, интерес к повседневным делам и появлялось чувство безнадёжности. Бывали и состояния, в которых из-за возбуждения и отвлекаемости больной также не мог спать и работать, и тогда уже беспокоил других людей.

Всё это не предполагало долгого лечения в больнице; обычно справлялись медикаментозной коррекцией амбулаторно. Разумеется, даже у одного и того же человека выраженность приступа и его проявления могли различаться, иногда требовалось и стационарное лечение, но после него человек мог вернуться к обычной жизни.

Юристы, с которыми советовалась, сразу сказали о бесперспективности возврата жилья. Но я тогда ещё была молодым человеком и верила в некоторую Вселенскую справедливость. В пылу расследования я побывала в квартире, где нашему больному совсем недавно принадлежала 18-метровая комната с большим балконом, выходящим на тихий зелёный бульвар. Дверь мне открыли без особой радости. Однако, когда мы расставались, хозяйка едва сдерживала слёзы, а хозяин предложил посмотреть комнату больного. Они владели квартирой почти полгода, однако комната нашего пациента оставалась нетронутой и рассказала мне о хозяине больше, чем он сам. Она отличалась от остальной квартиры, где хозяева уже начали ремонт, не только нетронутостью, но и духовной аурой: вся была мягко-солнечно-бежевой, тихой. В ней было много окон и занавесей-портьер на них и балконной двери — простых ситцевых, красивых, аккуратно подшитых тоже простой, вроде мешковины, обращённой к улице непрозрачной тканью. Книжные полки, старая вязаная скатерть с бахромой на круглом столе, поделки из дерева, кисточки в банках, флакончики с красками на отдельном столике у стены. Эту комнату явно любили и берегли. В ней росли растения, и новые хозяева их поливали. У них не поднялась рука разрушить этот чужой мир, уже не принадлежащий прежнему хозяину; словно бы что-то останавливало. Просили передать пациенту, что он может пожить «в своей комнате», «пока всё не устроится». Но ничего уже не могло устроиться.

В те годы в психиатрическом и туберкулезном стационарах всё ещё хорошо кормили, и хронические больные, инвалиды по психическому заболеванию, время от времени просились «подлечиться», чтобы сэкономить пенсию и потом что-то купить на эти деньги. Врачи стационаров и поликлиники хорошо знали эти хитрости, однако больных брали, прокалывали что-нибудь общеукрепляющее, давали препараты, которые они вполне могли бы принимать и дома, а через пару месяцев выписывали.

Но человек не был ни хроником, ни инвалидом. Он восстановил часть потерявшихся документов и время от времени покидал больницу ради подработки, отдыха или каких-то дел. Так, он выписывался из больницы, чтобы съездить довольно далеко к тётке, приходившейся ему дальней родственницей; но вскоре она умерла. Как-то не без помощи врачей нашего диспансера брал путёвку в санаторий. Плавал на корабле по Волге, работал сторожем на дачах и там же что-то чинил и убирал. Со времён официальной работы у него оставались сбережения, но их было немного, и он старался их не тратить.

Второй раз мы встретились по такой же причине: он пришёл за направлением в больницу месяца через два-три, зимой. Спросив направление, дальше он не ощущался в кабинете — сидел и ждал, пока напишу бумагу и вызову бригаду для него. Я спросила о родственниках и друзьях. Проигнорировав друзей, кратко сказал, что родных нет. Уже знала из документов: его родители погибли, когда ему было около восьми, воспитывала его тётка, теперь также умершая (её приватизированная и отошедшая ему квартира стала затем частью квартиры, которой он лишился). Возможно, есть дальняя родня, дяди, тёти, двоюродные братья, сестры...? Отвечал: «нет никого» — и смотрел, не отрываясь, на отложенное в сторону недописанное направление.

Сказала, что была у него дома. Отсутствующий взгляд на несколько секунд стал тяжёлым. Потом он снова весь словно бы исчез, только произнёс с усилием, уже сухо: «Доктор, вы когда-нибудь собирали гербарий?.. живые листья... травы... перекладываете бумагой... потом это просто альбом где-то, вы забываете о нём...» Молчал. «Пока это только тетрадка на чердаке... если приду туда и открою её, не знаю, что будет со мной».

Я взялась за направление. Вдруг он заговорил сам: ему нравится жить в больнице. Психиатрические бараки в те годы располагались за городом у подножья гор, рядом с протоками Волги и кувшинковыми озерами. Там действительно было красиво, — как-то весной провожала с бригадой одного из больных, и мне ещё подумалось, что так хорошо может быть только в раю после смерти, когда в этой жизни всё уже закончено. Горы покрывала нежная трава, пели птицы, пахло мёдом от одуванчиков и медуницы. Наверху в соснах шла электричка, и звук её, эхом замирающий в холмистых лесах, казался уютно-печальным и волнующим, как звук далёкого органа. Дубы и сосны спускались с гор к самой больнице. Не представляю только, как там было зимой. Неожиданно он сказал: «записывайте», и продиктовал адрес: всё как положено, индекс, Тюменская область... посёлок... фамилия... имя... он точно помнил адрес и телефон, но сомневался то ли в имени, то ли в отчестве родственника, которого назвал братом: сначала троюродным; подумал, поправился: двоюродным.

Меня должны были насторожить его сомнения в имени, отчестве и степени родства. Однако я просто записала данные родственника в графу о родственниках, и отправила пациента в стационар.

В кабинете заведующего стоял телефон, с которого можно было сделать звонок в любое место России. Как-то, когда заведующего не было на месте (заранее знала — он бы это не одобрил), я позвонила в Тюменскую область. Связь была на удивление хорошей, но мне пришлось ждать, пока брата моего пациента — его имя и отчество отличались от названных, а сам он оказался начальником нефтяной буровой станции — позовут с буровой. Я хотела положить трубку и перезвонить, но меня удержали на линии, убедив, что связь такая хорошая совершенно случайно, а за начальником буровой, тщательно скрывавшим от буровой наличие брата, уже выехали. Связь же была просто отличной — я слышала каждую шутку, отпущенную в адрес начальника, за которым поехали, каждый комментарий со стороны — судя по всему, в комнату с телефоном набилось много народа, и все шутили. Я всё-таки чуть не положила трубку, но меня снова удержали: какой-то парень сказал что-то вроде — простите нас, нефть пошла и у всех хорошее настроение, вот только начальник сейчас приедет злой.

Потом трубку взял другой мужчина и грубоватым баритоном сходу заявил, что у него никогда не было никакого брата, ни родного, ни двоюродного. Может быть, троюродный? «Так далеко я не погружался в родословную». Мы не попрощались тут же только потому, что его коллеги, уже выпытавшие у меня несколько подробностей, что-то ему говорили. «Кстати, откуда знаете мой телефон и фамилию?» — «Читаю по карточке». «Выйдите все, — сказал он, — а вас я слушаю». Я не без резкостей рассказала ему уже известное читателю — о его брате, во время приступа болезни потерявшем работу и квартиру и живущем в психиатрической больнице, не умеющем за себя постоять, смирившемся с ситуацией и уверяющем, что ему хорошо в больнице. О том, кто в качестве единственно близкого человека назвал его одного. Меня ни разу не перебили. Под конец я обвинила начальника буровой в чёрствости, жестокости и равнодушии, и повесила трубку.

Кончалась вторая смена, мы собирались уходить, когда меня позвали к телефону уже в мой кабинет — на проводе был всё тот же начальник буровой. Под Тюменью глубокая ночь, в это время не просто разыскать диспансер и тем более нужный телефон в городе со многими районами, — «сообщайте хотя бы вашу фамилию, доктор», — проворчал он. «Нет у меня никакого брата... тем более больного... у нас хорошая наследственность. Но раз уж кто-то назвал вам мой телефон и адрес, дайте мне его координаты, я разберусь». Я ещё раз объяснила, что давший его телефон человек не имеет адреса, а в настоящее время находится в психиатрической больнице.

На следующий день заведующий вызвал меня к себе. Показал копию пришедшего в диспансер счёта и после моих объяснений прочитал лекцию: дело даже не в потраченной за счёт диспансера приличной сумме, а в том, что разговор такого рода — напрасная трата времени и душевных сил. Я уже и сама так думала.

Но примерно недели через три начальник буровой появился у меня. В нашем городе ему негде было остановиться, хотя, как он сказал, он хорошо знал город, — прямо из аэропорта приехал он в наш диспансер. Я решила, что ему случайно повезло застать меня на рабочем месте, но оказалось, он заранее звонил в регистратуру и подобрал рейс так, чтобы это совпало с моей сменой.

Нефтяник зашёл в мой кабинет в унтах, стёганых ватных штанах и куртке, на голове у него был стёганый подшлемник. Он оказался крупным человеком, и от него пахло табаком и тайгой. Его приезд пришёлся на оттепель — я до сих пор помню это из-за запахов, казалось, что тайга оттаяла в тепле и так сильно пахнет. Он сказал, что не может забыть историю, которую я ему рассказала. «Я всё время о нём думал... и меня как озарило — кажется, я понял, кто бы это мог быть, хотя это и маловероятно... Дело в том, что здесь когда-то жила моя двоюродная тётка» — примерно двоюродная тетка, он не мог определиться в точном родстве с ней, — «она всем приходилась какой-то родственницей», старая дева, у которой любил проводить школьные каникулы. Когда он уже вырос и приезжал к ней на каникулы студентом, она взяла к себе какого-то мальчика, оставшегося без родителей. Он почти не помнил малыша, которого видел всего один-два раза. С тёткой же переписывались до самой её смерти, и, должно быть, остались открытки, на которых он каждый раз писал свой адрес и телефон. Подписывался инициалами — «а почерк у меня тот ещё», «я и сам иногда не разбираю, что написал».

Он спросил адрес больницы и попросил ещё раз рассказать о нашем больном. Я рассказала всё, что знала. Из регистратуры принесли карту и, листая её, дополнила рассказ парой подробностей. Он записал адрес больницы и ещё что-то; я начала объяснять, как туда проехать, но он знал и дорогу.

Собственно, всё уже было закончено, в дверь несколько раз заглядывали из очереди, но он всё сидел и смотрел перед собой. Произнёс — обращаясь скорее в пространство, чем ко мне: «Но почему он назвал именно меня?» — помолчал ещё немного и встал, чтобы поехать в больницу.

Кроме своего участка, я вела ещё один целиком и четверть ещё одного. Именно тогда я развивала в себе умение забывать о сделанных делах. Об этой истории, во всяком случае, я на какое-то время забыла накрепко, и когда нефтяник в следующий раз появился у меня в кабинете, я его не узнала.

Его и непросто было узнать не в рабочей одежде, но в дорогом и абсолютно безвкусном, на мой тогдашний (особенно тогдашний) взгляд костюме. Трудно передать его наряд в достойной того мере, но попробую. Нечто желтовато-горчичное в крапинку поверх васильково-синей — такой синевы и яркости, что ломило глаза — рубашки; на зажиме вишнёво-алого галстука горел крупный сапфир. Довершали дело вишнёвые кожаные ботинки на толстой подошве, и кейс — так он назвал его — цвета бордо.

Шло время малиновых и изумрудных пиджаков на квадратных ребятах типа «шкаф», иномарок нереального цвета и всего такого; отдадим должное: на фоне прочего он ещё смотрелся мягко. Хотя всё в нём было чересчур, каждая деталь кричала о том, как она добротна и что куплена в дорогом магазине, скорее всего, столичном. Рыжий костюм чуть ли не лопался на бицепсах — он тоже стал квадратным в нём, только напоминал не бандита. Он вообще не имел аналога в природе. К слову, вдруг обозначились его рыжие волосы и синие глаза.

Не ожидая между тем от меня никаких неприятностей, нефтяник зашёл в кабинет, и, благодушно улыбнувшись, расположился с портфелем на нескольких стульях. Напомнив себя, он рассказал, что встретился с братом, — родство не припомнилось, но, возможно, они были троюродными братьями, — а также посетил юриста («и правда, всё бесполезно»). Почти на два месяца забирал брата из больницы, снимал для него квартиру в одном из небольших старых районах нашего города, задуманного временным и оказавшегося одним из самых крепких — в старом двухэтажном домике у леса, на берегу Волги. Они провели время вместе, рыбачили, съездили куда-то, где, как вспомнилось, бывали вдвоём в то время, когда наш пациент был ребёнком, а нефтяник юношей. Поначалу брат молчал и избегал людей, но потом разговорился, заулыбаться, захотел жить. Только сходить за вещами в прежнюю квартиру отказался. А теперь? «Сегодня я отвёз его в психиатрическую больницу, уезжаю». Успел добавить, что возле барака с «сумасшедшим домом внутри» очень красиво. Если б не дела, он бы и сам отдохнул там пару недель.

Не замолчи он, наслаждаясь произведенным впечатлением — докончил бы свой рассказ ещё тогда. Он бы рассказал, что использовал весь свой отпуск и отгулы, и брал ещё дни, чтобы подыскать работу для брата, что брат с лёгкой душой вернулся в стационар; будут они переписываться теперь и скоро встретятся снова — нефтяник прилетит, чтобы быть рядом, когда брат начнет работать.

Должно быть, ему казалось, что это понятно и так. Между тем мой муж был студентом, и ему не просто давалась ночная подработка, которая в те месяцы, случалось, была нашим единственным доходом: местный банк делал деньги на задержках выплат диспансеру, где я работала, — тем летом сотрудники дважды оставались без зарплаты, передавая её стационару, чтобы содержать больных. Мы не научились прощать новым русским и тем, кто походил на них, выставленное напоказ богатство. Досталось бедному нефтянику — за нашу больницу, за его рыжий костюм и вишневый галстук. Какое-то время, ещё не потеряв хорошего настроения, он шутил: всё-таки пижон? Не стиляга? Не стильно, возразила я, — пошло.

Вдруг сконфузившись, нефтяник забормотал, что летел через Москву и купил костюм (действительно) в дорогом бутике (назвал марку известного бренда) целиком, а выбрать костюм и аксессуары ему помог консультант из бутика, — «тоже дорогой», — произнёс он и оборвал себя. «Хорошо, — сказал он, вынув знакомый блокнотик, — что не так, диктуйте».

Это не входило в мои обязанности, однако, не особенно задумываясь, я описала костюм серого благородного цвета, добавила рубашку в тонкую серую полоску, допустим, двойную... галстук — тоже серый, темнее рубашки... жилет не нужно... коричневые или серые ботинки («не люблю серые»), — пусть коричневые... тогда что-то ещё коричневое в тон. Напоследок не без иронии добавила: и носовой платок в тон. Нефтяник было встал и снова сел. «В тон чему?» «Догадайтесь сами». Сжалившись, посоветовала: «только не нужно, чтобы всё это выглядело так, как сейчас, с иголочки, что-то должно быть немного помятым... небрежным... галстук не надевайте, например».

Через несколько месяцев я снова не узнала его, и как-то сильнее, чем в предыдущий раз. Он был в сером костюме и бледно-серой рубашке в мелкую тёмно-серую полоску, с платочком в нагрудном кармашке пиджака. Возможно, был и галстук, точно не скажу — платочек всё перебил: почти одного тона с рубашкой — бледно-серый, почти белый, тоже в полоску. Всё безукоризненно отглаженное, особенно платочек. Я уже было решила, что у простодушного человека, видимо, нет чувства юмора, но, прежде чем сказать слово, он развернул свой платок, скомкал его ударом ладоней и, отпустив мне саркастическую улыбку — короткую, словно её и не было, вернул комок платка в карман и сдержанно рассказал о последних событиях.

Может быть, оттого, что за окнами шёл дождь, — снова подходила осень, — глаза нефтяника казались серыми, как ткань его костюма, волосы стали русыми, а лицо выглядело уставшим. Он негромко сказал, что купил своему брату двухкомнатную квартиру, забрал его из стационара и подыскал несложную работу на первое время. Его костюм по-прежнему был новым, и у него был хороший кожаный чёрный портфель, но это уже не бросалось в глаза. Он стал почти незаметным. Требовалось решить ещё один вопрос — у больного сменился адрес, а значит, и участок, но нефтяник выяснил, что по заявлению его брат может остаться на моём участке, и принёс мне это заявление.

Какое-то время он — я уже начала привыкать и не торопила — сидел молча, потом достал два билета — два билета на вечерний спектакль; в наш город приехал московский театр с какой-то хорошей пьесой. Я сказала, что люблю и театр, и именно эту пьесу, но вечер у меня занят. Он спросил, каких исполнителей и что ещё театрального я люблю, затем сказал, что улетает завтра. Встал, прощаясь, и до моего стола дотянулась тонкая ниточка парфюма. Ботинки на нём были чёрные, какого-то особенного, сложного цвета.

Он появился ещё через две недели, успев слетать по делам на работу, и снова с ним были великолепный серый костюм и чемоданчик, и билеты в театр, как раз на спектакль, который назвала. Я снова отказалась — и он не стал настаивать, только произнёс: «Значит, дело не в театре»; ещё сказал, что наводил обо мне справки и знает, что мой муж-студент учится в другом городе, и вечерами я одна, а театр — это всего лишь театр. Я промолчала. Нефтяник тоже помолчал, потом продолжил, что в своё время он много работал, и его личная жизнь не сложилась, но он не имел в виду ничего плохого. «Но всё равно, — сказал он, — я благодарен Вам за брата. Знаете, я прилетел сюда из чистого удивления, не думал, что найду родного человека. Когда мне было разглядеть его в юности — я старше его на одиннадцать лет... теперь это уже не такая разница». Он побывал в бывшей комнате брата, увидел и забрал знакомые и ему скатерть с бахромой, занавески и круглый стол, и книжные полки, сделанные братом («он замечательно работает с деревом, мой брат»), и книги.

Сам нефтяник жил в комнате в общежитии — не потому, что не мог купить себе квартиру, но потому, что квартира ему была ни к чему, так проще — выйдешь в коридор, а там люди. Он тоже рано потерял родителей, а потом остальную родню, и уже привык жить без родных, но теперь у него появился родственник, к которому можно приехать. В квартире, которую он купил брату, взгляд натыкается на тёти Дашины вещи — «кажется, вот-вот она и сама появится». Ещё немного посидел и произнёс: «Почему-то сам я никогда не думал, что моя жизнь не сложилась... Видимо, каждому человеку Богом даётся определённое количество сил, и я оказался сильнее».

«Я предвидел вариант с театром», — сказал он дальше и улыбнулся той улыбкой, которой уже улыбался, доставая платок, чтобы скомкать его, — и вынул из чемоданчика небольшую коробку хороших дорогих конфет и другую картонную коробку, которую открыл и принялся разворачивать у меня на глазах спрятанное в ней. Шарф, обёрточная бумага, завёрнутые в полиэтилен пакетики сухого льда окружали коробочку поменьше — сквозь целлофан просвечивал серебристо-серый цветок орхидеи. Я к тому времени не успела полюбить орхидеи, просто потому, что никогда не видела их, кроме Венериного Башмачка, когда-то росшего в нашем лесу, и не сразу поняла, что это такое. Цветы орхидей в коробочках начали продавать в Москве, но до нас они ещё не дошли. Всё же я поняла, что это орхидея, и что он вёз цветок из Москвы самолётом, — и пока он разматывал пакеты с сухим льдом, сказала, что слишком устала для театра, но орхидеи люблю. Он улыбнулся уже по-хорошему, обрадованно. На самом деле больше всего я тогда была рада шоколадным конфетам, но ещё раз повторила, что орхидеи мои любимые цветы.

Мне кажется, он был из тех людей, которые не лгут сами и чувствуют фальшь, но он поверил про орхидею. Он просиял. Когда я принесла её домой, это уже и не было неправдой — такой необыкновенно-прекрасной она была, с упругими лепестками в серых родинках, с несколькими листочками удивительного серебряного цвета в золотистых прожилках — зелёный цвет листа начинался и тут же оборачивался серебром, — я тогда ещё не знала, что это очень редкая порода орхидей. Она была очень красивой, хотя всё-таки до конца я не смогла полюбить цветы без стебля в коробочках.

Уходя, нефтяник положил на мой рабочий стол билеты в театр — сказал, что он тоже немного устал и ему не хочется идти в театр одному, и я уже не помню, кому отдала их.

Мой пациент прожил в купленной ему квартире около года. Он изредка заходил сообщить, что у него всё благополучно — а затем пришёл попрощаться. Он переезжал в Тюмень к брату, где для него нашлась работа. Я черкнула несколько слов в карточке и пожелала ему успеха. Неловко улыбаясь, мой бывший пациент кивнул и вышел из кабинета, но почти тут же вернулся («забыл») и достал из пакета, который и всё время был при нём, коробочку с орхидеей. Орхидея отличалась от первой, была не серенькой, а розовой в жёлтых крапинках, и знакомо обложенная льдом. Я вышла вместе с бывшим пациентом в коридор и ещё раз увидела его брата-нефтяника.

Я знаю — хотя бы немного — продолжение этой истории, потому что в течение ещё примерно двух лет, пока я была достижима на том телефоне, нефтяник звонил мне с буровой — обычно перед праздниками, и иногда дозванивался. Брат работал вместе с ним, обзавёлся друзьями, полюбил север, и работалось ему хорошо. Перенёс приступ, но обошлись без госпитализации. Врача на буровой не было, однако нефтяник предусмотрительно запасся рекомендациями и лекарствами; справились своими силами.

В один из таких разговоров нефтяник сказал мне, что готов, наконец, открыть страшную тайну... «Помните мои чёрные ботинки? Те, которые я надевал с серым костюмом?» Припомнила. «На самом деле это были вишнёвые ботинки... но я каждый раз смазывал их чёрным кремом». Он весело захохотал.

Я вспомнила об этом замечательном человеке, когда один мой знакомый, получивший европейское образование и некоторое время имевший дело с большими деньгами, всерьёз рассказывая про дресс-код, показал фото своего знакомого как образец дурного вкуса. Он произнёс: «Я никогда не стал бы общаться с человеком с таким галстуком».

Речь, конечно, не о том, кого он показал мне. Я вспомнила нефтяника. Мне кажется теперь, что он был прекрасен и в своём горчичном костюме. Может быть, Господь специально посылает на землю ангелов своих в васильковых рубашках, вишнёвых ботинках и вдевает им в алые галстуки синие сапфиры — как отличительный знак.