«Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, чтобы ты, чуждый стеснений, сам себе сделался творцом и сам выковал окончательно свой образ. Тебе дана возможность пасть до степени животного, но также и возможность подняться до степени существа богоподобного — исключительно благодаря твоей внутренней воле... О, дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он захочет...»
Пико делла Мирандола «О достоинстве человека»

Перебирая архив недавно покинувшего земной мир известного врача и ученого, успешно практиковавшего лечение гипнозом, я натолкнулся на дневниковые записи случая лечения больной девушки, показавшиеся мне чрезвычайно интересными. Привлек стиль описания — не сухое, научное изложение со специфической терминологией, свойственное этому ученому в научных трудах, а лирическое, поэтическое повествование о своих переживаниях в моменты сложных психологических отношений целителя и страдающей душевными расстройствами пациентки.

Наверное, доверенные бумаге мысли и чувства молодого, тогда еще в возрасте Христа, энтузиаста не подлежали, по его мнению, обнародованию — слишком интимные, откровенные, иногда спорные, они обнажают и высвечивают такие скрытые и просто неизвестные проявления его личности, которые автор, по-видимому, относил к периоду своей незрелости и становления и не считал нужным об этом вспоминать и с кем-либо говорить. Ведь в памяти друзей, сотрудников и пациентов он остался как необычайно волевой, целеустремленный человек, быстро принимающий решение и совершенно не склонный к сомнениям и слабости. Его авторитет среди окружающих, исцеляющее воздействие беседы с больными, словесного внушения, способность «давать веру» человеку в себя и свою судьбу исходили от удивительной внутренней силы и оптимизма этой личности. 0 нем так и говорили: «Этот врач дает веру...». Каким секретом владел этот художник слова, если после встречи с ним страждущие уходили окрыленными, с просветленными лицами? Какую тайну он унес с собой, раскрыть которую при жизни не хотел, или, может не имел права...

Встречая таких сильных людей, восхищаясь их умением, мы чаще всего констатируем: «Мастер! Талант!» И не затрудняем себя в попытках понять истоки вдохновения и влияния их личности. Может быть, предлагаемый рассказ обогатит в этом направлении ищущего читателя.

Не рискуя назвать имя врача, я решаюсь привести его эмоциональное повествование в первозданном виде. Обращение автора к мнимому собеседнику, кажется, дает мне моральное право, чтобы он был услышан реальным собеседником.

Итак...

Помню все, словно произошло вчера. Пережитое конечно, останется во мне на всю жизнь. Но время уходит... Поблекнет яркость впечатлений... Сомневаюсь в том, что моя сегодняшняя потребность в достойном слушателе, способном, подобно мне, пережить все оттенки моих чувствований, будет когда-либо удовлетворена. Ведь происшедшее — только Мое, яркая вспышка, ступень на пути раскрытия и самореализации Моей личности... Время уходит... Надо спешить. И доверяясь самому надежному и доброжелательному собеседнику — дневнику, начинаю рассказ, в котором выделяю подзаголовками наиболее значимые для меня события.

ВСТРЕЧА

Хорошо помню тот весенний понедельник, с которого все началось: дул холодный ветер, темные и светлые облака сменяли друг друга, хрустели под ногами замерзшие за ночь лужицы, сверкали готовые к таянию сосульки, оживились птицы.

Я работал в отделении неврозов и пограничных состояний уже несколько лет и не считался зеленым новичком. В тот день в ординаторской с утра было, как обычно, шумно, коллеги обменивались новостями, подшучивали. С некоторым запозданием, к которому давно привыкли, появлялись сотрудничавшие в отделении научные работники во главе с профессором — руководителем клиники. Началась обычная для начала недели пятиминутка. Зачитали записи дежурных сестер о состоянии больных, обсудили психическое и соматическое состояние и изменения в лечении больных, вызывающих беспокойство, различные медицинские и хозяйственные дела...

И вот, когда пятиминутка, растянувшаяся на полчаса, заканчивалась, заведующий отделением объявил:

— Поступила больная Боголюбова. — И лаконично зачитал скудные, формальные записи дежурного врача о том, что больная неохотно вступает в беседу и отвечает на вопросы, держится скованно, напряженно, считает себя уродливой, и поэтому последние два года ей трудно находиться среди людей, выходить на улицу и продолжать учебу в музыкальном училище.

Дежурная сестра отворила дверь и позвала пациентку. Ее звали Наташа.

Она вошла, нет, пожалуй, как-то непонятно возникла, потому что не было шагов и видимого движения. И также незаметно оказалась на стуле в центре П-образно расположенных столов, за которыми сидели доктора. Поникшие плечи, опущенная голова, взгляд устремлен в пол... Напряженная поза, готовность мгновенно подняться и уйти...

Она показалась мне очень одинокой, оторванной от бытия, живой жизни. Словно в мире нет никого, никто не придет на помощь, да и смысла жизни нет... И внезапно меня пронзило — я даже вздрогнул — острое гнетущее беспокойство за нее.

Ее появление в ординаторской на мгновение смутило всех присутствующих: что-то определенно притягивало к ней внимание... Но вскоре сиюминутное замешательство сменилось профессиональным интересом — привычно задавались вопросы, выяснялись причины и симптомы заболевания.

— Расскажите, что Вас беспокоит? Ваши жалобы — один из первых вопросов.

— Понимаете,... — она беспомощно запнулась, по-видимому, решая, как лучше ответить, чтобы мы поняли ее. Склоненная голова, прижатые к груди руки, взволнованный голос... И вдруг подняла, лицо и посмотрела на нас открытым, ясным взглядом. — Понимаете, у меня... уродливое лицо, — на побледневшем лбу выступили капельки пота. И добавила с горечью: — С таким лицом очень трудно жить.

В ее взгляде и голосе промелькнули одновременно удивление, легкое раздражение и обида, она укоряла нас за непонимание, словно безногий или горбатый: — Зачем спрашивать об этом? Разве вы сами не видите?

Нелепыми казались ее жалобы. И не потому, что не соответствовали действительности, — больных с подобными расстройствами в отделении лечилось много и к их жалобам привыкли, — нелепость состояла и том, что об уродстве говорила... красавица.

Как рассказать о ней? Боюсь, что не хватит слов. У нее было редкое своеобразное лицо, не привлекавшее с первого взгляда внимание и выражавшее какое-то вечное спокойствие, отчужденность, ее особенность среди прочих... Но стоило ей заговорить, как оно преображалось: вдруг широко раскрывались большие печальные глаза, из которых за длинными ресницами, казалось, смотрит душа, теплела кожа, словно утончался лик, пленительно двигались губы, струились сброшенные на плечи легкие темные волосы. И тут же привлекали внимание ее изящное крепкое сложение, естественность и сдержанность движений.

«В ней живет какая-то чистая тайна, — подумалось мне, — ее обаяние неявное, но тем более неожиданное и сильное... Словно растворена в среде, но когда ее замечаешь, ощущаешь толчок и теряешься. Как от прекрасного произведения искусства. Как в церкви. Сначала растерянность, ошарашенность, потом — радость!»

— Что Вам не нравится в лице? — спросил наш профессор. — Нос, губы...?

— Да, да, — быстро ответила она. — И нос, и губы. И еще выражение лица — оно совершенно глупое...

Я понимал ее раздражение: равносильно спросить горбуна, почему ему не нравится его спина.

— Позвольте, — продолжал профессор. — У Вас хороший, нормальный нос — мне бы такой! Вот я иногда захожу в столовую и встречаю там одну женщину, у нее страшный нос — провалившийся, не нос, а две дырки. И ничего!

Он нарочито пытался переубедить девушку, выясняя при этом степень ее убежденности в пороке.

— Мне многие говорят то же самое, — уже спокойнее ответила Наташа. — Но я-то знаю, что уродлива.

Думаю, каждый из коллег в ее последних словах уловил охваченность болезненными переживаниями и отметил про себя: «Это знаю — уже не навязчивые, а сверхценные, может и бредовые идеи».

Потом один из соискателей ученой степени решил проверить интеллект, мышление и внимание пациентки, предлагая объяснить смысл пословиц и поговорок, отсчитывать от 100 по 17... «Зачем он это делает? — мне стало смешно и грустно от такого стремления «понять» больную, — Разве ее одухотворенность не лучшее свидетельство сохранности личности?»

— Еще вопросы будут? — профессор окинул взглядом врачей. — Ни у кого нет?

И здесь, молчавший все время, уже немолодой старший научный сотрудник и кандидат наук Александр Максимович Цирков задал свой коронный вопрос.

— Как объяснить пословицу: «Черного кобеля не отмоешь добела?»

Я давно заметил, что если он и задавал больным вопросы, то чаще всего именно такого рода; наверное, он проверял ответную реакцию или ... получал моральное удовлетворение от этой реакции. В сущности, он бил почти наверняка — ведь вопрос провоцировал естественную для больных с расстройствами личностного «Я» ассоциацию с самим собой. Всегда почему-то хотелось остановить его, попросить не задавать подобных вопросов таким больным, а когда неприятные слова произносились, мои щеки загорались, словно их отхлестали, и становилось нестерпимо стыдно за себя и своих коллег.

Наташа изменилась в лице — побледнела, сразу осунулась, глаза упали в пропасть; руки как будто стали ненужными, лишними, она не знала куда их деть.

— Я понимаю, — безжизненным голосом произнесла она. — Да, да, конечно, — уже более быстро и решительно. — Вылечить меня, наверное, действительно, невозможно...

И, как всегда, в подобных случаях руководителю клиники приходилось «смягчать» обстановку;

— Ну зачем же, зачем же так, Александр Максимович? — укоризненно выговаривал он великовозрастному ученому.

Воспитательная «игра» повторялась уже в который раз и в который раз слова профессора оказывались запоздалыми. Стремление обидеть достигло цели. Наташа резко встала, машинально поправила рубашку, коснулась пояса на брюках и быстро вышла из кабинета.

ДОВЕРИЕ

Итак, мой молчаливый и надежный друг, ты уже догадываешься, что больную пришлось лечить мне.

Сначала Наташа была малоразговорчивой, настороженной, неоткровенной. Она не могла забыть о первой встрече с нами, о бестактном, с ее точки зрения, да и вообще отношении к себе и, возможно, жалела, что обратилась к врачам за помощью. Помню ее молчаливой, стремящейся к уединению, и такой печальной, будто произошло непоправимое несчастье. Но, конечно же, главная причина такого состояния заключалась в непокидавшем ее чувстве собственного уродства.

Я долго беседовал с матерью Наташи — женщиной малокультурной, эгоистичной. Отец девушки расстался с семьей рано.

Впервые мысли об ущербности во внешности возникли у нее в пятнадцать лет, в возрасте, когда развивающийся человек прощается с детством и отрочеством и открывает в себе неизвестные ранее физические и душевные качества. Познание себя нередко сопровождается обостренной чувствительностью к мнению о них окружающих. Один из родственников неудачно пошутил по поводу ее внешности. Необдуманная обидная шутка глубоко задела Наташу и у нее появились мысли о действительном изъяне во внешности.

«Открытие» поразило ее и повлияло на отношения с окружающими. Она не могла этим поделиться ни с матерью, которая никогда не понимала ее, ни с подругами. Нарастала замкнутость... Мысли о недостатке во внешности перерастали в убежденность уродства... Все труднее было находиться среди людей, отвечать на уроках перед классом, выходить из дома... Любое проявление внимания к ней воспринималось как презрение, насмешка и вызывало чувство внутреннего напряжения... Школьные подруги заметили ее отстранение, все реже навещали и постепенно «растаяли»... Она всегда много читала, что расценивалось матерью как «блажь». Усиленно занималась на фортепьяно и после окончания школы поступила в музыкальное училище. Но учиться не смогла...

Я хотел понять ее, но так, чтобы как-то нечаянно не обидеть, не ранить. Вокруг нее определенно существовала неуловимая «защитная оболочка». Бывало, идет по коридору больной-психопат, — а в нашем отделении находилась и мужская половина, — такой грубиян, циник, но увидит Наташу и растеряется вдруг, обходит стороной, будто боится прикоснуться. Куда девается наглость — идет спокойно, в в лице даже проступает тень благородства.

Я представлял ее детство: она одна, погружена в мир представлений и фантазий, ей никто не нужен. Любит животных, цветы, может бродить долго по лесу, смотреть в ручей ... Слита с природой, созвучна ее вечной гармонии ... Естественна и неосознаваемо совершенна... Как дерево, которое не замечаешь, а заметив — теряешься. Вечная устремленность к прекрасному и ожидание его...

— Что ты больше всего любила в детстве, Наташа?

Она молчит. И неожиданно темные, кажется, темно-серые глаза ее светлеют и чуть зеленеют, а взгляд, постоянно обращенный внутрь себя, становится ласковым и живым. И вся она оживает, дышит. — Я любила небо, синее-синее, и звезды — с ними лучше мечтается. И солнце. А еще мне нравится живопись Леонардо, Эль-Греко, вообще все возвышенное...

— О чем ты мечтала?

— В общем-то всегда об одном и том же: бесконечной любви, красоте и счастье. И чтоб это было для всех.

— И ты была в центре своих фантазий? Главным действующим лицом?

— Да.

Снова обращаю внимание на ее глаза, они голубеют и искрятся. Странно, никогда не замечал, чтобы менялся цвет глаз. Или мне кажется?

— Что ты читаешь последнее время?

— Мне нравятся книги о сильных личностях, о людях, любивших преодолевать трудности и жертвовавших собой ради других, — женщины-декабристки, Эварист Галуа, Амундсен и Скотт, Овод, Мать Мария... Я думаю, что способность «спасать» — высшее качество в человеке. И тот, кто совершает «спасение», поднимается на высшую ступень смысла жизни...

Размышляю о высказанном ею. Оно не относится ко мне. Но снова неожиданно ощущаю беспокойство за нее и необходимость, прямо какую-то императивную потребность исцелить ее. Психотерапевтический, и просто человеческий контакт считаю определяющим в отношениях с ней, основой выздоровления.

С каждым днем мы понимаем друг друга все лучше.

— Скажи, Наташа, почему ты так откровенна со мной?

— Верю Вам — она пожимает плечами, — так никогда не было. Мне кажется, мы одинаковые люди, в нас есть что-то общее. Какое-то одно и то же стремление...

Она чувствует себя в моем присутствии уже совершенно свободно, нет стеснения и настороженности.

— Почему Вы так добры ко мне? — вдруг спрашивает она. — Иногда хочется плакать от этого.

На некоторое время я теряюсь, потому что подобное не приходило мне в голову. Потом вспоминаю о ее семье, воспитании без отца, без материнской привязанности и тепла.

— Хочу помочь тебе, — отвечаю. — А для этого мне нужно тебя понять.

Она улыбается. Впервые. Сколько света в ее улыбке! А глаза — совсем синие. Ласковое солнечное тепло охватывает меня... Вот, оказывается, ты какая!

— Мне легко с Вами, — радостно говорит она. — Я не чувствую себя больной. Вы говорите со мной, как со своим близким другом, словно возвышаете меня...

— Тебе очень нужно, чтобы тебя понимали?

— Да. Конечно.

Снова и снова размышляю о ее болезни, переживаниях, Ну, в детстве, впечатлительность, фантазирование, это почти у всех детей, только у Наташи в большей степени. Интерес к отвлеченному, к музыке, определенному виду живописи... Потом наступает злосчастный переходный период и тут начинается...

Предположим, сдвиги в нервной системе и психике, происходящие в этом возрасте у здорового подростка, хорошо известны. Здесь и попытка разрешить философские проблемы, и повышенная ранимость в отношении собственных переживаний, застенчивость, неуверенность или, наоборот, развязность, самоуверенность, стремление к самостоятельности, беспричинные колебания настроения... Наконец, повышенный интерес к своей внешности, сензитивная реакция на ее оценку другими... Возможность «застревания» на «дефекте» внешности, «выявленном» окружающими, из-за повышенной восприимчивости, впечатлительности и незрелости личности.

Я понял, что меня беспокоит: ее сильная эмоциональная реакция на высказанное мнение о ее внешности, последующая подавленность и попытка уйти из жизни. Спасла случайно заглянувшая в квартиру подруга. И сейчас, несмотря на отсутствие таких стремлений и мыслей, подавленное настроение нет-нет да и возвращалось снова. Правда, мысли что-либо сделать с собой с тех пор не посещали. Зато болезненный самоанализ вокруг мнимого уродства внешности, неприятного для окружающих, имел стойкий, навязчивый характер. Я не предполагал у Наташи известного страшного душевного заболевания, разрушающего личность, и считал расстройства «возрастными», связанными с дисгармонией развития. Но настораживала устойчивость, «застревание» патологических симптомов...

Последние три года она жила затворницей в собственном доме. Всегда одна, никуда не выходила, опасаясь, что люди увидят ее безобразную внешность. Когда же приходилось бывать среди людей, она чувствовала огромное внутреннее напряжение, была необычайно застенчива и сдержана, чем действительно обращала на себя внимание. Вступить с ней в контакт было непросто — она оставалась закрытой для всех и только напряженность взгляда, непоседливость, мгновенные изменения выражения лица свидетельствовали о больших переживаниях. Но замечая изучающие взгляды, настораживалась еще более, совершенно замолкала и готова была бежать куда глаза глядят, лишь бы люди не узнали позорящей ее «тайны».

Однако, вынужденное уединение оказало на нее и благотворное влияние. Ее личность инстинктивно спасалась от неприятных переживаний «уходом» в прекрасное искусство, книжные идеалы. И это было не просто переключение, а глубоко скрытая от всех страсть, охваченность прекрасным, — ее постижения в различных областях искусства оказались весьма обширными. Она доверительно рассказывала, что не хотела быть как все, но когда сравнивала себя с книжными героями, то видела, что «не такая». И черты ее лица далеко не такие прекрасные, как на картинах. Это было равноценно для нее — с ее требованиями крайнего максимализма — понятию безобразной (без образной) внешности...

Конечно, она жила не в реальном, а в романтическом мире, мире возвышенно-эстетических желаний. Но не являлись ли ее расстройства еще и симптомами сопротивления личности повседневному, обыденному, которое ассоциировалось у нее с реальной жизнью большинства людей? И не была ли ее жизнь в своем мире — истинной, той самой индивидуально-неповторимой, долженствующей раскрыться в ее судьбе? Может быть, воспринятые мной проблески обаяния, внутреннего света, исходящие от нее, и ее особенность и есть сигналы той цельности и индивидуальности ее натуры, которая способна сформироваться в будущем?

А может быть, мне хочется видеть ее такой?

Встречаясь постоянно с влиянием болезни на личность пациентов — эмоциональным оскуднением, снижением побуждений, однообразием мышления и поведения, я, может быть наивно, всегда задаюсь вопросом: насколько фатально произошедшее? Можно ли было справиться с душевными нарушениями и сохранить личность пациента при ином врачебном подходе и лечении? И иногда отвечаю сам себе утвердительно.

Вот и здесь, в дальнейшей судьбе девушки, как у совершающего выбор Иванушки на перепутье дорог, мне виделись два пути: продолжения болезни с постепенным обеднением личности, или выздоровления с раскрытием и реализацией потенциала личности. Только в отличии от русской сказки, Наташа ждала и надеялась, а в роли Иванушки, принимающего решение, был я, врач, и избранное мною лечение...

Как вдохновляли меня исходившие от нее редкие импульсы ее обаяния!... Какие неожиданные рождали рассуждения!... 0 том, например, что мы, люди, часто инстинктивно чувствуем чистую душу и боимся прикасаться к ней. И часто испытываем удивительное очищение от общения с таким человеком — как бы возвышаемся над собой и окружающими. И вспоминая юность и романтические мечты, спрашиваем себя, почему не остались такими, что сбило нас с пути истинного? Грустим и ругаем себя за настоящее... Но уходит прекрасный человек, улетают мгновения воспоминаний, и снова погружаемся в суету, глотаем пыль, в сутолоке не замечаем друг друга. И очень редко бежим за светящимся огоньком; гораздо чаще мы избегаем света, чтобы не думать о бестолково пролетающей жизни, своих пороках и, чтобы не приведи Господи, они не были увидены окружающими...

Конечно, в переживаниях девушки все субъективно и болезненно утрировано и оценивается психиатрами как idea fix (сверхценная идея). Переубеждению Наташа не поддается, потому что «чувствует» уродство и убеждена в нем. Она считает, что тот, кто переубеждает, просто не понимает ее.

Но как же помочь? Я лечу лекарственными средствами и часто беседую с ней.

СБЛИЖЕНИЕ

Проходит месяц... другой... Наташа привыкла к обстановке отделения, чувствует себя свободно с больными, потому что они тоже «неполноценные». Она ничем не отличается от других, разве что больше читает.

Правда, к профессорскому обходу по понедельникам так и не привыкла. Испытывает большое напряжение, когда свита в белых халатах подходит к ее кровати и все смотрят на нее. В этот момент ей, наверное, хочется спрятаться под кровать. И каждый раз невыносимое ожидание одного и того же вопроса: «Ну как с лицом?» И объяснение всем присутствующим: «Она считает себя уродливой». Каждый раз удивленные возгласы, вопросительные улыбки...

Меня всегда неприятно коробило это нарочитое демонстрирование, когда врачи, часто с большим опытом легко «обнажали» на обходах переживания больных с комплексами физической неполноценности, свободно задавали им в присутствии коллег, студентов, других пациентов различные вопросы. Глубоко скрываемая больным «тайна» становилась общеизвестной, что вызывало у него смущение, обиду и, конечно, затрудняло установление доверия к опекающим врачам.

Я старался избавить девушку от присутствия на обходах. С моего разрешения она исчезала из палаты, а я объяснял, что больная ушла на физиотерапевтические процедуры или придумывал что-либо еще. Я разрешил ей утренние прогулки, а также прогулки в парке, за пределами больницы.

Каждый раз она благодарила меня за эти маленькие поблажки и понимание, благодарила по-своему, молча, одними глазами, улыбкой или каким-то неуловимым внутренним движением.

Незаметно для себя я стал испытывать потребность както облегчить ее состояние и пребывание в больнице. Хотелось чаще видеть ее, пробуждать замеченный мною внутренний свет, солнечное излучение, свойственное ей от природы. Для меня это становилось тоже своего рода сверхценной идеей. Особенно после одного эпизода.

Однажды вечером я зашел в комнату отдыха посмотреть телевизор, как говорится, расслабиться. Больных было много, пришлось сесть сзади. Наташина головка была через два ряда от меня.

Увлеченный сюжетом, я внезапно вздрогнул, ощутив направленный на меня какой-то поток энергии, назовите его магнетическим или лучистым, как угодно, — идущий от Наташи.

Я и сейчас не могу объяснить, что же это было. Воспитанный в материалистическом духе и, в силу своей профессии, критически относящийся к мистике, парапсихологическим и иным необычным человеческим проявлениям, я чувствовал мягкое сияние, внутренний свет, исходящий от девушки. Солнечно-теплый, он обволакивал меня, ласкал и нежил. Он собирался в груди, касался неведомых струн души, пьянил, вызывая чувство непомерного счастья, готового вырваться с дыханием в радостном возгласе. Он поднимал вверх, все выше и выше, я ощущал себя высоко летящим... Телевизионный экран незаметно исчез из сферы внимания... Сами собой лились слова благодарности...

— Боже мой! — звенело в душе. — Боже мой! Что может быть прекраснее этого дара? Так будь же благословенна, солнечная душа! Все сделаю для тебя. И буду молить Бога ли, природу, создавшую тебя, о счастливой судьбе твоей. Благодарю за бесконечную щедрость, век буду помнить о ней. Целую глаза твои и благодарю, благодарю бесконечно!

Влюбленность наполняла мою душу. Она восприняла мои чувства и отозвалась — медленно повернула голову и смотрела, спокойно улыбаясь. Сколько очарования было в этом плавном, замедленном движении ее головки, изящной шейке, пленительной улыбке и открытом, спокойно-знающем взгляде! Святое и вечно существующее открывалось мне...

Ночь я почти не спал. Она стояла передо мной как видение — неземная, удивительно легкая, словно воздушная, наполненная голубым сиянием. Такая простая, близкая, и вместе с тем далекая, сказочно-божественная. И я мечтал, мечтал о любви...

Вот запись моих мечтаний, вылившихся тогда на листке. ... Время! Ты движешься вперед и только вперед. Каждый твой шаг сокращает нашу жизнь. Но это простилось бы тебе, если бы ты умело останавливать мгновения любви. Поверь, это не так часто бывает в жизни человека. И как же прекрасен и сладостен этот полет души!

Откуда ты пришла? Я не знаю. Может быть из древней Эллады? Кажется в этой стране были настоящие женщины. Хочу, чтобы твои руки прикасались ко мне, а взгляд говорил про любовь. Хочу, чтобы ты целовала меня и наполняла трепетом мое тело. Хочу быть с тобой все время: утром, днем, вечером и ночью.

Может быть, мы бы встречали рассвет в лесу. В большом старом лесу. Вот мы идем и тихо-тихо вокруг, все спит: и звери, и птицы, и деревья. Ни один листочек не шелохнется. И под ногами мягко-мягко. Мы идем, касаясь друг друга душами, и нам спокойно, безмятежно. Как будто мы одни на земле, а может быть во вселенной. Мы идем, переступая, плывя в тиши, долго, вечно... Наша любовь спит еще и природа охраняет ее покой.

Но вот появляются первые лучи солнца. Они пронизывают лес, встряхивают его, обжигают листья своим светом и прикосновением, в них струится жизнь, движение... «Просыпайтесь, — говорит солнце, — просыпайтесь все, наслаждайтесь моим светом и теплом». Все выше поднимается солнце и ласкает, ласкает неустанно сияющий мир, все живое. Что-то вздрогнуло в нас, где-то в груди. Это проснулась наша любовь. Она требует, чтобы мы посмотрели в глаза, обнялись, поцеловались. Тогда проснется сердце и оживит наши тела.

Может быть, день нашей любви прошел бы на берегу моря, среди скал. Мы бы лежали, распростершись под палящими лучами солнца и накапливали бы его энергию, так необходимую для нашей любви. Чтобы любовь наша стала солнечной. Потом мы вспомним о своем бренном теле и бросим его в прохладную воду, иначе оно может сгореть от жаркой любви. Мы будем резвиться, как дети, в воде; она успокоит нашу разгоряченную любовь, наполнит ее силой, необъятностью, свежестью. Наша любовь умоется «святой водой». И снова захочет солнца, ей нужно много его энергии, ведь впереди ночь...

А может быть, соберутся мрачные тучи, загремит гром, засверкают молнии и природа захочет напугать нашу счастливую любовь? Тогда я возьму на руки твое тело и успокою тревожное сердце. Я найду мягкую траву и положу тебя на нее. И забросаю всю травой — оставлю только глаза. Ты будешь лежать очень смирно и слушаться меня. Я же быстро побегу и залезу на самую высокую скалу. И когда гром и молния обрушатся на грешную землю, я под их аккомпанемент исполню свой дикий танец. Я широко расставлю ноги, запрокину голову, буду пить небесную влагу и умываться ею, буду петь песню наших предков и смеяться звериным смехом... А когда стихии надоест пугать нашу любовь и небо снова станет голубым, я прибегу к тебе, — я найду тебя по двум чистым лучам, твоим глазам с невысохшими капельками неба. Я встану на четвереньки и буду бегать вокруг, смахну с тебя мокрую траву — раздену всю. А тебе будет чудно на меня смотреть и ты засмеешься. Я поцелую тебя в губы, выпью капельки с твоих глаз и буду целовать тебя всю-всю. Вот так обману тебя и воспользуюсь твоей беспомощностью. Потом мы посмотрим вверх и увидим радугу. Мы заберемся на нее и будем ходить по всему ее спектру. И тогда наша любовь станет пламенной, наполнится всеми цветами жизни и засверкает переполненная ими.

Время будет идти и когда наступит вечер, любовь начнет томиться. Ей захочется уйти в укромный уголок, чтобы никто не видел ее: ни деревья и трава, ни звери и птицы, ни люди. Доброе солнце будет сначала подсматривать за нами, но потом застесняется и уйдет. Постепенно стемнеет и наша любовь почувствует скорое освобождение. Она будет вырываться, заволнуется сердце, застучит, будет сжиматься горько и радостно. Взойдет луна и высыпят любопытные звезды, чтобы приветствовать нас и помогать нашей любви. Наши глаза встретятся и спросят: «Не пора ли освободить любовь?» Нам захочется прикосновения, наши руки будут пьяно блуждать и мы сами станем, словно пьяные. Мы будем переполнены счастьем, солнцем и с трудом удержим себя от того мгновения, когда можно будет отдать все это друг другу. Наш вечер будет бесконечен ... У нас будет одна летящая душа.

Откуда ты пришла? Я не знаю. Может быть из древней Эллады? Но ты настоящая женщина. Ты женщина, которую я люблю.

Прости, кажется, я забыл сказать о ночи нашей любви. Ночь нашей любви будет, наверное, самой прекрасной в мире. Может быть, мы умрем от счастья, которое отдадим друг другу? Но подождем ее...

КАТАРСИС

В полдень следующего дня в ординаторской разгорелся легкий диспут. Рассуждали на тему: кем является врач-психиатр для больного.

— Врач как отец, — говорил доктор в возрасте около сорока. Знакомясь с новым пациентом, он старался сразу установить дистанцию в отношениях, был требовательным, иногда резким и властным. — Надо воздействовать на больного своим авторитетом, руководить им, направлять.

— Ну нет. Надо и жалеть больного, сострадать его боли, утешать, — с какой-то ревностью отозвалась наш клинический ординатор. У нее было двое детей и она могла служить примером образцовой матери.

— Важно, чтобы тебе открылись, — заметил молодой коллега, интересовавшийся психологией. Он придавал большое значение отношениям, возникающим между людьми, работал над своей манерой держаться, жестами, мимикой и отращивал бороду, считая, что она придаст ему необходимый для выигрышного общения образ. — Надо быть другом больному.

А я думал о том, что все это, конечно, правильно, но почему-то они забыли, что причиной всех побуждений истинного врача-психиатра является стремление лечить, а значит спасать душу. Именно это дар, данный природой и развитый в процессе жизни, создает врачевателя души. И не случайно мы испытываем огромное желание спасти больных, одаренных духовными качествами, творческими способностями, они пробуждают в нас этот первопричинный дар, заставляют искать и находить путь избавления, освобождения их от страданий. Поэтому, думал я, больной часто ищет во враче спасителя (или, как у индусов, учителя, раскрывающего истинный жизненный путь), он идеализирует его, переносит на него свои страдания, стремится через врача избавиться от них. Он считает своего врача немного Богом. Так каким же должен быть врач, чтобы оправдать веру пациента и спасти его?

В памяти всплыли эпизоды из истори психиатрии: первое снятие цепей с душевнобольных французом Филиппом Пинелем, научная одержимость ученых при изучении психотерапии, психоанализа, отказ врачей требованиям фашистов убивать душевнобольных и расстрелы психиатров у стен дома призрения ...

В психиатрии всегда находились ищущие, энтузиасты, просто добросердечные. «Душевнобольных друг и слуга» — просил написать на своей надгробной плите И. М. Балинский. Многие настолько привязывались к пациентам и своей работе, что посвящали этому жизнь и действительно были друзьями и слугами больных. На таких врачей иные коллеги по другой специальности смотрели недоуменно, находили у них странности, с усмешкой рассказывали знакомым, что какой-либо известный психиатр от постоянного общения с «психами» свихнулся сам, и проч. Я лично знал двух интеллигентных старушек-психиатров. Они помнили всех больных, постоянно заботились о них, отмечали с ними праздники и дни рождения, приносили цветы в отделение. Они сохранили ясный разум и работоспособность до конца дней и одна из них ушла из жизни, отдыхая в кресле, во время своего служения...

Другие не могли смириться с происходящей на глазах гибелью личности и искали пути излечения. Не случайно в психиатрии появились сильные эффективные лекарства, гипноз, шоковые методы. Теперь вот лечебное голодание. Этот новый, активный способ лечения душевнобольных начинал разрабатываться в нашей клинике и, не чувствуя удовлетворения от применения лекарств, я уже назначил его своей пациентке. Я рассказал ей, что полное воздержание от пищи не только «очищает» и перестраивает организм, но и восстанавливает природную гармонию.

Я испытывал чувство гордости за свое призвание, меня вдохновляла целеустремленность и самоотверженность людей, посвятивших себя психиатрии. Собственное же назначение, своего рода доблесть, я видел в овладении мастерством такого врачевания больной личности, которое позволило бы ей реализовать себя наиболее полноценно, гармонично и неповторимо...

Вдруг мне стало жарко, запылали щеки от ночных воспоминаний... Как высокопарно и красиво я рассуждаю!... А еще недавно мне просто хотелось быть с ней, хотелось любви и близости...

Почему же стыдно желать этого? И разве истинная гармония любви не заключается в единстве души и тела?

Но ведь впервые открываясь в самом сокровенном и доверяя свои переживания, разрешая имевшиеся или возникающие сомнения в беседах, она все больше привыкала к нашим почти ежедневным встречам. Привыкала к уюту кабинета, удобным креслам, спокойному общению вдвоем. Здесь она становилась раскрепощенной, рассказывала о прочитанной книге, просила высказать мое отношение и внимательно слушала. Замечая ее спокойную непринужденность, я пробовал перейти на шутливый необидный тон и она улыбалась. Иногда увлекшись рассуждением и не глядя на нее, я неожиданно ловил на себе теплый пристальный взгляд, который она тут же отводила. Она стала больше следить за своей внешностью, старалась продлить наши встречи наедине и после беседы не хотела уходить...

— Мне интересно с Вами, — не раз говорила она, — приятно находиться рядом. Вы словно обволакиваете спокойствием. Появляется чувство, что существует что-то вечное-устойчивое... На Вас хотелось бы опереться... Я могла бы говорить с Вами бесконечно, такого у меня никогда не было. И еще: от Вас исходит непрерывноидущая жизненная энергия. Вы все время живой...

Я многое узнал о себе от нее. Ее искренность, восприимчивость и высокая интеллектуальность открыли мне самого себя, особенности моего влияния на окружающих, что для меня, как врачевателя души, было чрезвычайно важно. Однажды она принесла прекрасные стихи о счастье общения с близким по духу человеком — «Я раньше не знала об этом» — будто благодарила.

Я замечал, конечно: ее привязанность перерастает во влюбленность. Влюбленность? Пожалуй...

Состояние девушки определенно улучшалось, но не в результате правильного подбора лекарств или врачебного искусства, а благодаря вниманию и... моей влюбленности в нее. Взаимное расположение вызвало откровенность. Кому-то интересным оказался ее внутренний мир и переживания, она сама, и это значительно уменьшило ее боль от чувства неполноценности. Удовлетворенная, наконец, потребность в понимании, а затем вспыхнувшая привязанность и влюбленность, оказались сильнее других переживаний, в том числе и вызванных болезнью.

Я был тогда уже не мальчиком... Но, пожалуй, впервые все яснее и яснее осознавал, что не хочу эту женщину сделать своей, нарушить возникшие отношения. Боялся — исчезнет очарование, чувствовал — должен отдавать, а не брать.

Она казалась мне недоступной. Конечно, как я понимаю теперь, не последнюю роль играло и мое воображение, тоже склонное идеализировать. Но испытанное однажды чувство единой души — «высшей любви», оказалось настолько прекрасным и чистым, что желание физического сближения отодвигалось куда-то далеко-далеко...

Кажется, в тот момент стал понятен великий Леонардо. Я открыл для себя, что настоящий мужчина оценивается не женщинами. Он должен среди мужчин почувствовать себя сильным. Когда я нашел объяснение тому неожиданному изумлению и восторгу перед красотой и магнетизмом девушки и осознал, что очарование пробудило и взволновало прежде всего струны моего духа, я, восхищаясь ею, понял, что хочу и буду поступать по зову духа, а не тела. Но освобождаясь от зависимости от тела, контролируя желания и избирая главной ценностью совершенствование, мужчина обретает возможность стать Мастером. А разве звание Мастера, когда воедино сливаются высокая одухотворенность и творческий накал, неукротимая воля в достижении цели и мощная работоспособность не есть истинное предназначение Мужчины?

Словно находилась она на той ступени своего жизненного развития — ступени отчаяния, когда или новое рождение или смерть. Она пришла к врачам с надеждой восстановить утраченное спокойствие и свободу во всем, в том числе, наверное, и в любви. Пришла обрести новую жизнь.

А может ее просыпающаяся влюбленность и не в меня? Просто прежде скрывавшееся и теперь созревающее, раскрывающееся чувство к мужчине, которого неосознанно ждала, теперь перенесла на меня?

Вспомнилась известная история с психоаналитиком Фрейдом, который отказался от применения больным гипноза после того, как пациентка полюбила его и бросилась на шею. «У меня был достаточно ясный рассудок, — писал Фрейд, — чтобы отнести его (этот поступок) не за счет неотразимости моей особы, и я почувствовал природу мистического элемента, действующего в гипнозе. Чтобы его устранить, или по крайней мере изолировать, я должен был отказаться от гипноза».

Почему-то хотелось возразить великому психотерапевту — состояние влюбленности можно использовать для лечения. Я был настроен лечить Наташу именно внушением и не боялся возникших между нами отношений — они были для меня ясными, их конечный итог определенным: я не стану для нее любовником или мужем.

«Ты доверилась мне и открыла душу, может быть, полюбила, — думал я, — за то понимание тебя, которое увидела, за то возвышенное во мне, о котором я ничего не знал; я увидел себя другими глазами и узнал многое о себе от тебя. Я буду благодарен тебе всю жизнь за это осознание и останусь твоим духовным другом — тем, кого ты увидела во мне. Я постараюсь оправдать твою первую влюбленность она будет чистой и солнечной.

Могло бы случиться, что твое первое чувство закончилось бы близостью и любовник покинул тебя — тогда бы ты могла никогда не узнать, что такое сродство душ и высшая любовь. Могло бы случиться, что твоя первая любовь закончилась бы замужеством — тогда бы постоянное общение с мужем быстро притупило чувства, ты привыкла бы к нему и может просто уважала или терпела...

Я проведу тебя через истинно прекрасную любовь, хочу, чтобы в твоей жизни была эта ступень. Пусть потом у тебя будут разные мужчины — никто из них не будет способен подняться в своем отношении к тебе до нашей влюбленности, потому что всех их ты будешь сравнивать со мной и чувства к ним с чувством ко мне...

Я же спасу тебя Любовью и стану Вечным Другом, как и ты для меня. В самые трудные моменты жизни у тебя не будет отчаяния — вспомнится человек, всегда любящий тебя и готовый спасти...

ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ. ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

Спустя три недели я уже не быль столь оптимистичным: гипнотическое внушение на фоне полного воздержания от пищи хотя и оказывало свое действие, но не такое глубокое и устойчивое как хотелось бы.

...С нетерпением ожидала она голодания, подсознательно стремясь переключиться от истязавшей душевной боли на иное испытание, преодоление, и забыть о себе. Ее настроенность на лечение оказалась такой страстной, что в течение двух недель воздержания от пищи, чувство голода было неведомо ей. Она много гуляла, особенно по парку, благоухавшему запахом зеленеющих деревьев и цветов. Похудевшая, бледная, с утончившимся ликом, хрупкая и легкая, она, наконец, сначала боязливо, потом с каждым днем со все большим интересом стала смотреть на себя в зеркало. Она ощущала и видела, что изменилась. Об этом ей говорили и больные и дежурные сестры.

Появилась возможность повлиять на ее самосознание и именно тогда я начал проводить внушение, утверждающее изменения во внешности — исчезновение «уродства» и возрождение естественной для девушки привлекательности и красоты.

Ей нравилось быть со мной — во время внушения или просто так. Я вводил ее в транс известным издавна приемом Фариа — пристальным взглядом в глаза — «очарованием взглядом» и не забывал древних греков: «От взгляда в людях рождается любовь». Уже вскоре — совпало с первой неделей питания после окончания поста — Наташа не говорила об «уродстве», она вообще избегала вспоминать об этом и, когда я интересовался ее переживаниями, просила переменить тему разговора. Улучшилось ее настроение. Она выходила из кабинета какой-то просветленной, наполненной жизнью, улыбающейся, с совсем синими глазами, — это заметили сестры и больные. Она знала теперь, что может нравиться, может быть любима, именно это развенчивало убежденность в «уродстве». Может быть она видела во мне человека, который, поняв все, принял ее, почувствовала себя интересной, нужной кому-то...

Это было уже нечто и свидетельствовало, что состояние меняется. Достигнутое изменение подсказывало: можно добиться выздоровления.

После того как главное переживание перестало быть актуальным, первой задачей стало вернуть чувство уверенности в себе, адекватную нормальную самооценку. Вот здесь-то и перестало получаться. Мои внушения о приобретении уверенности, о возвращении ощущения полноценности, потребности в самореализации не доходили до цели: она реагировала на них очень слабо, да я и сам находил формулы суггестии какими-то удивительно книжными и банальными.

Я понимал: с Наташей надо говорить по-другому, более тонко и, вместе с тем, как-то очень просто... Но как? Значит, не так уж и хорошо знал я ее, если ключ, открывающий путь к спасению, не находился ...

Шли дни... Горечь нарастала в душе от бессилия... Охватывали растерянность и сомнения... Может ошибаюсь в диагнозе и болезнь «сделала свое дело»? Необратимо изменила личность, вызвала стойкий дефект воли и остановила возможность индивидуального развития и самовыражения? Лечение запоздало и несчастная девушка так и останется беспомощной, будет всегда нуждаться в лечении и поддержке врачей?... Неужели ее обаяние, моя влюбленность и страстное желание спасти лишили меня объективности в оценке состояния? И я принял желаемое, полет воображения за действительное? ... Я чувствовал себя удивительно слабым, примитивным и никчемным...

Потом возвращалась надежда: ее состояние явно улучшается, симптомы болезни уходят... Ты просто не можешь, — уничтожал я себя, — не умеешь. Не хватает знаний и мастерства. Ты — не Мастер. Думай и ищи!» И я опять искал, проводил по-другому внушение... И снова не находил... Моя любовь достигла уровня отчаяния, а желание помочь не покидало ни на минуту...

«С чистыми намерениями пришел я к тебе и святой души твоей касаюсь чистыми руками... Ничего не хочу для себя. Пусть исполнятся только Законы Развития всего живого и расцветет жизнь моей любимой!».

И вот настала волшебная ночь! Ночь, принесшая мне Ключ, — об этом я узнал на другое утро. И раньше случалось — решение, ответ на мучающий вопрос, понимание непонятного, — как озарение, — приходили в сновидениях, грезах, ночных размышлениях. Снова мечталось и вспоминалось... И рука тянулась к карандашу, чтобы запечатлеть на бумаге поток ассоциаций, представлявшийся очень важным...

Ночь. Какая она бывает разная, ночь! Маленький ребенок, начинающий думать, не понимает ночи и ночного неба, он боится темноты, — это ведь так непонятно, — и спрашивает: «А почему так темно? Что такое ночь?» И добрая, теплая мама укладывает его в постель и говорит: «Спи и не бойся, ночь приходит, чтобы ты спал. Все маленькие дети и звери спят ночью». И он спит. Спит безмятежно и просто, раскинув подушки и одеяла, толкая во сне уставшую мать, переживая веселые и страшные сновидения. Все написано на его лице все естественно в поведении. Ero кожа гладкая, нежная, к ней приятно прикоснуться, черты лица еще так неопределенны, но почти всегда прекрасны. И ночные звезды кажутся ему блестящими игрушками, которыми хочется поиграть. Хочется потрогать луну, она кажется загадочной и совсем близкой. И в новогоднюю ночь снятся особенно счастливые сны и добрый Дед Мороз приходит к нему домой в покрытой снегом шубе и шапке и незаметно приносит игрушки. Играть, играть еще! Бесконечно, весело, играть во взрослых и детей, говорить серьезно, как папа, и специально картавить как соседская девочка, играть в больницу, машины, строить дома... Играть в ночь и звезды и луну!

Но стоит подрасти, — мне чудится, я слышал это от кого-то, — что милосердный Бог покидает нас... Как хорошо было в том далеком и прекрасном саду, где всегда по-весеннему ласково греет солнце, где открывающие новый день нежно-румяные рассветы и пурпурные, словно розы, закаты, откуда легко можно уйти, но никогда не вернуться.

Стоит подрасти... Стоит подрасти и навсегда покинешь хрустальный дворец, полный чудесных видений. Никогда не пробежишь по полю белоснежных ромашек, голубых колокольчиков, кудрявой медуницы. И никогда не уснешь больше на пахнущем диковинной травой сене под звездным покрывалом неба. И никогда не сумеешь унестись с волшебно-таинственным лучом воображения в путешествие на острова, проникновение в пещеры, свершение добрых поступков и девственно-божественной любви.

Стоит подрасти... Стоит подрасти и узнаешь суровую правду жизни без всяких прикрас и чудес. Не раз столкнешься с несправедливостью и не раз почувствуешь за спиной косой взгляд и ядовитый шепот, который проникает в душу и отравляет все существование. И не раз тебя ужалит черная змея — ложь и клевета, от которой захочется кричать и бежать к тем далеким воротам детства. Напрасно стучать, напрасно взывать о помощи. Никто не откроет ворота, никто не внемлет мольбам...

Бога нет и ворота закрыты.

Да, став взрослым, ты тоже будешь играть, — в войну и геройство, в науку, любовь, счастье, работу, семью. Только в детстве все игрушки — твои и ты можешь играть в любую игру, какую захочешь и знаешь, что это игра. А прочитав много книг, став серьезным и умным, выработав свои взгляды и точки зрения на окружающее, перестаешь понимать игру детей. У тебя не возникает желания побегать босиком по мокрой траве и ты не понимаешь прелести этого, ты не знаешь, почему мак — это Кармен, и сколько бы ни смотрел на облака, никогда не увидишь в них сказки, не увидишь богатырей в золоченых шлемах на могучих конях, не потрогаешь луну и хвост жар-птицы.

Ты только скажешь: «Как наивны эти дети!» И часто не знаешь, как наивен сам, когда серьезно добиваешься чего-то, расшвыривая и давя окружающих, мешающих тебе. Ты видишь смысл своей деятельности, добиваешься цели. Но не понимаешь, что уже давно приобщен к грандиозной игре, космическому спектаклю, где тебе отвели роль пешки, которой, по замыслу автора, никогда не суждено дойти до последней горизонтали и превратиться в другую фигуру.

Но это потом, а пока...

Проходят ночи, одна за другой, серые, не запоминающиеся. Но вот особая ночь, ночь стремления осмыслить что-то. В эту ночь не хочется спать, а хочется лежать лицом вверх, раскинув руки, и чувствовать очень остро единение с природой, той самой материей, о которой всегда спорили и будут спорить философы, и смотреть бесконечно в бесконечное небо, в черную бездну, наполненную мигающими звездами. Вот вдруг упала звезда, покатилась. Куда? Успеть загадать желание!... Желание? Какая наивность! Неужели это значит хоть что-то в необъяснимо-бесконечном мире, спокойном, безмятежном, сбивающем все поползновения «разумного» существа своей безграничностью и недоступностью. И бег времени вперед, только вперед... Вот уже и нет только что промелькнувшего мгновения и ты уже не тот... Так где же тебя искать и можешь ли вообще что-нибудь значить ты, самое умное существо, понимающее даже никчемность своего существования?

Слишком холодно от этих мыслей, появляется какая-то неуверенность, слабость, хочется тепла и жалко себя. Прочь все! Надо просто поцеловать подругу в крепкие, горячие губы. Посмотреть в ясные, отражающие ночное небо глаза, прижаться к груди, ощутить тревожно-прекрасное желание и отдаться страсти. Не забыть только после поблагодарить мудрую природу за то, что оставила способность смеяться плакать, любить, забываться, заблуждаться, стремиться жить. Как гадко было бы при голом разуме!

Разные бывают ночи...

Была еще белая ночь, когда солнце на несколько часов уходило за горизонт и появлялось снова и бегало низко над горизонтом, как привязанное за веревочку. А круглая луна представлялась белой монетой, приклеенной на светлом и свободном от звезд небе. В этой ночи кончалась чистая юность и начиналась та неведомая неизведанная жизнь, в которой очень трудно удерживать прямой курс и так легко стать добычей стихии, где нужно приспосабливаться к меняющейся обстановке, хитрить, где некогда подумать о прошедшем дне и остановить мгновение. Лишь очнувшись далеко, далеко в Море Жизни, вдруг обнаружишь, что взбираться по мачтам уже надоело, трудно, да и нет желания... Но пока еще не кончилась белая ночь, ночь безмолвия и такого спокойствия. Шелестят последние страницы учебников, хочется потянуться, глубоко вздохнуть. А можно пойти с товарищами, далеко за полночь, и поиграть в волейбол или походить по спящему городу, мысленно прощаясь с юностью. И почувствуешь, как что-то важное теряется, смутно и грустно на душе и хочется помолчать, оберегая эти святые минуты...

Была и ночь мечтаний, необычайно смелых фантазий, которые по желанию становились реальными, ощутимыми. Захватывало дух от ярких представлений... Хотелось стать самым сильным, красивым и добрым, очень добрым ко всем людям и животным, и любить их и дарить им все. Освободить людей от боли и страха, войн и болезней, стихийных бедствий и власти инстинктов. Пробудить в каждом — Человека свободного и ответственного за планету, Познающего и Творца, спасающего и исцеляющего. И целовать землю, деревья, цветы и бесконечно ощущать свое существование, радость бытия. И благодарить Бога, Создателя или судьбу за это солнце и небо, за то, что можно ходить, дышать, творить... А в грозовую ночь стоять на вершине и пить дождь, большой дождь, пить и захлебываться от наслаждения. Дождь, которым можно умыться... Небесный дождь! Он очищает душу и дает почувствовать себя частицей мира.

Дождь, дождь... Был другой дождь, нудный, тоскливый, мелкий, в пасмурную холодную ночь. Ночь без единой звезды. Хотелось согреться, помолчать, лениво сидеть без движений, наблюдая игру теней от пламени камина, медленно пить крепкий чай, слушать однообразное тиканье часов и порывы ветра за окнами, закрывать глаза, погружаясь в дрему. И не думать. Не думать ни о чем... И о работе, которую необходимо делать. Не думать... И знать, что надо!

Но вот уже и нет дождя, нет комнаты, все исчезло. Лишь мозг работает напряженно и дух витает в неземных сферах, и все подчинено одной логике, логике мышления, одной цели — успеть рассказать о том, что знаешь в двадцать лет... Проходят минуты, часы, ночь близится к концу, ночь бессмертия математика Галуа... Еще немного, надо обязательно закончить, успеть поставить последнюю Точку... Теперь холодный свинец остановит твое время и бег сердца, и тяжелое, ненужное тело ударится оземь... И имя твое будет с этой минуты олицетворять имя Ученого!

А вот кто-то разминает пальцами серебряную монету, она уже не круглая, а продолговатая... Вытягивается все более и более, превращается в ленту. Но еще мощнее, чем мышцы, работает его мозг, мозг Посвященного, постигшего тайны Творчества ...

Наверное, нет прекраснее в мире ощущения, когда вслед за длительными, тягостными, безуспешными размышлениями и поисками, приходит вдруг разрешение, благословенный ответ. Он поднимает нас на новую ступень развития! Напоминает, что мы частица мироздания, в нас отражены его законы. И когда следуем им, то сливаемся с природой и космосом, к нам приходят присущие им мир и устойчивость. В нас возгорается внутренний свет... Обновленными, уверенными и знающими предстаем, озаренными видят нас окружающие, приобщенными к источнику, тайне бытия, неведомой еще и непонятной им...

Да, именно ночью, когда исчезает суета, все затихает и остаемся наедине с темным звездным небом и матерью-землей, нас чаще всего посещает Откровение.

Вот еще ночь — ночь героики. Кажется, я вижу всех вас,, прошедших славный путь во имя человечества... Вот чистый и честный юноша, бросающий своему отцу: «Я верил в Вас, как в Бога, а Вы обманывали меня... » — и почему-то мне, как врачу, становится страшно услышать такие слова от своих больных. Вот он же, отдающий на утренней заре последнюю команду солдатам перед тем как вступить в бессмертие...

Вижу покорителей Южного полюса — неукротимого победителя норвежца и непобежденного англичанина, так и не успевшего осознать величие совершенного... Последние часы его жизни... За палаткой много дней бушует пурга. Последние записи в дневнике... Он и двое спутников гибнут от голода и замерзания вблизи от спасительного склада с пищей... И изумление человечества, представившего избранный им способ преодоления маршрута, перед Волей и Мужеством своего посланника...

Еще вижу великого шведа в последние минуты земной жизни, — сброшена со слабого тела одежда и отдана спутникам... Они уходят... Голый человек среди бесконечного льда и снега... Но ночи и холоду неподвластен его Дух, сияющий вечно!

А вот миллионы сожженных на кострах, известных и безымянных расстрелянных, погибших в душегубках, уничтоженных в концентрационных лагерях и в войнах... Ваши же собратья, одержимые властью, помешавшиеся на идеях величия, обезумевшие от запаха крови, наиболее извращенные из всех живых существ, уготовили вам этот путь. И когда, потеряв от боли сознание, умирая, вы горели в огне крематориев, человечество поняло еще одну Истину!... Вы испили свою чашу до дна, как и ваш предшественник — великий Сократ и многие, многие другие...

Сколько их еще было и будет ночей — новогодних, любовных, отцовских, творческих, ночей, посвященных дружеским спорам мужчин, ночей тревоги за самых близких людей, ночей размышлений о судьбе своего ребенка, ночей врача, переживающего за состояние пациентов, ищущего пути их излечения ...

Придет и последняя ночь. Какая она будет? Это еще неизвестно, но она будет последней. Смерть встанет за спиной, терпеливо ожидая своего часа. Возможно, зашумит ветер, или пойдет дождь, — в последний раз — или ночное небо станет бездонным, а звезды — яркими и луна осветит сад, и, может быть, донесется из него запах роз, — в последний раз... Да, для праведников и счастливцев это будет ночь! Специально устроено во сне, чтобы не чувствовал перехода, не успел ни о чем пожалеть, да и живущие чтоб не увидели мучений и нашли тебя тихим и как-будто спящим.

Наступит момент, и Мировой Судья ударит в колокол и остановит часы твоей жизни. И покатится твоя звезда...

А кто-нибудь, может быть, успеет загадать желание... В последний раз обернется и улыбнется тебе маленький мальчик, а девочка побежит за корабликом, уплывающим в море. Зазвучит, возможно, космический орган Баха, лучезарный Моцарт, или безудержный Бетховен. А у Паганини оборвется последняя струна...

И опустится синий занавес... Останется лишь дорога в никуда. Для тебя наступит вечное Ничто...

По-прежнему будут встречаться люди, и смеяться, и любить. И кому-то захочется снова узнать вкус росы, а в морозную зимнюю ночь ловить ртом снежинки. Будут рождаться дети и кто-то снова воскликнет: «Эврика!»

И так вечно. Вечная игра, вечное движение!...

СПАСЕННАЯ ЛЮБОВЬЮ

Я не заметил как уснул в эту ночь, а пробудившись на другой день, первое, что почувствовал — знаю, как лечить дальше свою Наташу. Если бы в этот момент меня спросили, что именно буду говорить ей, я, пожалуй, не нашелся бы что ответить, — у меня не было определенного конкретного плана или решения. Явилось просто знание того, что выход найден.

Волнующее предчувствие перемены возникло и у девушки, она встретила меня с нетерпеливым радостно-беспокойным ожиданием. Во мне играла незнакомая ранее легкость, раскованность, даже веселость: «Все произойдет само собой, тебе не о чем беспокоиться и думать», — утвердительно звучало внутри. Странно осознавалось время, оно менялось: с одной стороны я понимал, что сеанс еще не начинался, с другой — испытывал удовлетворение как после успешно проведенного воздействия.

Решительно приступив к суггестии, я спокойно и твердо посмотрел в ее глаза... «Это произойдет сегодня, сейчас», — возникло и нарастало, как сметающий все на пути горный поток, неотвратимое убеждение... — «Да, Да!» — тут же ответила она доверчивым взглядом и легким кивком головы Мой взгляд стал пристальным, проникающим, но мягким: «Люблю тебя!» — беззвучно выдохнул. Ее лицо тянулось к моим глазам так самозабвенно, непосредственно, с таким предощущением чудесного исцеления! Дыхание стало глубоким и полным, взор затуманился...

Удалось быстро ввести ее в необходимое состояние, которое было глубже, чем всегда. Вскоре, после внушения общих формул, я перестал контролировать себя, — словно тело пришло в невесомость, — и мое «Я» свободно проникло в нее. Теперь я «увидел» ее всю, себя же ощущал «проводником». Мысли вырывались наружу... Слова и фразы лились как из переполненного источника, спонтанно, без какой-либо оценки произносимого ...

Я стал говорить:

— Ты стала сейчас спокойной... Внутреннее спокойствие пришло к тебе... Ты спокойна как море в безветренную погоду, когда нет ни единой волны и морская гладь ровна и бесконечна... Вот так же спокойна и ты... Или как небо, безоблачное, глубокое, бесконечно-синее, необъятное небо... Вот так же спокойна и ты... Или как лес, когда нет ни малейшего ветерка, лес, насквозь просвеченный солнцем... Стоят неподвижные деревья и ни один листочек не шелохнется.... Старый, заросший, непроходимый лес... Вот так же спокойна и ты... Ты стала сейчас близка природе... все больше сливаешься с ней... живешь ее ритмами... Теми ритмами, с которыми появилась на свет... снова вернулась к матери-природе... чувствуешь себя ее частицей... И как частица природы, живешь по ее законам, следуешь ее ритмам... Так же как она естественна и гармонична... Внутреннюю гармонию и суть своего бытия чувствуешь сейчас...

Я говорил долго, много, все получалось непроизвольно. Настроенный на ее подсознание, на одну с ней «волну», я будто считывал информацию о «ключе» выздоровления, передававшуюся ею, и действовал. «Подняв» воспоминания детства и более поздние, предшествовавшие заболеванию, пробуждал и восстанавливал в ее памяти тот образ самой себя, когда она не задумывалась о внешности, а просто жила, радуясь и переживая, развиваясь полноценно, в согласии с природным порядком и своей индивидуальностью. Утверждая этот образ как истинный, сообразующийся с ее предназначением, я пытался вернуть эмоциональную уравновешенность и самообладание...

— Твоим постоянным качеством становится внутреннее спокойствие и устойчивость... С каждым днем возвращается уверенность в себе... в своих действиях, поступках, высказываниях... Уверенность во взаимоотношениях с людьми... в любом деле, за которое берешься... Чувство полноценности, спокойствия, раскрепощенности и уверенности в себе... Нервная система становится более подвижной... поведение — непринужденным,... естественным...

Потом осторожно коснувшись теперь уже неактуальных и исчезающих переживаний об «уродстве», показал несоответствие и чуждость их ее личности, развенчал значимость подобных переживаний, сомнений во внешности для такой девушки как она... Далее убеждал, что они уже «стираются» в памяти и следует совершенно о них забыть, в чем я помогу... В конце — что она снова обрела себя настоящую и это новое осознание себя останется и после сеанса...

Наташа пробудилась умиротворенной и улыбающейся. Радостно поделилась, что такое хорошее состояние у нее впервые за время болезни — «я стала собой», смотрела с благодарностью, некоторой растерянностью и боязливостью, что ее новое самоощущение — временно...

Окончив, наконец, необычный сеанс, проведенный на высоте эмоционального подъема, я остался наедине с навалившейся усталостью, не вполне понимая, что же произошло. Угнетавшие еще вчера ответственность и беспомощность точно испарились и сменились душевным освобождением, удовлетворением и благодарностью неизвестно кому за ниспосланную помощь и открывшийся путь познания души.

Вспомнив тот случай с Фрейдом, подумал: «Нет, уважаемый основоположник психоанализа — блестящий знаток человеческой души, чистое чувство влюбленности, не замутненное физическим влечением, не мешает, а помогает лечению! Сильная привязанность к психотерапевту, особая его значимость для пациента, определенная Вами термином «трансфер» (перенесение), как раз и помогает больному переключиться с болезненной эгоистической установки на себя — на смену жизненной позиции, самопознание, внутреннее прозрение и развитие личности в направлении свободы и самостоятельности, то есть разрешению этой задачи, которая, по Вашему мнению, стоит перед психоанализом. И никакой особой мистики в гипнозе не создается, если психотерапевт, познав себя, имеет только исцеляющие побуждения и ясно видит цель своего врачевания. Постараюсь довести свое клиническое и интимное наблюдение до конца, чтобы доказать Вам это!...»

После еще нескольких успешно проведенных занятий Наташа стала быстро выздоравливать. И вот уже вижу ее иной — движения пластичны, исчезла напряженность мимики и лицо расправилось, вся она стала уравновешенной и будто наполнилась теплом и нежностью. А глаза — все время синие! Она заметно повзрослела, стала женственной, теперь она знала себя и избегала воспоминаний о прошлом.

С девушками из отделения общалась охотно, шутила. Неожиданно раскрылась ее способность к подражательству, — больные рассказывали, что она очень похоже изображает манеру держаться, интонации известных артистов и... наших медработников. Нередко теперь она поглядывала на себя в зеркало, стараясь делать это незаметно. У нее появилась подруга, почти подросток, плененная ее красотой, боготворившая ее и ходившая следом.

Ко мне относится серьезно, приглашение для беседы воспринимает с волнением, старается особенно хорошо выглядеть, сразу наполняется энергией, сияют глаза, улыбка не сходит с лица и все вокруг расцветает и оживает...

Слушая ее, всегда удивляюсь необыкновенному соответствию, не встречавшемуся мне прежде, между прекрасной внешностью и внутренним миром. Иногда ловлю себя на тревожном предчувствии, что жизнь принесет ей какое-то большое несчастье... Ведь она — не как все, она — не в стае... Возможно в ее судьбе оно запрограммировано... Возможно...

Пока же меня наполняет ее нежность, звучит ее голос, всеми красками жизни, зарею и закатом, переливаются ее глаза, и вся ее человеческая и женская сущность незабвенно чарует...

Оставался последний шаг — ввести Наташу в жизнь. Она готова к нему. И вот, заключительный сеанс, после которого она пойдет одна в кино, потом поживет несколько дней дома и, наконец, оставит стены больницы.

Снова я «вошел» в то необычное состояние и слова произносились словно помимо меня.

— Ты долго жила в домике своего детства... В нем было так хорошо, — в полумраке горящей свечи, с зашторенными окнами, без людей и всего живого... Среди книг, музыки, божественных мечтаний... Но вот в щели твоего дома стали врываться лучи солнца... Как больно они ранили тебя!... И манили куда-то... Ты никуда не могла спрятаться от них... Было тревожно и чуть радостно на душе... Словно что-то ждало тебя впереди... Потом эти лучи проникли сквозь окна... и залили светом твой дом... Все зазвенело в нем... Он ожил... Сняты покровы... И вот стоишь ты беззащитная, растерянная .. А сердце трепещет от неопределенного предчувствия ... Вдруг распахнулась дверь ... Впереди солнце и синее небо... И дорога, залитая светом... Ты делаешь первый Шаг... Навстречу Солнцу... Навстречу Человеку... Навстречу Жизни...

Она выздоровела. Прощаясь, в последний момент опечалилась, замолкла. Потом, откинув назад голову и широко открыв глаза, взглянула так проникновенно-нежно, словно распахнула душу и подарила всю себя, все свое очарование.

— Не забудешь меня? — впервые назвав меня на «ты», спросила, будто искала подтверждения.

— Никогда, — мгновенно вырвалось у меня. — Вспомнишь меня — всегда услышу, позову тебя — ответишь...

— Всегда. Всю жизнь, — спокойно и быстро ответила. — Ведь мы с тобой — одинаковые!...

Поднялась порывисто из кресла, перенесенная легким воздушным потоком, оказалась рядом, наклонилась ко мне, — волшебная неземная улыбка озарила и преобразила чудесное лицо, — коснулась моих губ своими горячими, дрожащими — запечатлела, наверное, нашу связь навечно... И ушла...

Она выписалась домой и стала учиться музыке. Она играла на фортепьяно.

ЖЕЛАНИЕ ПРЕКРАСНОЙ ВЕЩИ

Вновь тянусь к дневнику, поделиться мыслями и завершить свой рассказ.

Спустя полгода после расставания с Наташей, перечитывая историю древней Эллады, наткнулся на один символ: Гелиос — солнце означало у греков также и «муж». Вспомнив о девушке, подумал тогда: «Наше святое чувство было как очищающее огненное пламя. Она прошла через него, испытала до конца и возвращенная в общество людей, теперь подготовлена к встрече с Мужчиной».

Так вскоре и произошло. Потом у нее родился ребенок. Мы долго не встречались. Она выздоровела и перестала нуждаться в помощи психиатра. Это большое счастье для психиатра, когда больной выходит в жизнь и «забывает» о враче. Но врач, прошедший с пациентом путь его спасения, всегда помнит об этом, и душа его готова откликнуться на беду и снова помочь человеку.

Встреча с Наташей преобразила мою жизнь. Мое врачевание стало значительно эффективнее. Я же, не уставая изучать работы известных психотерапевтов, совершенствуясь в технике и методиках, защитив диссертацию, по-прежнему, начиная работать с новым пациентом, ощущал ту же беспомощность, как с самым первым больным, и ответственность за способность оказать помощь.

Девушка коснулась самых скрытых струн моей личности и они зазвучали. Теперь иные ценности человеческой жизни занимали мой ум — честь и достоинство, свобода и само-жертва, душевное мужество и высшие добродетели, подвижничество и страсть творческого самовыражения, слияние с прекрасным и золотое сияние внутренного света...

Думаю, что пережитое словно провело меня через самопроизвольный психоанализ, сделало другим, раздвинуло границы видения мира, дало импульс к развитию, творчеству и действенности. По-моему, подобное произошло у нас одновременно и под влиянием друг друга.

Часто казалось, что ее «подарок» мне более ценен, чем обретенное исцеление... Стали близки чувства Петрарки и Лауры, Данте и Беатриче... Прелесть и тайна долгих глубоких взглядов в глаза, о которых Джордано Бруно писал: «Очарование любовью происходит тогда, когда весьма частым, или (будучи мгновенным) весьма интенсивным взглядом один глаз встречается с другим; и обоюдно встречается один зрительный луч с другим, и свет соединяется со светом. Тогда дух соединяется с духом, и высший свет проникает в низший, и они начинают сверкать через глаза, пробегая и проникая во внутренний дух, пустивший корни в сердце; и таким образом они причиняют любовный пожар».

Пытаясь уразуметь сущность ее исцеления, я в поисках ответа улавливал, казалось, в трудах по психиатрии, психологии и философии более или менее последовательное объяснение. Особенно в сведениях о работе Viller «Влюбленный магнетизер», где указывалось, что для излечения необходимо любить больного и настойчиво желать вылечить его. И все же полной ясности не было.

Лишь раскрыв страницы «Пира» Платона и захватывающие своей одухотворенностью произведения неоплатоников, я испытал волнение, встретив близкие размышления и переживания, и нашел удовлетворяющий ответ.

Преклонение платоников перед красотой, изумление, «находящее» на них, влюбленность всех принадлежащих этой школе, которой они охвачены всю жизнь...

«Он радуется прекрасному телу больше, чем безобразному, но особенно рад он, если такое тело встретится ему в сочетании с прекрасной, благородной и даровитой душой: для такого человека он сразу находит слова о добродетели, о том, каким должен быть и чему должен посвятить себя достойный муж, и принимается за его воспитание». (Здесь и ниже цитировано по «Пиру» Платона).

Психиатр имеет дело не с прекрасной, а с больной душой, не с благородными, а патологическими устремлениями, расстройствами. Избавляя страдающих от болезненных нарушений или нездоровых влечений, например, к наркотическим веществам, половым извращениям и др., врач, по мере приобретения опыта, повторяемости клинических случаев, стереотипного применения лечебных методик, часто превращается в ремесленника. Если...

«Если не доведется увидеть... божественное прекрасное...»

«Неужели ты думаешь, — сказала она, — что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью?» В созерцании прекрасного «только и может жить человек, его увидевший.»

Вот тайна пожизненной влюбленности платоников! Да, в человеческой природе наличествуют различные противоположные стремления — те безобразные, эгоистические, плотские, тяготящие зависимостью от них, с которыми сталкивается врач, и — высшие, привлекательные, рождающие истинные добродетели, ту любовь к прекрасному, названную философом «желанием прекрасной вещи».

Желание прекрасной вещи... Эти слова почему-то рождают вопрос: что может удерживать меня в этой жизни? И когда отпускаю себя на волю воображения, всплывают из прошлого воспоминания — ответы.

...Может быть та незабываемая поездка на телеге из далекого раннего детства по улочкам провинциального российского городка? Бодро бежит лошадка, погромыхивает и трясется телега, а утреннее светило, прячущееся за домами и деревьями, словно играет, внезапно ослепляя лучами-стрелами и вновь исчезая...

Или лоскут небесной голубизны, пробившийся сквозь клубы дыма? Прозрачный родник в тишине, наступившей вслед за рвавшимися минуты назад бомбами, полыхавшим огнем поездом, расстреливанием с бреющего полета бегущих человеческих мишеней. Божий посланник! Он отгонял тьму, торжественно растекаясь по своду, возвещая после прощания с жизнью возвращение к бытию...

Или другое возвращение? Выздоровление после продолжительной болезни и тянувшегося нескончаемо вынужденного лежания в кровати... Как гипнотически притягивала свежая пышная трава... Травка-травушка! Недосягаемая для болезного, она манила прижаться к ней щекой... Потом, позже так же страстно хотелось коснуться щекой всего тела той первой девушки...

Вспомню и тот первый эксперимент в экстремальных условиях, подтвердивший правильность задуманной идеи. Праздничное удовлетворение, когда сбылось. Толпилось множество любопытных, бодро звучал рапорт руководителя, навытяжку стояла команда, играл туш откуда-то взявшийся духовой оркестр... Подбегали дети погладить пушистую собачку, сопровождавшую скитальцев на необычном маршруте... И вечерняя служба в храме с трогательным до слез пением женщин — словно для нас, и сокровенное очищение, снизошедшее на выдержавших малоизведанные человеком испытания...

Вернусь и к минутам, когда поступил не как все, а как считал нужным — высказал свое суждение, что противоречило принятым в обществе негласным требованиям режима. Наблюдая на лицах окружающих растерянность и испуг, словно сбросил сковывавшие цепи, чувствовал удовлетворение, смешанное с собранностью и азартом...

Отдавшись на волю воображения и повернув время вспять, окажусь с друзьями в небольшой комнате-классе детской музыкальной школы, что в провинциальном городке на берегу Оки. Когда закат отразится в реке, польются неспешные интеллигентские разговоры о политике... Потом о поэзии... Хозяин, блестящий музыкант, поглаживая русую, мягкую бороду, встанет с табурета, выпрямится во весь рост и выдохнет низким, проникающим в душу голосом: «Я!... Убил!... Своего Бога!...» Ударит неземная музыка, сверкнет красная молния... Побегут мурашки по коже... Завороженные его, так и неопубликованной поэмой в стихах, музыке и цветовом отображении, мы навсегда воспримем частицу его терзающегося духа... Ближе к полуночи, сгибаясь в дверях, появится, наконец, худой и костлявый, изгнанный из столицы, художник-авангардист в заляпанных красками джинсах и с едой. Начнется застолье. Жареная индейка, сухое вино, кофе и сигареты настроят нас на мирный философский лад... Но не тут-то было: коварный бородатый мудрец незаметно «подбросит дров» в тлеющие диалоги и раздует костер спора. И когда у спорщиков засверкают глаза, обострится сообразительность и мысль заспешит высказаться, хитрец войдет в роль нахального арбитра и начнет каждому ставить баллы за логику и аргументы, поведет счет... Приветливое утро заглянет в окна и позовет. Удовлетворенные часами состязания в мудрости и мужским единением, мы оставим в приютившей нас комнате свой образ, мысли, эмоции, которые увидит и услышит подобный нам, и отправимся по дороге вверх, на пригорок в гости к немолодому профессору-философу, который рано встает...

Мне всегда будут дороги и те эмоционально-поэтические состояния души, близкие к известному психиатрам кругу восприятий с явлениями Deja-vu — «ранее виденного». Они возникали у меня на улочках малых и больших городов, на берегах рек, в лесах, горах, долинах. Оставшись наедине с природой, я будто забывал себя, избавлялся от суетных мыслей и оказывался в ином временном измерении. Настоящее не исчезло, я продолжал жить в нем, но расширялось в прошлое и будущее, становилось объемным. И тогда все словно оживало, начинало «звучать», сообщая запечатленную в окружающем информацию о культуре и быте, любви и страданиях живших здесь, их рождении и умирании, вечно повторяющемся обновлении. Эти состояния души, близкие к названному учеными «олицетворенному осознаванию», возникали и прекращались, конечно, по моей воле. В сюжетах этой игры воображения немалую долю занимали, наверное, сведения, почерпнутые из прочитанных книг. Помню «звучание» улочек Осташкова, старинных деревянных домиков с наличниками и изгородями, монастырских построек на островках Селигера... Или «рассказы» булыжных мостовых прибалтийских городков, негромкий, доверительныи говор парикмахерских, кафе, кинотеатров Риги... Особенно глубокое слияние с природой совершалось на берегу Херсонеса. Уже не только объемность времени и «говорящую» память исторических мест ощущаю, но любое дерево, жесткая трава, порыв свежего ветра, разрушенная церковь, одинокий колокол и мраморные колонны бывшего дворца, места раскопок и неблагоустроенный берег с диким пляжем и кораблями на рейде настолько знакомы, симпатичны и милы, будто родился и провел здесь детство... А может быть какую-то прошлую жизнь?... И вот снова вернулся к самому-самому истоку, где собственные ритмы возникают в резонанс с этой частицей земли и где возникает тот внутренний комфорт и душевный мир, которые называются гармонией.

Волны Черного моря всегда были добры ко мне и охотно ласкали. Вот и тогда в тот памятный отдых в небольшом поселке неподалеку от станции Веселое по дороге к Леселидзе ... Шла последняя неделя моего отпуска, когда я утвердился в страшном диагнозе у девушки, приехавшей с братом на «Волге» из Москвы. Ее глаза «не понравились» мне еще два дня назад, но подтверждающих подозрение симптомов еще не выявлялось. Теперь они появились. Ее немедленно следовало госпитализировать и лечить... В палящую жару мы мчались на машине по серпантину дорог. Поглядывая на лежавшую на заднем сиденье больную и периодически пытаясь влить в ее пересохший рот глоток воды, я подгонял водителя, опасаясь за ее жизнь. Успеть спасти! Эта единственная страсть владела нами. Затормозив у очередной больницы, сначала в Адлере, потом уже в Сочи, мы подхватывали девушку, преодолевали лестничные ступени. Коротко объясняя что-то на ходу ожидавшим в очереди, я распахивал дверь в кабинет врача, представлялся как коллега и четко выкладывал картину клинического состояния привезенной пациентки... Мое напряжение передавалось врачу. Он откладывал консультацию, срочно осматривал нашу пылающую жаром больную, соглашался с диагнозом и... писал направление в следующую клинику. Они оказывались неспособны помочь... Успеть спасти!... Помню ту предельную устремленность, когда исчезли тело, чувства и мысли, а собственное «я» превратилось в летящую стрелу, для которой не существует земных сил, способных отклонить ее полет к притягивающей, как мощным магнитом, цели... К концу дня мы въехали на территорию инфекционной больницы, ворвались в приемный покой... Наконец-то! Я встретил спокойные, понимающие глаза собрата в белом одеянии, принявшего с полуслова эстафету спасения... Вечером, лежа на берегу, расслабившись от бутылки красного, мы слушали шум прибоя, вдыхали морской воздух, и молчали. Сон пришел к утру.

Снова переживу те замечательные минуты в Воронеже, когда семнадцатилетним юношей спешил к друзьям. Проскочив сквер, уже вышел на улицу, спускающуюся к реке... Навстречу, заняв всю левую половину дороги, плыли цыгане. Взяв правее, я сравнялся с ними... Неожиданно юная дева, шедшая с краю, отделилась и преградила мне путь. Тоненькая, стройная, небольшого роста, она выглядела лет на пятнадцать. Прекрасное почти детское лицо с черными веселыми глазами. Неотрывно пронзая меня взглядом, она смеялась: «Какой красивый мальчик! Какой красивый!» Заколдованный влажным, влекущим взглядом, звонким смехом, я невольно улыбнулся в ответ. «0! — театрально воскликнула она, — какая у тебя улыбка! Улыбнись мне еше!»

Будто пропуская меня вперед, она снова и снова оказывалась передо мной и смотрела не мигая, и смеялась... Дразнила и играла как легкая гибкая кошечка... Играла и завлекала, звала с собой... Я начинал злиться и строго посмотрел на нее. Она замерла под взглядом. И уже серьезно, задумчиво и как-то растерянно произнесла: «Мальчик! У тебя очень красивые и сильные глаза!...» Рванувшись вниз по улице, я несколько раз оглянулся: она одиноко стояла и смотрела мне вслед... Ближе к ночи меня охватило грустное томление, влекло желание увидеть ее и уйти с ней навечно. Тогда я бы так и поступил. Долго надеялся встретить ее. И до сих пор, когда вижу цыган, бессознательно пробегаю по лицам, словно ожидаю увидеть ту цыганочку... Почему она явилась мне? Чтобы донести о моих сильных глазах и предсказать путь психотерапевта? Или рассказать о силе магического любовного притяжения, которое может быть сильнее телесного и духовного?

Я не знаю, что будет удерживать меня в жизни... Может, минуты и часы творческого вдохновения? Психотерапевтического единения с исцеляемым? Или радость самоутверждения при обретении нового знания, при достижении победы в спортивном состязании, воспитании ребенка, реализации научной цели? Этот еще незаконченный рассказ? Не знаю...

ТРЕТЬЯ ЛЮБОВЬ

Замужество Наташи было непродолжительным, хотя они понимали друг друга. Сына воспитывала сама, помогала та давняя верная подруга по больнице, иногда мать. Заочно училась в консерватории. Обучала детей в музыкальной школе. Ее бывшая ученица, став моей временной пациенткой, восхищалась Наташей как педагогом. Ее красота, манера держаться притягивали и очаровывали детей, они ждали занятий, легко проникали в тайны гармонии музыкальных звуков и неожиданно быстро осваивали технические навыки игры. Встреча с ней, наверное, дала им осознание реальности совершенства и возможности выбора своего пути в жизни.

Позже, когда преследовались честные писатели и движение диссидентов, она сохраняла и передавала запрещенные рукописи. Неоднократно приезжала на родину Марины Цветаевой. Здесь ее задержали, подвергли допросу. Пребывала недолго в заключении, где снова голодала — уже с целью отстоять достоинство.

Верная подруга хранила стихи Наташи, написанные в разные годы, которые никто никогда не видел. Так решила Наташа.

Моя внутренняя связь с ней не прекращалась. Не могу объяснить, как это происходило, просто всегда знал, что если ей или мне надо будет увидеть или услышать другого, это обязательно произойдет, где бы мы ни были.

Однажды, совсем недавно, я «услышал» ее зов. Вечером не мог сосредоточиться на занятиях — она так навязчиво «врывалась», будто присутствовала совсем рядом. Пробудившись утром, первое, что осознал — сегодня увижу ее! Вспомнил сон, в котором долго, мучительно где-то бродил, кого-то искал, потом встретил ее и успокоился. Позвонив на работу, предупредил, что сегодня не буду.

Ориентируясь только на интуицию, шел по улицам, заглянул в парк, посидел на скамейке, долго созерцал фонтан, перекусил в кафе... Ее образ «стоял» внутри и чувства были открыты для восприятия. Она приведет в назначенное место!... Вечером, оказавшись у консерватории, автоматически купил билет и вошел в зал, когда свет уже угасал.

Сев сзади на свободное место, слушая первые такты музыки, я внимательно «прощупывал» массу зрителей — живых биологических субъектов, занимавших всю площадь зала, и мысленно вопрошал: «Где ты?»... Ответ пришел почти сразу: в этом равномерно дышащем и пульсирующем человеческом поле, чуть правее от меня, впереди, через пятьшесть рядов имелось Нечто. Снова и снова мысленным взглядом пробегал живые ряды, но только здесь ритм моего дыхания и сердца взволнованно ускорялся, а потом успокаивался, разливаясь в груди ранее знакомым, умиротворяющим теплом. «Ты?!» — спрашивал и одновременно «слышал» тот же ее вопрос, подтверждал, и «слышал» подтверждение. «Люблю», — шевелил губами и, казалось, слышал ее шепот... Звучали Вивальди и Гендель ...

Отзвучали последние аплодисменты, люстра зажигала огни. Не отрываясь, я смотрел на притягательное поле. И когда уже различил знакомую головку, она медленно, как в тот первый раз в больнице, повернула ко мне лицо. Смотрела не мигая и счастливо улыбалась...

Во дворе я подошел к ней. Окруженная друзьями, она ждала. Я поздоровался со всеми и поцеловал ее. Она засмеялась так открыто, естественно, с таким наслаждением, как может смеяться только ребенок. Я смеялся вместе с ней. Ее спутники с удивлением оглядывали нас. Одна из них, выглядевшая самой младшей, не выдержав неопределенности, спросила с любопытством:

— Натали, кто это? Мы его никогда не видели. Твой брат?... Вы так похожи!

— О да! — продолжая улыбаться, с легкой театральностью гордо отвечала Наташа. — Да, это мой самый надежный и вечный, самый близкий друг и брат. Самый любимый. Мы вместе идем... — Она чуть откинула назад голову и, впервые увидев ее лицо снизу, я обомлел от детской прелести точеного подбородка, дивного движения губ, открывающих белые зубы, милого носика. Целый мир совершенства!

— И чем же мы так похожи? — лукаво интересовалась она у смутившейся девы, не отрывая от меня глаз.

— Вы... необычные... не как все. С вами интересно .. Вы оба... светитесь! — нашла она, наконец, подходящее слово.

Какие знакомые слова, знакомые интонации! Они, конечно, были очарованы Наташей и невольно подражали во всем — мне встречались такие пары, он и она, две девушки или два юноши, и один из них полностью копировал речь, жесты, манеры другого.

Я отвел Наташу в сторону. Мы снова говорили искренне, открываясь друг другу. Оказывается, за время расставания мы увлекались одними и теми же книгами, посещали выставки картин одних и тех же художников, обожали песни одних и тех же бардов, навещали семью и пили чай у одних и тех же стареньких одухотворенных интеллигентов, проживавших на первом этаже дома по улице Огарева... Болезнь не оставила в ее личности последствий. Она жила реальной жизнью, оставаясь глубоко романтичной, с прежним стремлением к возвышенному, но теперь полностью осознавая себя красивой и счастливой женщиной, способной дать другим любовь к жизни и счастье жить.

Проводив всех до трамвайной остановки, я взял Наташу за руки и смотрел на нее. Снова возникло ощущение близости, одной сущности, снова охватывало волнение и радость, и открывались тайны души. Я представлял ее с ребенком и хотел видеть, видеть еще и любить. Мы расцеловались и знали, что обязательно встретимся...

— Когда ты снова придешь к нам? — смело допытывалась та девушка. Она уже признала меня «своим».

— Не знаю... Это неизвестно... Если кому-то из нас захочется увидеть другого — вот тогда.

— Да, — улыбка озаряла Наташино лицо.- Мы так договорились. На всю жизнь!...

Последнее прикосновение, взгляд глаза в глаза как обет вечного единения...

Наконец я все понял. Моя удивительная влюбленность и платоновская философия о любви как желании прекрасной вещи неожиданно открыли неизвестное мне знание: состояние влюбленности в прекрасное позволяет целителю легко и естественно войти в психологический контакт со страдающим душевным недугом и осуществить то единственно-неповторимое воздействие, которое соответствует только индивидуальности этого человека. Подобное врачевание сродни творческому состоянию скульптора, освобождающего видимый только им образ от мертвого камня. «Воспарение духом» позволяет увидеть свойственный больному совершенный и гармоничный образ, сообразующийся, наверное, с правилом «золотого сечения», словно прочитать о путях выздоровления, зарядиться мощной энергией и освободить от пут той или иной патологической зависимости, охваченности болезненными расстройствами, то есть перестроить личность в соответствии с ее истинной природой. Я постоянно убеждаюсь в подобном влиянии, работая с пациентами.

Вот, единственный друг, и заканчивается моя история. Уже несколько лет живу ошеломленный и наполненный происшедшим. Теперь разделил с тобой откровение, подаренное Провидением в моей продолжающейся жизни. Да, это мое личное, глубоко собственное, оно будет всегда частью моего Я. Прочитай этот рассказ коллега-психиатр и — готова оценка какого-нибудь эмоционального расстройства, постигшего автора; ознакомься с ним психоаналитик — неизбежно истолкует с использованием психоаналитической техники, представлений о перенесении, проекции, любви с подавленной целью; литератор решит, возможно, что врач не лишен поэтических склонностей; попади записи другому специалисту и тот, с позиций своей субъективной ограниченности навесит свой ярлык.

Мне не нужны чьи-то точки зрения и мнения. Не хочу разрушаться... Пусть все останется во мне. Многое я сам прекрасно понимаю, но мне нравится это пребывание в любви.

Желание прекрасной вещи... Да, оно для меня в вечном движении телеги, прикосновении к траве и телу девушки, философском споре и олицетворенном осознавании мира, встрече с цыганочкой, творческом вдохновении и самовыражении.

Мне кажется, нам захочется новых встреч, новых откровений и чувств. Мы вместе идем, и продвижение одного поднимает на ступень и любимого.

Я не знаю, какой прекрасной вещи буду желать больше...

Но сегодня, сейчас, снова и снова, в памяти пробуждается твой пленительный образ, этот медленный, как в замедленной киносъемке, чарующий поворот головы, твоя прелестная улыбка и взгляд... Сегодня эта, третья любовь — не животная и человеческая, а божественная наполняет меня восторгом перед прекрасным, ради которого стоит жить и спасать неповторимые души!...